Снова Ричмонд. 1820–1826

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Снова Ричмонд. 1820–1826

Морское путешествие продлилось тридцать шесть дней, и уже 21 июля корабль прибыл в гавань Нью-Йорка. В отличие от дороги «туда» путь «обратно» прошел, видимо, без особенных эксцессов вроде ночевок на полу, недостаточного питания, пренебрежения со стороны капитана и т. п. Во всяком случае, в письме, отправленном компаньону по прибытии в Нью-Йорк, ни о чем подобном мистер Аллан не упоминает. Тем не менее немедленно продолжить путешествие в Ричмонд семья не смогла: дамы тяжело пережили этот морской вояж, и, чтобы двинуться дальше, необходимо было поднакопить сил. Неделю спустя, все еще из Нью-Йорка, торговец писал Эллису:

«Намеревался уехать сегодня, но вчера миссис Аллан было так худо, что пришлось вызывать для нее врача. Сегодня она уверяет, что ей лучше, и я планирую отправиться завтра на пароходе. Он идет в Норфолк».

В Ричмонд Алланы прибыли 2 августа. Начался второй ричмондский период в жизни Эдгара По. Временные границы — всего лишь пять с половиной лет: с июля 1820-го по февраль 1826 года. Но они стали важнейшим этапом в жизни и судьбе поэта. Можно сказать, он стал переломным: ребенок превратился в подростка, а затем в юношу, испытал первое любовное чувство, начал писать стихи. Это было время высочайшего счастья и глубочайшей печали — эмоций, так много значивших в творчестве Эдгара По.

По возвращении в Ричмонд Алланы не смогли вернуться в свой прежний дом — тот был сдан в долгосрочную аренду. Разорвать договор торговец не мог, это сулило серьезные потери, а финансовое положение семьи на тот момент можно определить одним словом: катастрофическое. В эти дни мистер Аллан всерьез думал оставить бизнес и заняться фермерством, о чем не раз заявлял своему партнеру и даже просил того посодействовать, подыскав приличное хозяйство из числа тех, что сдаются в аренду. Но идея эта не нашла сочувствия у Ч. Эллиса. Он настаивал, чтобы Аллан не выходил из дела, и уверял, что все наладится, со временем удастся разобраться с долгами и вернуть потери. Видимо, ему удалось внушить некоторый оптимизм своему партнеру, тем более что со стороны Ч. Эллиса то были не просто слова: чтобы Аллану было легче «возродиться», он, не требуя платы, поселил семью у себя. Здесь, по адресу «Ричмонд, угол улиц Франклин и Второй», Алланы провели первый после возвращения из Англии год — в материальном смысле, видимо, наиболее тяжелый для семьи.

Это был большой, просторный дом: двухэтажный, деревянный, опоясанный широкими открытыми террасами, с двускатной крышей. Он стоял в саду, в окружении деревьев.

В тот год Нед (так обычно Эдгара звали в семье) проводил здесь много времени: играл один или с товарищем — Томасом Эллисом, сыном владельца. Томас оставил воспоминания, и, судя по ним, мальчики подружились и весь год были почти неразлучны. Со слов приятеля ясно, что неизменным и безоговорочным лидером в их забавах всегда оставался будущий поэт. И дело не в том, что Томас был моложе, — Нед обладал явными качествами лидера: кипел энергией, был неистощим на выдумки. Младший Эллис вспоминал:

«Никто из мальчишек — моих приятелей не влиял на меня так сильно, как он. Он всегда был заводилой… <…> научил меня стрелять, плавать, кататься на коньках, играть в хоккей на траве, а однажды даже спас, когда я стал тонуть…»

Как видим, в этих словах звучит искренняя признательность. Но было и другое: оказывается, «тонуть» младший Эллис стал потому, что Эдгар «умышленно столкнул его в воду», чтобы тот научился плавать, а бросился спасать тогда, когда увидел, что «это необходимо сделать, а то будет слишком поздно». В словах Эллиса сквозит и явная обида на то, что за все их многочисленные проделки обычно доставалось ему, а не Эдгару: «Мое восхищение им не знало границ, но следствием этого было то, что он толкал меня на совершение многих таких поступков, за которые меня наказывали».

«Единственный раз мистер Аллан устроил ему порку, — вспоминал друг детства, — когда по инициативе Эдгара мы отправились в загородный лес. Это было в субботу, с раннего утра. Мы охотились, стреляли птиц и пробыли там до наступления ночи. Никто из домашних не знал, куда мы пропали».

Кстати, «лес» этот был частным владением. Следовательно, и «птицы», которых стреляли мальчики, тоже имели владельца. По сути, то, чем они занимались, называется браконьерством. Скорее всего за это и наказали Эдгара. К собственности в Америке отношение всегда было серьезным.

Люди, недоброжелательные к поэту (а таких имелось немало — не только в годы, когда он был жив, но и много позднее, в том числе и среди наших современников), примут приведенное свидетельство за красноречивое: вот, даже в детские годы По не отличался моральной чистоплотностью, уже тогда его терзал пресловутый «бес противоречия». Думается, вывод этот необъективен: кто из нас не совершал в детстве поступков странных, подчас необъяснимых и не всегда благовидных? Куда обоснованнее другое заключение: за многочисленные проделки мальчугана особо не наказывали. Ни о каких постоянных — даже спорадических — «репрессиях» в детские годы не могло идти и речи. Их просто не было. Можно, конечно, предположить, что приемная мать и тетушка Нэнси «покрывали» своего любимца, спасая его от гнева отчима. Но был ли он, этот гнев? Скорее всего мистер Аллан был довольно далек от повседневной жизни семьи, ее каждодневных маленьких радостей и досадных огорчений. А история с поркой явно из числа эксцессов. Нед увлекся, «преступил границы», по стечению обстоятельств досадно вовлек в свой мальчишеский мир человека, существовавшего явно на его периферии.

