Обстоятельства личного и литературного характера. 1843–1844
Обстоятельства личного и литературного характера. 1843–1844
Последний год Эдгара По в Филадельфии оставляет двоякое впечатление: с одной стороны, это был один из самых тяжелых периодов в жизни писателя и его семьи, но с другой, в творческом плане, — один из самых плодотворных.
В январе 1843 года в «Журнале Грэма» был опубликован «Червь-победитель». В феврале в нью-йоркском журнале напечатана знаменитая «Линор» («Разбит, разбит золотой сосуд! Плыви, похоронный звон! / Угаснет день, и милая тень уйдет за Ахерон»). А в марте — целая подборка изрядно переработанных стихотворений прошлых лет в «Сэтеди мьюзеум». В июне 1844 года, вновь в «Журнале Грэма», появляется еще одно совершенно новое стихотворение Э. По «Страна сновидений» («Вот за демонами следом, / Тем путем, что им лишь ведом…»).
Несмотря на «возвращение» поэзии, проза — в частности новеллистика — продолжала оставаться основным вектором приложения сил художника. В 1843–1844 годах, в дополнение к тому, что опубликовал в предыдущие два года, он напечатал уже упоминавшиеся «Сердце-обличитель» и «Золотой жук» (первый — в январе, второй — в июне 1843 года) да плюс к тому: «Черный кот» (1843, август), «Очки» (1844, март), «Повесть Скалистых гор», «История с воздушным шаром» (оба — 1844, апрель), а в июле — октябре 1844 года сразу пять новелл: «Преждевременные похороны» (июль), «Месмерическое откровение» (август), «Длинный ларь» (сентябрь), «Литературная жизнь Каквас Тама, эсквайра» (сентябрь) и «Ангел необъяснимого» (октябрь). Большинство из них, как знает читатель, принадлежит к числу лучших в творческом наследии автора.
Говорит это, понятно, не только об одаренности прозаика — мы ее не обсуждаем, — но о его работоспособности. Ведь каждый из своих текстов (не только поэтических, но и прозаических) он тщательно «отшлифовывал», взвешивая каждое слово, обдумывая его значение. Важную роль имели не только смысл, тональность, но даже ритм фразы. Понятно, что такая тщательная работа над текстом требовала времени и усилий.
Майн Рид, будущий викторианский романист, а тогда начинающий журналист и поэт, тесно общавшийся с Эдгаром По в его последние филадельфийские месяцы, восхищался его трудоспособностью: «Бывало так, что он на целый месяц запирался в своей хижине, прислонившейся к особняку богатого квакера, и все свое время посвящал перу и бумаге — упорному труду, за который мало платили»[262].
При всей свойственной ему «расхлябанности» характера в работе над текстами он отличался поражавшей современников сосредоточенностью и аккуратностью, даже педантичностью. Вот, например, свидетельство Феликса Дэрли, несостоявшегося художника «Stylus» и иллюстратора «Золотого жука»:
«По произвел на меня впечатление человека изысканного, очень сдержанного и чрезвычайно аккуратного; всегда заинтересованный, что было следствием его пытливого, но печального ума. Говорил он тихо и сдержанно, редко улыбался. Я помню, как он читал свои рассказы „Золотой жук“ и „Черный кот“, еще до того как они были опубликованы. Рукопись имела своеобразную форму: он писал на разрезанных пополам нотных листах, склеивая их по короткому краю. Получался длинный рулон, который он плотно сворачивал. По мере чтения он разворачивал его, и длинный конец стелился по полу. Текст был записан четким аккуратным почерком, видимо, совсем без помарок»[263].
Как жила семья По? Очень бедно. Если не сказать — в нищете.
Вот два красноречивых свидетельства людей, которые не были лично знакомы с поэтом и его семьей, но жили по соседству и наблюдали их повседневную жизнь.
Вспоминает девочка — она в школьном возрасте жила неподалеку и ежедневно ходила мимо дома поэта:
«Дважды в день, на пути в школу и из школы… я проходила мимо дома и летом часто видела их. По утрам миссис Клемм и ее дочь обычно поливали цветы, что стояли у них на окнах. Женщины всегда выглядели радостными и счастливыми; мне слышался смех миссис По до тех пор, пока я не сворачивала за угол. Миссис Клемм всегда была занята. Я видела, как по утрам она мыла окна и чистила крыльцо и даже красила забор. Нельзя было не заметить, как у них все чисто и прибрано. Главную комнату рядом с кухней они сдавали постояльцам… сами, должно быть, спали в комнате под крышей»[264].