Интересно, что, по воспоминаниям не только Томаса Эллиса, но и других приятелей по детским играм (Джона Престона, Роберта Салли, Джека Маккензи, Роберта Стэнарда), молодой Эдгар По обладал явными лидерскими качествами, был физически очень развит, ловок, смел, вынослив и крепок. Довольно неожиданно узнать такое о поэте, который уже в тридцатилетнем возрасте воспринимался современниками как «развалина» — человек явно больной, даже немощный, отягощенный недугами. Странно? Но на поверку все оказывается вполне объяснимым. Об этом мы еще скажем, но несколько позже.

А подросток Эдгар действительно был полон жизненных сил и энергии. Вот, кстати, и пример. Летом 1823 года четырнадцатилетний Эдгар на глазах у приятелей устроил заплыв на реке Джеймс и проплыл вверх (!) по течению шесть миль[28]. Вероятно, это было сделано на пари. Мы не знаем, каких сил это ему стоило, но он сделал это! Весьма красноречиво, что и говорить.

Мы упомянули приятелей молодого По: Джона Престона, Роберта Салли и Роберта Стэнарда. Знаменитый заплыв, вероятно, происходил на их глазах. Неизвестно, принимал ли участие в этом мероприятии Томас Эллис. Скорее всего нет. Он был моложе По, и с ним связаны в основном события, относящиеся к первому году жизни будущего поэта в Ричмонде после возвращения из Англии. А Престон и другие — его товарищи по школе, с ними его сблизила совместная учеба.

Эдгара По определили в школу вскоре по возвращении в Виргинию. Можно предположить, что уже в сентябре 1820-го он сидел за новой партой. Судя по всему, место учебы для пасынка выбрали, исходя главным образом из близости учебного заведения к дому. Но школа обладала хорошей репутацией, функционировала не первый год (с 1818-го), и в ней учились дети людей уважаемых и состоятельных, что для мистера Аллана, человека весьма щепетильного в этих вопросах, было немаловажно. Управлял школой Джозеф Г. Кларк, выпускник знаменитого Тринити-колледжа в Дублине. Впрочем, сие не означало, что учеников в ее стенах наделяли какими-то особыми знаниями. Отнюдь. Школа была вполне обычной для того времени, то есть «классической», предпочтение отдавалось изучению «мертвой классики»: текстов античных (в основном римских, в меньшей степени — греческих) авторов, латыни и греческого. Изучали, правда, еще и родной язык, математику, историю (главным образом древнюю), «натуральную философию» (природоведение) и иностранный язык — все тот же французский.

Впрочем, одно — и существенное — отличие имелось: говорят, мистер Кларк был из числа тех американских педагогов, что уже тогда пытались преподавать родной язык в живой, разговорной форме. В связи с этим большое место в своей программе он отводил знакомству с английской литературой. Конечно, его ученики изучали тексты не своих современников, а классиков, таких как Б. Джонсон, А. Поуп, Дж. Мильтон, Дж. Аддисон и других. И это не могло пройти для нашего героя бесследно. Основы обширной (прежде всего литературной) образованности поэта, безусловно, следует искать в школьных уроках по родной словесности. Можно согласиться и с Г. Алленом, утверждавшим, что «занятия литературой ускорили расцвет очень рано проявившегося поэтического таланта Эдгара По».

Юджин Дидье, составляя биографию поэта в середине 1870-х годов[29], общался с мистером Кларком, и тот сообщил ему следующее:

«В сентябре 1818-го г-н Джон Аллан, преуспевающий шотландский торговец, обитавший в Ричмонде, привел ко мне в школу маленького мальчика лет восьми или девяти. „Это мой приемный сын, Эдгар По, — сказал Аллан. — Его родители погибли в пожаре, когда сгорел театр. Мальчик недавно вернулся из Шотландии, где прожил два года. Там он изучал английский и латынь. Хочу определить его к вам на учебу“. Я спросил Эдгара, что он учил из латыни. Он отвечал, что изучал грамматику и вполне освоил правильные глаголы. <…> Эдгар По пробыл в моей школе пять лет. За это время он читал Овидия, Юлия Цезаря, Вергилия, Цицерона и Горация на латыни, Ксенофонта и Гомера на греческом. Ему явно больше нравилась классическая поэзия, нежели классическая проза. Он не любил математику, но в поэтической композиции равных ему в школе не было. В то время как другие мальчики версифицировали вполне механически, он писал чудесные стихи: он был прирожденный поэт».

Можно заметить, что слова давнего наставника поэта, скажем так, не совсем соответствуют действительности. Его явно подвела память, когда он утверждал, что По обучался у него с сентября 1818 года: в ричмондскую школу поэт не мог поступить раньше сентября 1820-го. Следовательно, и проучился у него не пять, как утверждал педагог, а только три года (из пяти, проведенных в американской школе). Впрочем, на момент рассказа Дж. Кларку уже исполнилось восемьдесят шесть лет, поэтому некоторые аберрации вполне объяснимы. Скорее всего и его высказывание «он был прирожденный поэт» — экстраполяция посмертной известности ученика. Но то, что уже в школе Кларка По начал сочинять стихи, видимо, все-таки правда. Дополнительным доказательством тому другое свидетельство — школьного приятеля поэта, Джона Престона, утверждавшего, что По-подросток не раз ему «читал свои стихотворения и испрашивал мнение по этому поводу». Едва ли апокрифом в этом контексте звучит бытующая среди биографов информация, восходящая к тому же мистеру Кларку: «…г-н Аллан однажды пришел ко мне с ворохом поэтических рукописей и сказал, что они принадлежат Эдгару. Он сообщил, что молодой человек хочет их опубликовать. Он спрашивал моего совета по этому поводу… Я помню, что это были главным образом небольшие стихотворения, адресованные разным ричмондским девушкам, что время от времени будоражили его юное воображение… Я ответил, что Эдгар — натура увлекающаяся, наделенная к тому же изрядным самомнением, и ему пойдет только во вред, если в его годы о нем начнут толковать как об авторе уже опубликованной книги».

Ю. Дидье отважно утверждал, что часть из этих стихотворений позднее была опубликована поэтом в его первом сборнике «„Тамерлан“ и другие стихотворения», а также что среди них был и первый шедевр молодого поэта — стихотворение «К Елене». Не беремся опровергать или подтверждать это: у нас (да и у любого другого) нет (и не может быть) для того достаточных оснований — рукописи не сохранились. Впрочем, что касается стихотворения «К Елене», то здесь понятно, что биограф явно ошибся: общеизвестный факт — впервые оно было опубликовано только в 1831 году.

В любом случае понятно: если приведенный фрагмент из воспоминаний учителя не досадный сбой памяти пожилого человека, то речь могла идти только о том, чтобы мистер Аллан издал сборник пасынка за свой счет. Вполне возможно, у него и было такое намерение. Едва ли Эдгар сам явился к отчиму с подобным предложением. Возможно, он даже не знал об этой инициативе. Скорее всего идея принадлежала женской половине семьи — Фрэнсис Аллан и тетушке Нэнси, которые явно были (конечно, если слова пожилого учителя — правда) в курсе поэтических успехов своего любимца.

Но если среди домашних По-подросток слыл способным версификатором, то для своих товарищей он был прежде всего успешным учеником (Престон отмечал: «Как ученик По особенно преуспевал в латыни и во французском») и прекрасным спортсменом («По был самым быстрым бегуном, лучшим боксером и самым отважным пловцом в школе мистера Кларка»). Впрочем, как утверждал другой биограф поэта, Дж. Ингрэм, и в среде одноклассников поэтический дар По не был секретом. В своей книге он привел несколько их свидетельств по этому поводу[30]. Но поскольку свидетельства эти он собирал в начале 1870-х, когда репутация По-поэта уже давно была бесспорна, трудно поручиться, что их воспоминания реальны, а не являются, как и в случае с Дж. Кларком, экстраполяцией посмертной славы их гениального товарища.

В апреле 1823 года Кларка на посту руководителя школы сменил некий Уильям Берк. О нем мало известно, да и он сам не оставил никаких воспоминаний о своем питомце. Новациями мистер Берк тоже не прославился — никаких изменений в школе не произошло. В тех же стенах Эдгар По продолжал учебу по крайней мере до весны 1825 года — до тех пор, пока Аллан не принял решение, что пасынок должен продолжать образование в университете.

Многочисленные биографы поэта не слишком задумываются о побудительных мотивах, заставивших отчима принять это решение. Причина очевидна: все они a priori настроены против мистера Аллана, а отправка пасынка в университет, казалось бы, противоречит общепринятой концепции о том, что он всегда негативно относился к приемному члену своей семьи. Более того, хорошо известно, что в 1824 году между отчимом и Эдгаром По произошла первая серьезная размолвка, а решение было принято уже после инцидента.

Можно строить версии: поддался на уговоры супруги, стремился удалить пасынка из своего дома и т. д. Но на самом деле никакой тайны здесь нет. Причина, конечно, не в пасынке и не в миссис Аллан, а исключительно в самом торговце. Виргинский университет открылся в 1825 году. Отправлять туда отпрысков стало модным поветрием в среде местных богатеев и земельной аристократии. Это был своеобразный «знак качества», некий символ приобщенности к особой касте. Унаследовав огромное состояние от своего дядюшки, умершего весной 1825 года, мистер Аллан фактически превратился в одного из самых имущих граждан штата, а отправив учиться «приемыша» в Виргинский университет, совершил поступок, приобщавший его к этой касте. Это был прежде всего жест, и он не мог длиться долго.

Впрочем, мы несколько забежали вперед. В 1823 году, в котором мы ненадолго оставили нашего героя, до университета ему оставалось еще два с лишним года, и ни о чем подобном ни мистер Аллан, ни его жена, ни тем более будущий поэт тогда, конечно, и не помышляли.

Первые четыре года после возвращения в Ричмонд с финансовой точки зрения для семьи Аллан были весьма непростыми. Торговцу никак не удавалось наладить дела, рассчитаться с долгами, вернуть фирму на тот уровень, что она занимала в «до-английский» период. Косвенно подтверждают это школьные счета: обучение Эдгара все эти четыре года (в течение трех лет «профессору» Кларку, а затем год с небольшим мистеру Берку) Аллан оплачивал небольшими частями, рассчитываясь не за год или полугодие, как прежде в Англии, а раз в три месяца. Это были относительно небольшие суммы (во всяком случае, гораздо меньше тех, что вносились за обучение пасынка в английской школе) — 12, 14, 17 долларов. И потому сам факт особенно красноречив. Менялись и адреса. Прожив несколько месяцев у Эллисов, в конце года Алланы наконец сняли собственный дом. Хотя город в то время был совсем невелик, дом располагался ближе к окраине и район не считался респектабельным. Да и само здание имело всего лишь один этаж. «Это был длинный невысокий коттедж, — сообщает А. X. Квин, — на Пятой авеню, между Маршалл-стрит и Клей-стрит, к северо-востоку от Капитолия». Здесь семья прожила довольно долго, но затем были и другие адреса — один или два, — до тех пор пока Алланы не обзавелись собственным жильем весной 1825 года[31].