А вот свидетельство другой девочки — она жила по соседству, на той же Седьмой улице:
«Десятки раз я видела его [По], когда он проходил мимо наших окон, направляясь в город. Он носил испанский плащ: в то время многие надевали их вместо пальто. Меня всегда поражало печальное и задумчивое выражение его лица. Он выглядел значительно старше своего возраста, который мне был известен. Ему было чуть за тридцать, но его можно было принять за пожилого. Для соседей его имя мало что говорило. Только после того, как он уехал в Нью-Йорк и опубликовал „Ворона“, мы узнали, что он писатель. Он, его жена и миссис Клемм были привязаны друг к другу. У них была репутация людей очень бережливых — думаю, из-за их нищеты и большой надежды на успех. Мы знали, что они не платят за квартиру мистеру Элбургеру (владельцу дома. — А. Т.)…»[265]
Томас Майн Рид свидетельствовал, что поэт и его жена не отличались практичностью. Они постоянно брали в долг и едва сводили концы с концами. Но, вслед за юными свидетельницами, указывает на особую роль в жизни семьи миссис Клемм: «У них был ангел-хранитель — мать жены поэта, без которой им едва ли удалось бы выжить». Рид восхищался этой женщиной:
«В хижине рядом с поэтом и его удивительной женой обитал еще один человек. То была грузная особа средних лет совершенно мужеподобной внешности, с лицом и фигурой, мало напоминавшими женскую. Незнакомец был бы поражен — как в свое время был потрясен я, будучи ей представлен: оказалось, она — мать того ангельского существа, что была назначена делить судьбу с Эдгаром По… Когда вы узнавали эту женщину ближе, внешняя ее мужеподобность совершенно растворялась в истинно женской сущности ее характера; перед вами представала одна из тех великих американских матерей, что жили в эпоху укрепленных поселений и домов, которые нужно было защищать; такие женщины выплавляли пули в своих раскаленных докрасна кастрюлях и перезаряжали ружья для своих сыновей и мужей, что вели из бойниц огонь. Такая женщина была тещей поэта По. И если ей не довелось оборонять свой дом от набегов дикарей-индейцев, то сражалась она с едва ли менее безжалостным и неумолимым врагом, победить которого было не легче, — с бедностью. Она была неусыпным стражем этого дома, борясь с безмолвной, но неумолимо подступавшей нуждой, что с каждым днем становилась настойчивее и ближе. Она была единственной служанкой в доме, но все содержала в чистоте; единственным посыльным, осуществлявшим связь между поэтом и его издателями, и часто приносила холодные ответы: „Статья не принята“ или „Чек будет выдан не раньше такого-то числа“, а ежедневные расходы требовали денег немедленно»[266].
У нас нет оснований не доверять британскому романисту — те, кто жил в городе в это время и знал По и Рида, часто видели их вместе. Довольно часто они появлялись вместе на обедах и ужинах у Т. К. Кларка и обычно вместе же уходили.
Говард Пол, племянник несостоявшегося компаньона По, вспоминал:
«Капитан Майн Рид был одним из близких приятелей По, и когда они встречались за столом у моего дядюшки, а случалось это часто, между ними начинался обмен мнениями и суждениями в совершенно очаровательной, неподражаемой манере…»
Эдгар По считал, «что Майн Рид обладает бьющим через края и исключительно изобретательным воображением — особенно когда рассказывает о своем собственном опыте»[267].
Впрочем, не стоит думать, что По-художник мог относиться к Риду-литератору как к равному. Было бы даже странно, если бы великий поэт, всегда судивший об искусстве «по гамбургскому счету» — невзирая на лица, относился как к равному к версификатору-дилетанту. Можно добавить, что в своих оценках, если дело касалось литературы, По не стеснялся и мог быть жестоким и пренебрежительным и к тем, кто его любил. Судя по всему, Рид помнил это и обижался на покойного даже двадцать лет спустя[268]. Хотя в статье в защиту памяти Эдгара По Томас Майн Рид очень высоко оценивал его как прозаика и говорил, что «его проза по классической чистоте и острой аналитической силе до сих пор не превзойдена в республике литературы», о поэзии великого американца высказал совершенно вздорное суждение: «Не хочу говорить о поэтическом таланте. Сам я никогда не считал его дар великим, тем более что знаю — стихотворение, ставшее краеугольным камнем славы, создано не Эдгаром Алланом По, но Элизабет Баррет Браунинг (английская поэтесса „второго ряда“, жена поэта Роберта Браунинга. — А. Т.). В „Ухаживании леди Джеральдины“ вы найдете оригинал „Ворона“».