Отражались ли эти обстоятельства на существовании нашего героя? Напрямую, видимо, нет. Финансовые сложности, безусловно, огорчали супругов, но не Эдгара, во всяком случае, куском хлеба его, конечно, никто не попрекал. Да и не ощущал он их, этих сложностей. Не только в силу возраста (подростки эгоцентричны), но и потому, что жил напряженной внутренней жизнью, в которой много места стала занимать поэзия.

Герви Аллен, автор единственной доступной широкому русскоязычному читателю биографии американского поэта[32], пишет в своей книге:

«Овладение искусством стихосложения требует длительного и упорного труда, и приниматься за него любой поэт, желающий чего-то достичь в своем ремесле, должен как можно раньше. В противном случае к тому времени, когда он вполне познает все секреты поэтического мастерства, он будет уже слишком стар, чтобы творить. И Эдгар По, подобно Китсу и Шелли, начал писать очень рано».

Здесь всё — правда и не совсем правда. Несомненно, что По начал писать рано — примерно в тринадцать-четырнадцать лет[33]. Но в то же время утверждать, что он стал рано сочинять сознательно, поскольку «желал чего-то достичь в своем ремесле», прежде чем наступит старость, конечно, нелепо.

Говоря о первых опытах поэта, тот же Г. Аллен утверждал:

«Это были не обычные рифмованные пустячки, какие все сентиментальные молодые люди в определенный период жизни приносят порою к стопам своих первых возлюбленных, но целая „книга“ стихов, в которой не была обойдена вниманием ни одна хорошенькая девушка в городе».

И с этим суждением биографа трудно согласиться. Конечно, ни о какой «целой „книге“ стихов», скрепленных некой общей идеей, композицией, лирическим героем и прочим (ведь именно это подразумевается, когда мы говорим о «книге стихов»), не может идти и речи. Напротив, первые поэтические опыты По скорее можно числить по ведомству «рифмованных пустячков», нежели видеть в них некое единство. Другое дело, что какие-то из них — вполне возможно — позднее перерабатывались поэтом, улучшались, совершенствовались. Ведь Э. По (это хорошо известно) постоянно возвращался к своим поэтическим текстам — до тех пор, пока результат не удовлетворял его.

А вот что касается адресатов первых поэтических опытов, то здесь, вероятнее всего, Г. Аллен прав. Конечно, не тогда, когда утверждает, что поэт не обошел «вниманием ни одну хорошенькую девушку в городе», а когда, уточняя этот круг, указывает: «Большая их часть была адресована очаровательным питомицам благородного пансиона, который содержала мисс Джейн Маккензи, сестра миссис Маккензи, в чьей семье воспитывалась Розали. Между Эдгаром и прекрасными пленницами, томившимися в заточении за стенами заведения мисс Маккензи, завязалась тайная переписка. Вместе с записками Эдгар часто посылал сласти и поэтические сочинения. Он имел обыкновение делать карандашные наброски приглянувшихся ему девиц и прикреплять к портретам полученные в награду за преданность локоны. Маленькая Розали, которая была в ту пору „чудным ласковым ребенком с синими глазами и розовыми щечками“, верно служила им вестницей любви до тех пор, пока негодующая мисс Джейн и вооруженная шлепанцем миссис Маккензи самым грубым образом не положили конец ее романтическим хлопотам».

Трудно ручаться за «сласти», а тем более за «шлепанец миссис Маккензи», но то, что юный поэт был знаком со многими подружками своей сестры и некоторым, вероятно, симпатизировал, — не подлежит сомнению. Общеизвестно также, что По неплохо рисовал, и «портреты» (как и «локоны») вполне могли быть. Бесспорно и то, что во второй ричмондский период Эдгар был очень близок и дружен с сестрой, воспитывавшейся в семье Маккензи. А уж то, что она была глубоко привязана к брату, — безусловно.

Биограф преобразил Розали, представив ее «чудным ласковым ребенком». Ей было уже тринадцать лет (на Юге девушки расцветают рано), и физически она соответствовала своему возрасту. Но душой и поведением оставалась ребенком.

Неясно, понимал ли молодой поэт, что сестра ведет себя не совсем обычно? Видел ли он в ее обезоруживающей откровенности, полной открытости, в поразительной наивности, в безграничном обожании (а она действительно именно «обожала» брата — в этом единодушны все, кто наблюдал их в детстве) — отклонения в поведении, девиантность развития? Опытный диагност наверняка уже тогда обнаружил бы симптоматику душевной болезни, навсегда оставившей эту девочку (девушку, женщину, а затем и старушку) в радостном мире детства — легком на восторг, смех и слезы, среди кукол, фантиков и рюшечек[34]. Но, очевидно, не только брат, а скорее всего и никто из окружающих (включая приемных родителей) тогда еще не замечал в слишком детском, скажем так — чрезмерно непосредственном, поведении формировавшейся девушки признаки душевного недуга. Да и не было тогда специалистов подобного рода.

События отделены от нас изрядной временной дистанцией, и все подробности неизвестны, но можно предположить, что Розали страдала некой разновидностью аутизма, принявшей форму психической инфантильности. Как считает современная наука, истоки заболевания заключены в наследственности, в генетике. И хотя генетическое заболевание, конечно, не лечится, но некоторая социальная коррекция является возможной. Но кто тогда знал об этом? А тем более владел ее методикой? Так, Розали физически взрослела, но душа ее оставалась в детстве.

Какие-то генетические «девиации», видимо, имелись и у Эдгара По (не забудем: с Розали они — брат и сестра; неясно, правда, по отцу и матери или только по матери), но на тот момент его девиантность проявлялась не в отставании душевного от физического, а, напротив, в интенсивном развитии и того и другого. Очевидно, что и физически, и духовно По явно опережал своих сверстников. В отличие от большинства из них в свои тринадцать-четырнадцать лет он из подростка уже превратился в юношу. И поэтическая составляющая его жизни во многом стала следствием этого. Уже в таком юном возрасте Э. По был способен влюбляться. Влюбленности порождали глубокие переживания, которые преображались в поэтические строки.

Но какие бы страсти в сознании юноши ни будили образы юных приятельниц сестры — чувства эти были мимолетны и преходящи. Первая настоящая любовь пришла к нему в образе зрелой женщины, матери его школьного приятеля Роберта Стэнарда — Джейн Крейг Стэнард. В истоках одного из известнейших стихотворений поэта «К Елене» — лежит это чувство:

Елена, красота твоя.

Как челн никейский, легкокрыла,

К морям благоуханным я

Плыву в отцовские края!

Ты древность для меня открыла.

Твои античные черты

С игривой прелестью наяды

Для нас классически чисты:

К величью Рима и Эллады

Скитальца возвращаешь ты.

Тебя я вижу в блеске окон

С лампадой в мраморной руке,

И гиацинтовый твой локон

Созвучен певческой тоске

О райском далеке[35].

Хотя приведенный текст (конечно, перевод дает лишь примерное представление об оригинале[36]) датирован 1831 годом, но первый вариант стихотворения (это широко известно) относится примерно к 1825–1826 годам. А рождение первых строк, скорее всего, восходит к первой встрече юного поэта с миссис Стэнард.

Много лет спустя Э. По послал это стихотворение своей тогдашней возлюбленной миссис С. Уитмен и написал следующее: «Эти строки я написал в мятежном детстве, обращаясь к первой идеальной любви моей души, о которой я рассказывал вам, — к Елене Стэннард (так в оригинале — с двумя „н“. — А. Т.), опалившей мою память». Поэт исказил имя своей героини. Едва ли он забыл настоящее (хотя, конечно, кто знает? — ведь речь о таком причудливом «механизме», как память поэта), но Елена — он признавался в этом неоднократно — его любимое женское имя и поэтому мог поступить так умышленно.

Миссис Уитмен, которая оказалась второй Еленой (ей в 1848 году По посвятил другое стихотворение, но с таким же названием: «К Елене»), конечно, было интересно узнать о той, «первой» Елене. Она расспрашивала его и, со слов поэта, утверждала, что он видел ее лишь однажды, а всего через несколько недель она умерла. Теща По, миссис Клемм, свидетельствовала иное:

«Ошибаются те, кто говорил, что он встречался с нею только однажды. Он навещал ее дом и встречался с нею в течение нескольких лет, а когда она была уже больна, виделся однажды. Роберт (сын Джейн Стэнард, товарищ По. — А. Т.) говорил мне, что они вместе с Эдди много раз приходили на ее могилу».

Кто говорил неправду? Думается, что свидетельство тещи все-таки ближе к истине. А «вторую Елену» поэт вполне мог и обмануть (сознательно или бессознательно — не так уж и важно): ведь это так романтично — увидеть один раз и полюбить на всю жизнь…

Миссис Стэнард была женщиной удивительной красоты. Об этом свидетельствует сохранившийся портрет, говорят все, кто видел ее и знал. Красота ее была совершенной, классической: правильные черты, изумительная чистота и белизна лица, рук, удивительная верность пропорций и плавность линий делали ее похожей на ожившую античную статую, неведомой волшебной силой перенесенную из эпохи Гомера в американскую провинциальную современность («красота твоя… древность для меня открыла… твои античные черты… классически чисты… к величью Рима и Эллады… возвращаешь ты»). В глазах молодого поэта она стала воплощением высочайших представлений о женской красоте. Отсюда и имя, которым он наделил ее, — Елена — та самая красавица, что у Гомера стала причиной Троянской войны.

«Так случилось, так совпало», что и встретил он ее на очень непростом этапе своей жизни — из подростка он превращался в юношу. Потребность в любви в пубертатный период — естественна. Материнской любви, которую он получал от миссис Аллан (а это была именно «материнская любовь» — искренняя и самоотверженная), оказывалось, конечно, недостаточно. К тому же нараставшие проблемы со здоровьем последней (она часто болела), безусловно, отдаляли их друг от друга. Мимолетные влюбленности поэта в приятельниц сестры, конечно, тоже результат этой потребности. Первая и, видимо, случайная встреча с миссис Стэнард породила (по крайней мере со стороны По) глубокую влюбленность, которая не только восполняла вынужденное отдаление от самого близкого человека, но была и следствием рано развившейся сексуальности.

Известный современный английский прозаик Питер Акройд, опубликовавший недавно биографию поэта, писал:

«Роберт Стэнард пригласил По к себе домой, где тот встретил Джейн Стэнард, тридцатилетнюю мать Роберта, которая взяла его за руку и, произнеся несколько приветливых слов, пригласила мальчика. Тот был сражен и к себе вернулся, грезя на ходу. Вероятно, ему показалось, что ожила его собственная мать»[37].