Конечно, упрек в плагиате не нов. Правда, современники и многие потомки поэта указывали иной источник «Ворона» — и мы обязательно об этом поговорим.
Что же касается отношения Э. По к Риду, оно было в основном доброжелательным. Хотя поэт и говорил, «что Майн Рид — колоссальный лгун», но добавлял, что лгун он «исключительно живописно-изобретательный». «Он выдумывает совершенно невообразимые вещи, но делает это так искусно и художественно-убедительно, что я всегда внимательно его слушаю», — с иронией говорил По[269].
После ухода Эдгара По из «Журнала Грэма» материально-бытовые и финансовые обстоятельства жизни семьи постоянно ухудшались. А вот дела литературные, напротив, шли по восходящей, и, хотя для обывателей это было незаметно, его писательская известность росла.
Мы уже отмечали, что теперь у По совершенно не возникало проблем с публикацией произведений. Напротив, он мог выбирать то издание, что заплатит ему больше, и активно этим пользовался, публикуясь то в Филадельфии, то в Нью-Йорке, Балтиморе или Бостоне.
В это время завязываются и укрепляются связи, которые вскоре поспособствуют его отъезду из Пенсильвании. К числу последних, конечно, необходимо отнести сотрудничество с Джеймсом Расселом Лоуэллом и его журналом «Пайонир» — это был серьезный шаг к выходу на общенациональную литературную арену.
Д. Р. Лоуэлл (1819–1891) — яростный аболиционист и один из крупнейших американских поэтов XIX века, в то время еще только начинал свою литературную карьеру, но к моменту знакомства с Э. По уже успел выпустить первую книгу стихов и удостоиться похвалы последнего. Их первый контакт состоялся в ноябре 1842 года, когда По, прослышав о намерении Лоуэлла издавать собственный журнал, написал ему, предлагая сотрудничество. Тот ответил, что почтет за честь публиковать тексты, «пожалуй, единственного бесстрашного американского критика». «Я даю вам карт-бланш на публикацию любого произведения — прозаического или поэтического — какого вам заблагорассудится, — отвечал Лоуэлл, оговаривая лишь одно условие: он не станет помещать рецензий, слишком резких по тону и оскорбляющих автора. — Для начала могу предложить вам десять долларов за материал, имея в виду, что буду платить больше, как только финансовое положение [журнала] позволит мне сделать это».
Журнал просуществовал недолго — его «жизнь» закончилась третьим номером. Но в каждом из них присутствовал материал По. В январском выпуске был опубликован рассказ «Сердце-обличитель», в феврале — стихотворение «Линор», в марте 1843 года — статья «Заметки об английской поэзии».
Журнал прекратил существование из-за финансовых проблем. А они возникли главным образом потому, что Лоуэлл стремился (как в перспективе и По!) издавать «идеальный» журнал.
Казалось бы, «Пайонир» — лишь небольшой эпизод в творческой биографии нашего героя. Но публикации в бостонском журнале привлекли внимание (доброжелательное!) не только уже упоминавшихся маститых Уиллиса и Грили, но и других литературных законодателей из Новой Англии и Нью-Йорка.
И еще две серьезные литературные удачи По в 1843–1844 годах: публикации, вызвавшие широкий резонанс, — новеллистический «микросборник» «Прозаические повествования Эдгара А. По» и рассказ «Золотой жук».
Мы уже отмечали, что «Золотой жук» первоначально предназначался для первого номера «Stylus» — Эдгар По предчувствовал успех. Но обстоятельства — прежде всего финансовые — заставили продать его «Журналу Грэма». За него автор получил 52 доллара. Если иметь в виду изрядный объем текста, мистер Грэм заплатил по низшей ставке — всего два доллара за страницу.