То, что он «был сражен и к себе вернулся, грезя на ходу», хорошо известно и многократно подтверждено самим поэтом. Но едва ли такие ассоциации («ожила его собственная мать») могли возникнуть у юноши, мать свою почти не знавшего и не помнившего. А вот то, что она «брала за руку» и вообще проявила к нему внимание, несвойственное женщине ее статуса и круга, — напротив, очень важно. И, думается, причина вспыхнувшей влюбленности заключалась именно в этом: в необъяснимой для юноши ласке и внимании, с которыми приняла его эта женщина. Как много до того и потом он встречал матерей своих приятелей, приходил к ним в дом, знакомился, но никто не относился к нему так, как миссис Стэнард. И вот здесь необходимо обратить внимание на важное обстоятельство: менее чем через год после той встречи молодая женщина сошла с ума и вскоре умерла. Понятно, что душевное заболевание не случилось внезапно, а развивалось постепенно. И отклонения, видимо, были, но кто из домашних мог их заметить? А ведь люди с психическими отклонениями, как известно, более эмоционально доступны. И вот эту «эмоциональную открытость» человека уже душевнобольного поэт мог принять как некий знак, адресованный ему лично, и… влюбился. В таком возрасте, когда само естество жаждет любви, нужно так мало, чтобы влюбиться. А Джейн Стэнард ему дала так много, что он не мог не поддаться чувству. Да и влюбиться в женщину много старше себя — это так естественно для любого юноши: легко обмануться, когда «обманываться рад»!

Впервые они увиделись и познакомились в 1823 году. Сколько было встреч — неизвестно. Скорее всего, не много — болезнь миссис Стэнард, ставшая явной уже в 1824 году, прервала их. Но вполне возможно, что была среди них и та, когда она в сумерках провожала его и юный поэт действительно видел свою богиню «в блеске окон, с лампадой в мраморной руке» и ее «гиацинтовый локон» был «созвучен певческой тоске». А может быть, в реальности и не было ничего этого. Но много лет спустя всплыло в поэтическом сознании.

Ее внезапная и безвременная смерть, конечно же, глубоко потрясла юношу. Несомненно, в его воображении любовь была взаимна, причудлива и удивительна. Были планы, были мечты. Они роились в его сознании — одни других волшебнее. Они должны были исчезнуть сами собой — с естественным течением жизни, как исчезают все юношеские грезы. Но этого исцеляющего «естественного течения» судьба не подарила молодому поэту: неожиданная кончина «прекрасной Елены» безжалостно разрушила их. И это глубоко ранило душу, оставив неизгладимый след. Можно строить разные предположения, но совершенно ясно, что доминирующий мотив поэзии (да и прозы) Эдгара По — безвременная смерть прекрасной юной возлюбленной — одним из своих источников (потому что были и другие) имеет смерть миссис Джейн Стэнард в 1824 году.

Но, сколь бы рано ни пробудились музы любви и поэзии в сердце молодого человека, конечно, не только стихами и любовью было наполнено его существование в эти годы. Мы уже отмечали успехи По в учебе, его спортивные достижения. Он любил охоту, общался со сверстниками и товарищами по школе. Биографы отмечают его активное участие в деятельности ученического любительского театра. Ни в коем случае он не был отлучен от повседневной жизни и событий, происходивших в городе. И не только естественным образом был вовлечен в них, но являлся инициатором многих.

Прежде (в связи с дедушкой поэта) мы упоминали о турне по США, предпринятом в 1823–1824 годах героем американской и французской революций, генералом (американским и французским), маркизом де Лафайетом. Путешествие это было большим и длительным: маркиз посетил десятки городов, в том числе и Ричмонд. Везде его встречали как героя, устраивали пышные церемонии и празднества. Естественно, не хотели ударить лицом в грязь и ричмондцы.

Надо сказать, Виргиния (а следовательно, и Ричмонд) много значила в судьбе американской революции и воинской славе самого полководца[38]. Естественно, жители Ричмонда готовили торжественную встречу последнему из еще живущих ее генералов. В числе мероприятий, которыми собирались отметить визит героя, предполагался и эскорт, составленный из числа юных отпрысков уважаемых семейств Ричмонда. В связи с этим было сформировано специальное подразделение — рота почетного караула под названием «Юные добровольцы Ричмонда». Она должна была сопровождать процессию и промаршировать перед генералом. «Добровольцев» соответствующим образом экипировали, измыслив специальную форму, наиболее живописными элементами которой были отделанная бахромой — «трапперская» — рубаха и украшенная пером шляпа.

Большинство «юных добровольцев» составляли ученики школы Берка, что естественно, поскольку именно в ней и учились дети самых состоятельных горожан. Понятно, что своих собственных командиров дети должны были избрать сами[39]. И вот что интересно: Эдгар По был избран лейтенантом роты, то есть старшим офицером — вторым по старшинству, уступив должность командира некоему Джону Лайелу, которого избрали капитаном. Видимо, в мальчишеской среде он был еще более популярен, нежели наш герой. Но и второй результат — свидетельство, что По знали и весьма уважали соученики.

Сохранился интересный документ — обращение командиров роты «добровольцев» (Дж. Лайела и Э. По) к губернатору с просьбой сохранить выданное им боевое оружие:

«Джон Лайел (капитан), Эдгар По (лейтенант) губернатору.

По горячему желанию всех „Юных добровольцев Ричмонда“ мы обращаемся к Вам с просьбой дать разрешение оставить в расположении подразделения оружие, которое недавно было нами получено из арсенала. Мы облечены правом заявить, что каждый из нас клянется должным образом заботиться о нем. Мы, со своей стороны, обещаем, что оно будет самым строгим образом и надлежаще храниться в расположении роты».

Письмо датировано 24 ноября 1824 года. Как можно понять по дате и по смыслу, написано оно уже после отъезда знаменитого воителя. Неизвестна реакция губернатора на письмо, подписанное пятнадцатилетними «офицерами». Неизвестно и то, какое место в жизни нашего героя вообще занимала тогда эта самая «рота добровольцев». Возможно, то был всего лишь эпизод, не имевший последствий и связанный только с визитом маркиза-революционера. Но, даже если это был только эпизод, он вполне красноречиво свидетельствует, что среди товарищей по школе у Э. По был авторитет, и, как видим, авторитет немалый.