Уже после того, как деньги были получены (и, видимо, потрачены), влиятельная филадельфийская газета «Доллар ньюспейпер» объявила конкурс на лучший рассказ с премиальным фондом 200 долларов. За первое место была назначена премия 100 долларов, за второе — 60 и за третье — 40 долларов[270]. К сожалению, по правилам конкурса претендент мог получить только один приз. Имелись и еще ограничения: «действие истории должно было развиваться в Америке» и рассказ не должен быть слишком коротким. Эдгар По, в полной уверенности, что его новелла получит первую премию, попросил Грэма не публиковать ее. К чести последнего, он не только дал возможность По участвовать в конкурсе, но даже не потребовал вернуть гонорар (По обязался «отработать» и отработал, опубликовав на страницах журнала несколько литературно-критических статей в июле — августе 1843 года).
«Золотой жук» стал третьей (из четырех) «детективной» новеллой писателя. Местом развития сюжета он избрал хорошо знакомый по давней воинской службе остров Салливан, на котором располагался форт Моултри. Должно быть, еще в те времена Э. По не раз слышал истории о якобы зарытом где-то кладе знаменитого пирата капитана Кидда[271]. Поиском клада и занимается главный герой новеллы Вильям Легран.
Сюжет истории хорошо известен поклонникам творчества Э. По. Стоит, однако, заметить, что, хотя «Золотой жук» и считается детективом, он, пожалуй, дальше иных «детективных рассказов По» отстоит от литературного криминального расследования и ближе к тому, что, собственно, и породило данную модификацию прозы в творчестве писателя, — криптоанализу, которым так увлекался Эдгар По. В рассказе нет ни преступления, ни преступника (если не считать таковым капитана Кидда), но есть приключения героев, раскапывающих клад, и… подробное описание криптографического метода расшифровки путем подстановки. То есть того, чем сам автор занимался много, упорно и с успехом в предыдущие годы.
Ключевой эпизод новеллы — несколько фраз Леграна, объясняющего, как он догадался, что перед ним зашифрованное послание:
«Эти знаки, конечно, — шифр; иными словами, они скрывают словесную запись. Кидд, насколько мы можем о нем судить, не сумел бы составить истинно сложную криптограмму. И я сразу решил, что передо мной примитивный шифр, но притом такой, который незатейливой фантазии моряка должен был показаться совершенно непостижимым.
— И что же, вы сумели найти решение?
— С легкостью! В моей практике встречались шифры в тысячу раз сложнее.
Я стал заниматься подобными головоломками благодаря обстоятельствам моей жизни и особым природным склонностям и пришел к заключению, что едва ли разуму человека дано загадать такую загадку, которую разум другого его собрата, направленный должным образом, не смог бы раскрыть. Прямо скажу, если текст зашифрован без грубых ошибок и документ в приличной сохранности, я больше ни в чем не нуждаюсь; последующие трудности для меня просто не существуют»[272].
Э. По совершенно не лукавил — в его «практике» действительно «встречались шифры в тысячу раз сложнее». Но он их разгадывал. Поскольку обладал (он был в этом совершенно уверен) «особыми природными склонностями». Легран утверждает: «если текст зашифрован без грубых ошибок… последующие трудности для меня просто не существуют». Конечно, это сокровенные мысли и слова Эдгара По. Он много раз их произносил, бросая вызов автору любого шифра и головоломки со страниц «Алекзандерз уикли мессенджер» и «Журнала Грэма». И вот нашел адекватную художественную форму для поэтизации собственного увлечения.
Можно говорить, что сюжет новеллы слаб. Что ему не хватает правдоподобия (чего стоит только «случайная» находка пергамента через полтора столетия после событий!), что он «недостаточно кульминирует» и «распадается» на части: вялую экспозицию, динамичную часть — поиски сокровищ и «скучную» — повествующую о процессе разгадки шифра (бьемся об заклад — для По она была самой интересной). Но дело не в художественных достоинствах или недостатках новеллы. Сочинив «Золотого жука», писатель создал «парадигму» — модель с огромным потенциалом для модернизации и дальнейшего совершенствования, из которой вышли и «Остров сокровищ» Р. Л. Стивенсона, и сочинения Р. Бэллантайна, многие сюжеты А. Конан Дойла да и других — давно ушедших и современных западных и отечественных сочинителей.
14 июля газета сообщила решение конкурсного комитета. Как По и ожидал, первый приз в 100 долларов присудили его рассказу. 21 и 28 июля двумя «подвалами» «Золотой жук» был опубликован в газете. По условиям конкурса права собственности на рассказ переходили к владельцам газеты, и уже 23 августа они зарегистрировали свой копирайт. В течение года «Золотого жука» перепечатали десятки газет и журналов по всей стране, что принесло владельцам прав сотни долларов. Их мог получить Эдгар По, но получили другие. Что ж, такова судьба таланта во все времена, и нынешние — не исключение: художник творит, а зарабатывают на нем другие.
Никак не отразился на финансовом самочувствии нашего героя и другой его успех. Вдохновленный фурором, произведенным «Золотым жуком»[273], Уильям Грэм, брат владельца одноименного журнала (и, видимо, по согласованию с ним — он владел правами), выпустил напечатанный в виде памфлета (то есть в самом экономичном формате, без обложки и на дешевой бумаге) сборник под названием «Прозаические произведения Эдгара А. По»[274]. Книжка включала всего два рассказа — «Убийства на улице Морг» и «Человек, которого изрубили в куски», но обложку «украшала» надпись «№ 1» и сообщалось, что перед читателем «сериальное издание».
По утверждениям исследователей, Эдгар По принял непосредственное участие в подготовке издания[275]. В дальнейшем планировались продолжения: № 2, № 3 и т. д., которые включали бы самые успешные новеллы писателя. Нет сомнений, что должны были последовать выпуски с «Тайной Мари Роже» и «Золотым жуком». Но задуманное не осуществилось. Что было тому причиной? Разногласия между автором и братьями-издателями? Финансовые обстоятельства? Мы можем только гадать. Но факт остается фактом: несмотря на коммерческий успех предприятия, продолжения не последовало.
Тем не менее резонанс публикаций «Золотого жука» и «Прозаических произведений Эдгара А. По» был велик. Ограниченные объемом книги, мы имеем возможность привести лишь несколько небольших фрагментов отзывов из газет и журналов того времени:
«„Золотой жук“ Эдгара А. По — вещь поразительная, и каждый, обладающий вкусом к литературе, прочтет ее с восхищением».
«„Золотой жук“, удостоенный приза рассказ Эдгара А. По… легко написан, читается с неослабевающим интересом, поражает точностью и силой деталей. Эта одна из лучших историй, созданных По».
«[„Золотой жук“] самое заметное из произведений американской литературы, опубликованное за последние пятнадцать лет».
«Мистер По обладает мощью большей, чем кто бы то ни был из современных авторов, не только потому, что способен создавать самые запутанные тайны, но и разгадывать их».
«Мистер По — человек удивительного и редкостного таланта, его прозаические шедевры не только оригинальны по стилю и замыслу, но, в целом, обладают уникальными достоинствами»[276].
Впрочем, известность, а тем более слава никогда не остаются безнаказанными. Эдгар По имел возможность в полной мере убедиться в правоте этой вечной истины.
У поэтов есть такой обычай —
В круг сойдясь, оплевывать друг друга… —
написал в свое время русский поэт Дмитрий Кедрин, подмечая в общем-то характерную для творческого человека — амбициозного, ранимого, вечно сомневающегося в себе — черту. В силу склада характера и темперамента Эдгар По не был склонен к пересудам вполголоса, предпочитая говорить открыто, а еще лучше — на страницах газет и журналов. Но, увы, не был совершенно свободен от этого греха творческой индивидуальности. Правда, к чести нашего героя необходимо отметить: он никогда не обсуждал житейские обстоятельства того или иного человека, «не переходил на личности» — это его совершенно не интересовало, да и не пристало «виргинскому джентльмену». Он обсуждал творческие аспекты, но был совершенно негибок, порой несправедлив — мог обидеть и даже оскорбить. Таких «жертв» за годы его литературно-критической деятельности накопилось немало. Но, полагая себя если не гением, то чем-то около, существуя — главным образом — среди дилетантов и литературных «пигмеев», он был уверен в своем праве вольно раздавать эстетические щелчки и подзатыльники и потому коллег по цеху в основном не жаловал.