Таким образом, очевидно, что жизнь вне семьи — жизнь социальная — складывалась для Эдгара По вполне благополучно. По крайней мере, все внешние признаки этого были налицо: успешная учеба, занятия спортом, масса друзей и приятелей, безусловный и очевидный авторитет среди них.

Куда сложнее с жизнью внутренней — неявной, скрытой от досужих глаз.

Вот здесь, видимо, было всё не так просто. И дело даже не только в том, что существование юного По в эти годы было уже наполнено поэзией и хотя бы этим разительно отличалось от беспечного существования сверстников. Было и другое. Прежде всего, этот период — 1823–1824 годы — знаменует осложнение отношений с отчимом. Свидетельств тому много. Есть среди них косвенные (например, свидетельства биографов, опиравшихся на суждения современников). Есть и прямые. Среди них — письмо Джона Аллана Генри Л. По, брату Эдгара. Вот оно:

«Ричмонд, ноябрь 1824 года.

Дорогой Генри!

Я только что увидел твое письмо Эдгару от 25-го числа прошлого месяца и был весьма огорчен тем, что он до сих пор не написал тебе. Все это время заниматься ему было почти нечем — для меня он ничего не делает и выглядит, по мнению всей семьи, уныло, хмуро и злобно. Чем мы заслужили все это, выше моего понимания, как, впрочем, и то, почему столь долго я мирился с подобным поведением. Мальчик не выказывает ни единой искры привязанности к кому-либо из нас, ни малейшей благодарности за всю мою доброту и заботу по отношению к нему. А ведь я дал ему образование, намного превосходящее мое собственное. Если Розали придется в какой бы то ни было мере полагаться на его привязанность — пусть Господь не обойдет ее своим милосердием. Я опасаюсь, что его товарищи внушили ему образ мыслей и действий, совершенно противоположный тому, какого он придерживался в Англии. С гордостью за тебя я осознаю всю разницу между твоими нравственными принципами и его, что и побуждает меня столь дорожить твоим уважением. Если бы перед Господом нашим исполнял я свой долг столь же ревностно, как выполнял перед Эдгаром, то Смерть, когда бы она ни явилась, не устрашила бы меня. Однако пора заканчивать, и я всей душой желаю, чтобы Всевышний не оставил его и тебя своим благословением, чтобы успех венчал все ваши начинания и чтобы ваша несчастная сестра Розали не претерпела от вас ни горя, ни обид.

В конце концов, по крайней мере наполовину она ваша сестра, и боже нас упаси, дорогой Генри, взыскивать с живых за грехи мертвых. Можешь быть уверен, дорогой Генри, что все мы принимаем самое искреннее участие в твоей судьбе и наша общая Молитва, обращенная к Владыке Небесному, благословит и защитит тебя. Уповай на него, мой храбрый и добрый мальчик, милость его не знает пределов. Да убережет он тебя от всех опасностей и хранит всегда — такова молитва, которую возносит твой Друг и Слуга,

Джон Аллан».

Как видим, нарисованный торговцем портрет пятнадцатилетнего пасынка весьма нелицеприятен. Эдгар не только имеет вид «унылый, хмурый и злобный», отчим сомневается, что тот способен любить и заботиться о сестре, упрекает в черной неблагодарности по отношению к приемным родителям и прежде всего лично к нему — его опекуну.

По мнению большинства биографов, приведенное письмо (цитируют его часто) — не только свидетельство злокозненного характера отчима, но и явная иллюстрация холодной решимости посильнее ранить адресата. «Характерно, — в связи с этим писал Г. Аллен, — что на обороте листа все той же благочестивой рукой был вычислен конечный прирост с некой суммы из расчета шести процентов годовых».

Но есть основания предположить, что все было совсем иначе. Очевидно, упомянутое письмо мистер Аллан написал под влиянием момента (и в этом смысле «конечный прирост с некой суммы на обороте листа», если, конечно, помнить о педантизме и аккуратности этого человека, скорее тому подтверждение, а не опровержение). Можно предположить, что ситуация сложилась спонтанно и развивалась примерно следующим образом. Отчим встретил пасынка, тот был хмур и не расположен к общению. Отчим поинтересовался причиной, Эдгар, видимо, ответил недостаточно вежливо; отчим вспылил, пасынок в ответ тоже не сдержался, мистер Аллан упрекнул в непочтительности, Эдгар заявил, что тот его не понимает, не любит и потому, вероятно, не хочет официально усыновить, да и зачем ему это делать, если у него есть родные дети — на стороне? Последняя ремарка, видимо, особенно задела торговца, и тогда уж он вспомнил и о предосудительной профессии матери, следовательно — о небезупречном ее моральном облике, а затем и о сомнительном происхождении, и бог знает о чем еще! В пользу того, что перепалка случилась в комнате пасынка, говорит и упоминание об оставшемся без ответа письме Генри, которое, вероятно, отчим заметил на столе у Эдгара. После ссоры, наверное, и было написано послание.

Конечно, отчим был несправедлив к Эдгару, заявляя, что «все это время заниматься ему было почти нечем», что «он ничего не делает». Мы помним, что именно в ноябре состоялся визит Лафайета и у По, как лейтенанта роты молодых добровольцев, дел было явно предостаточно.

Интересно и вот что. Мистер Аллан не был лично знаком с братом Эдгара. Он знал о его существовании, видимо, читал письма, адресованные пасынку, но они никогда не встречались. И это тоже говорит в пользу выдвинутой версии.