Читатель помнит, что в мае 1842 года Эдгара По на посту редактора «Журнала Грэма» заменил Руфус Грисуолд, «джентльмен, известный утонченным вкусом и наделенный талантами», как сообщалось в редакционном объявлении.
Что касается «вкуса», вероятно, на взгляд мистера Грэма, так все и обстояло: в 1842 году, незадолго до назначения на должность, он выпустил антологию «Поэзия и поэты Америки», и книга эта имела большой успех — ее читали и широко обсуждали. Издание, безусловно, было хорошо знакомо Э. По. И, конечно, по поводу «утонченного» вкуса ее составителя он не мог согласиться с Грэмом: поскольку себя полагал поэтом Америки номер один, а Грисуолд опубликовал только три его стихотворения. При этом миссис Сигурни была представлена семнадцатью стихотворениями, а Чарлз Ф. Хоффман, излюбленная мишень острот и, по мнению По-критика и поэта, совершенно бесталанная серость, аж сорока семью! [277]Больше, чем у По, было стихов в антологии и у Ф. Г. Хэллека, и у Р. У. Эмерсона, Дж. Г. Уиттьера, Дж. Р. Лоуэлла, не говоря о «плагиаторе» Г. Лонгфелло! Но в том-то и дело: Грисуолд был давно дружен с Хоффманом, а как обидишь давнего друга? По поводу «талантов» самого преподобного известно, что он писал стихи, но, думается, даже сам сознавал их ущербность. А вот что касается «джентльменства» Грисуолда, тут уж явное преувеличение. Джентльменом он никогда не был. И доказал это многократно: не только бессовестно оболгав Эдгара По посмертно, но и интригами при жизни поэта. Впрочем, интриговал не только Грисуолд, но и По. Увы, но и последнего нельзя назвать «рыцарем в белых одеждах».
Эдгар По познакомился с Грисуолдом, скорее всего, уже в конце 1840 года, когда тот перебрался из Нью-Йорка в Филадельфию и стал одним из редакторов влиятельной газеты «Дейли стэндард», в которой отвечал за литературную составляющую. Довольно скоро он приобрел репутацию критика нелицеприятного и даже жестокого. Занятая им принципиально-жесткая позиция импонировала По, и, насколько можно судить по сохранившимся письмам, они быстро стали близкими приятелями. Со стороны По, человека в общем-то довольно открытого, отношение к коллеге, видимо, было вполне искренним. Едва ли это можно сказать о Грисуолде. Похоже на то, что по отношению к своему другу он с самого начала испытывал «комплекс Сальери» и, может быть неявно, но соперничал с ним. Вероятно, не столько в области поэзии (скрепя сердце он, конечно, сознавал превосходство Э. По), сколько в сфере литературной критики, в которой даже попытался превзойти соперника жесткостью оценок.
Он стремился стать непререкаемым авторитетом — вершителем репутаций, своеобразной «истиной в последней инстанции». Это страстное желание и подсказало ему способ достижения цели — составление антологий. «Поэты и поэзия Америки» стала первой из них. Позднее к ней добавились несколько выпусков «Биографического ежегодника», «Жемчужины американской женской поэзии», «Прозаики Америки» и «Поэтессы Америки». Как бы скептически ни оценивали иные американские литераторы (и Э. По в их числе) деятельность Грисуолда-антологиста, но она если и не превратила его в «истину в последней инстанции», то сделала одной из самых значительных фигур национальной литературной критики 1840–1850-х годов.
Объясняя влияние Грисуолда на современную ему американскую словесность, Ю. Ковалев совершенно справедливо отмечал:
«История литературы содержит немало парадоксов. Один из них — огромное влияние, которое приобрел в литературных кругах в 1840-е годы Руфус Гризволд, человек, лишенный вкуса, таланта, творческого темперамента. Дело, по-видимому, в том, что сборники Гризволда были первыми американскими антологиями, а сам он оказался в положении владыки, выдающего „пропуск“ в национальную литературу и, в некотором роде, лицензию на бессмертие. Большие и малые прозаики и поэты искали его расположения и старались всячески ему услужить. К его мнению прислушивались издатели, редакторы и критики. Одобрение или неодобрение „самого Гризволда“ означало многое в литературном мире»[278].
Зерна неприязни к Грисуолду в душе По проросли, скорее всего, когда по воле Грэма тот очутился в его редакторском кресле. Тем более что владелец журнала положил преемнику оклад гораздо больший. Поэтому и не смог сдержать раздражения в уже упоминавшемся письме Томасу.
Но все же в раздражении По в отношении коллеги больше было эстетического, литературного, нежели личного, человеческого. Первым прежде всего и следует объяснять появление серии публикаций под названием «Поэты и поэзия Филадельфии» в «Сэтеди мьюзеум». В июне в «Журнале Грэма» и в ноябре 1842 года в одном из бостонских журналов[279] Э. По весьма благосклонно отозвался о детище Грисуолда, но уже в январе следующего года опубликовал первый выпуск своих «Поэтов и поэзии». Скрытая полемика приобрела более явные очертания, когда вышел второй выпуск. Его Э. По «посвятил» себе, включив не только лестный очерк, сочиненный Г. Хёстом, но целых шестнадцать (!) своих стихотворений.
С этого все и началось: в личном общении, в переписке, в газетных и журнальных публикациях они хвалили и восхищались друг другом, а за глаза, в узком кругу, высказывались об оппоненте пренебрежительно.
К чести По, он никогда не говорил о личных обстоятельствах Грисуолда, хотя они были весьма и весьма запутаны и неприглядны: тот сбежал из Нью-Йорка, оставив там беременную жену и двоих дочерей, но в Филадельфии отнюдь не слыл «святым затворником». Но По ограничивался язвительными насмешками и колкостями относительно самомнения приятеля и его поэтических талантов, а также творчества тех персон, к которым тот благоволил.
Грисуолд, напротив, с удовольствием распространял слухи о дурных наклонностях поэта, смаковал подробности его пьяных похождений, сплетничал о странностях поведения.
Отношения их осложнились, когда Эдгар По взялся за чтение публичных лекций. Тем более что темой своих выступлений он также избрал поэзию Америки. Но его оценки и суждения весьма разнились с грисуолдовскими, а на неизбежные вопросы аудитории об антологии он отвечал в основном язвительно.
Может быть, читатели помнят недавний голливудский триллер «Ворон» (2012) с Джоном Кьюсаком в роли Эдгара По. Фильм, конечно, очень далек от реальных событий (да и Кьюсак, хотя и играет, как всегда, хорошо, совершенно не похож на нашего героя), но один эпизод — когда По читает лекцию, весьма правдоподобен и вполне может являть пример удачной реконструкции.
О лекциях По, конечно, необходимо сказать особо. Прежде всего, потому, что начиная с осенних дней 1843 года этот вид деятельности становится важной составляющей его жизни и творчества. Да, мы не оговорились — именно творчества. Ведь многие идеи, позднее реализовавшиеся в его знаменитых работах «Философия творчества» и «Поэтический принцип», «обкатывались» не только и не столько в тиши рабочего кабинета, но и в общении с аудиторией с лекционной трибуны. Немаловажен и еще один аспект: лекции способствовали росту известности, можно сказать, даже популярности в читающих кругах, поскольку Э. По не только говорил о поэзии, но и читал свои стихотворения.
Вообще для Америки XIX века было совершенно естественно, что писатель общался с читателями не только через книги, журналы и газеты, но и непосредственно — в библиотеках, клубах, колледжах и университетах. Явление это еще ждет своего исследователя, но и сейчас ясно, что оно было очень важным инструментом приобщения американцев к литературе и искусству. Для писателей (известных и не очень) выступления с лекциями становились еще и источником доходов. Много таким образом, конечно, заработать не удавалось, но зато деньги за выступление можно было получить сразу.
Понятно, что Эдгар По обратился к лекционной деятельности вынужденно — причиной являлось тяжелое материальное положение.
23 октября 1843 года на страницах одной из филадельфийских газет была опубликована программа «Института Уильяма Уирта» на 1843–1844 годы. В ней говорилось, что в новом сезоне «институт» предполагает «устроить две дискуссии и провести восемь публичных лекций». В объявлении указывались имена выступающих, темы и даты чтений и среди прочего сообщалось: «21 ноября… состоится лекция г-на Эдгара А. По. Предмет — Американская Поэзия»[280].
Таким образом, дебют По-лектора состоялся 21 ноября. В объявлении, появившемся 18 ноября, сообщалось, что мероприятие состоится «в англиканской церкви на Юлианна-стрит» и начнется в половине восьмого вечера. Кстати, там же указывались и расценки: «Билеты на курс [лекций]: один джентльмен и две дамы — 1 доллар; одноразовые вечерние билеты: один джентльмен и две дамы — 25 центов; разовый вечерний билет на одного человека — 12 с половиной центов».
По удивительному стечению обстоятельств Э. По дебютировал с лекцией в «Институте Уирта» — того самого Уильяма Уирта, который в свое время помог юному Эдгару определиться в университет, а затем стал одним из первых читателей молодого поэта и, таким образом, способствовал его литературному дебюту. Правда, к тому времени, когда По прочитал свою лекцию, самого Уирта давно не было на свете. Но, как мы видим, остался институт его имени.
Не стоит, конечно, пытаться искать аналогии «Института Уирта» среди современных академических учреждений. Он не был «институтом» в современном смысле слова. Это было, скорее, просветительское сообщество — своего рода открытый клуб для тех, кто интересовался литературой, наукой и искусствами. В свое время Уирт оставил завещание, в котором предусмотрел солидную сумму на создание библиотеки и такого клуба. Через месяц после его смерти, в 1834 году, сие учреждение было открыто. Полное его название было «Библиотека и литературный институт Уильяма Уирта» («The William Wirt Library and Literary Institute»). У библиотеки, разумеется, имелось свое помещение. Здесь обычно и собирались члены клуба. Но оно было небольшим, поэтому для лекций и дебатов обычно арендовали залы попросторнее. В том числе церковные. Благо что толерантные квакеры относились к просветительской деятельности весьма терпимо.
Выступление Эдгара По, по сообщениям газет, имело большой успех. «Юнайтед стейтс газетт» сообщала о «сотнях» слушателей и добавляла, что «не все желающие были допущены в зал»[281]. Наверняка газета изрядно преувеличила — не было в Филадельфии церкви, способной вместить «сотни» слушателей. Но выступление было, видимо, и в самом деле успешным: Эдгар По оказался талантливым лектором, умел «держать аудиторию» и обладал риторическим даром.
Едва ли ему удалось много заработать. Но он был рад любому доходу, да и общение с теми, кто слушал, кто ловил его слова порой затаив дыхание, было очень ценно для него как художника, да и как человека, остро нуждавшегося не просто в похвале, но в психологической подпитке, поскольку переживал он очень тяжелые времена.
«Он бродил по улицам, охваченный не то безумием, не то меланхолией, бормоча невнятные проклятия, или, подняв глаза к небу, страстно молился (не за себя, ибо считал или делал вид, что считает, душу свою уже проклятой), но во имя счастья тех, кого в тот момент боготворил; или же, устремив взор в себя, в глубины истерзанного болью сердца, с лицом мрачнее тучи, он бросал вызов самым свирепым бурям и ночью, промокнув до нитки, шел сквозь дождь и ветер, отчаянно жестикулируя и обращая речи к неведомым духам, каковые только и могли внимать ему в такую пору, явившись на зов из тех чертогов тьмы, где его мятущаяся душа искала спасения от горестей, на которые он был обречен самой своей природой…»[282]
Такими словами описывал состояние Эдгара По в последние филадельфийские месяцы Р. Грисуолд в биографии поэта. Последняя, конечно, полна измышлений, инсинуаций, губительна даже для посмертной репутации. В то же время главный хулитель По действительно был близок в те дни к поэту, наблюдал его, много общался с ним. И даже если знать, что он преувеличил, — все равно картина рисуется удручающая. Остается только гадать, как в таком состоянии Э. По продолжал выступать с лекциями[283] и сочинять.
Трудно сказать, какими конкретно обстоятельствами было продиктовано решение Эдгара По покинуть Филадельфию. Возможно, свою роль сыграла депрессия. А может быть, ему представилось, что он исчерпал возможности «американских Афин», удушающий провинциализм которых он тем не менее остро ощущал? Свою роль, безусловно, должны были сыграть контакты в Нью-Йорке и Бостоне, что он наработал за филадельфийские годы. Или — просто устал и остро захотел перемен.
Как бы там ни было, 6 апреля 1844 года он уехал в Нью-Йорк. Начинался новый этап в его жизни. В Филадельфию он еще не раз вернется. Но жить там уже не будет. Посещать — и только.