В то же время переписка между братьями была важна для мистера Аллана. Ожидавшийся приезд Генри в Ричмонд был связан с тем, что тот предлагал брату отправиться с ним в плавание (вероятно, в качестве юнги?). Подобный опыт у самого Генри имелся: в свои семнадцать лет он был уже испытанным моряком, ходил в плавания, а начинал свою карьеру именно в качестве юнги. За несколько лет до этого протекцию ему составил дедушка, «генерал По», пристроив внука на торговый корабль, видимо, один из тех, услугами которых пользовались его сыновья-торговцы.

Как воспринял предложение брата Эдгар? Скорее всего с интересом (учитывая его юношеский возраст), но, видимо, без особенного восторга. Во всяком случае, с ответом не торопился. Мистером Алланом инициатива Генри воспринималась как замечательный способ «пристроить» пасынка. Но не стоит видеть в этом стремление именно «избавиться» от него, как это делают большинство биографов поэта. Торговец был сыном своего времени и своего сословия. У Эдгара он не видел ни способностей, ни желания заниматься бизнесом. К тому же и сам не мог ничего ему предложить — фирма его прекратила существование, каких-либо серьезных дел он не вел. Морская карьера, конечно, была тяжелой и опасной, но в морской державе, каковой являлись Соединенные Штаты, относилась к числу массовых, и быть моряком не считалось зазорным. Напротив, занятие это было окружено романтическим ореолом. Были и такие, кто заслужил уважение и разбогател, связав себя с морем. Почему бы мистеру Аллану не желать морского поприща для приемного сына?

А вот что касается «неблагодарности» пасынка, то «со своей колокольни» торговец был, безусловно, прав. Он действительно «дал ему образование, намного превосходящее его собственное», заботился о нем, кормил, одевал и т. д. Но в том-то и дело, что Эдгар воспринимал Алланов как свою семью, а глава семейства — увы! — не видел в нем сына, воспринимая его как приемыша. Поэтому душевная рана, конечно, была глубока (и, вероятно, не единична) — и для Эдгара, и для главы семьи. Очевидно и другое. Обострение отношений между ними явно было связано со множеством факторов. Заглавную роль, конечно, играл переходный возраст Неда. Из подростка он превращался в юношу, а этот процесс никогда и ни у кого не проходит безболезненно. Чтобы миновать его более или менее благополучно, нужно обладать определенным «родительским талантом». Мистер Аллан был его лишен. Свою роль, видимо, играла и болезнь миссис Аллан, отдалявшая ее от Эдгара. Лепту вносила и финансовая нестабильность семьи: отсутствие собственного дома, постоянного источника доходов, неопределенность дальнейших перспектив. Но что характерно: едва финансовые обстоятельства наладились (источником тому стала кончина дяди торговца, Уильяма Гэльта), планы мистера Аллана решительно переменились — теперь о морской карьере для Эдгара речь уже не велась, решено было отправить его учиться в университет.

А что касается Генри — он так и не приехал к брату в Ричмонд. Вряд ли тому виной стало письмо мистера Аллана. Или отсутствие письма от Эдгара. Хотя торговец и писал, что «гордится нравственными принципами» своего «родственника», едва ли в действительности стоило ими «гордиться». Торговец мог уважать Генри за то, что тот выбрал профессию моряка. Но какое отношение это имело к нравственности? Он, может быть, и был, например, лично смел, но нравственен? Отнюдь. И никакого особенного «долга» по отношению к брату (или сестре), видимо, не испытывал. Тогда же, в ноябре или в декабре 1824-го, он вновь отправился в плавание. Говорят, в числе многих морей его корабль бороздил и Средиземное. Тогда Генри По побывал в Греции, где в то время находился и вскоре умер лорд Байрон. Затем у него были и другие плавания — в Атлантике, Тихом океане, северных и южных морях. О некоторых своих приключениях — вымышленных или действительных — он потом расскажет брату, тогда уже писателю. И тот кое-что использует в своих сюжетах. Но в реальности «походить по морям» Эдгару не доведется — ни в компании брата, ни в одиночку.

Трудно сказать, насколько сильно идее морского поприща для пасынка был привержен его опекун. Но даже если она действительно была актуальна, то вскоре перестала таковой быть. И в жизни семьи (следовательно, и нашего героя) все переменилось почти волшебным образом.

На исходе 1824 года тяжело заболел и в начале марта 1825-го умер дядя торговца, Уильям Гэльт. Он умер бездетным, но родственников — потенциальных наследников — братьев и сестер, племянников у него было много. Почти все (за исключением племянника Джеймса Гэльта) проживали в далекой Шотландии. Поэтому или по какой-то иной причине, которая остается неизвестной, львиную долю (почти две трети) своего огромного состояния покойный завещал Джону Аллану. Одну треть получил упоминавшийся и живший в доме дяди Дж. Гэльт (в последние годы он вел дядины дела). Многочисленные британские родственники не получили почти ничего. По свидетельствам современников и биографов поэта, несправедливость раздела имущества и капиталов возмутила обделенных. Они даже собирались судиться с Алланом. Но такова была воля покойного, и в завещании она была выражена определенно. Судиться, в конце концов, родичи не стали, но и знаться с тем, кого недавно принимали у себя, теперь не желали. Впрочем, едва ли это сильно расстроило теперь уже богатого наследника.

Как бы там ни было, буквально в одночасье торговец превратился в одного из богатейших граждан Виргинии. Его состояние (капиталы, ценные бумаги, недвижимость и т. п.) оценивалось современниками в гигантскую по тем временам сумму — примерно в 750 тысяч долларов. Да и по нынешним понятиям, если учесть, что современный доллар где-то в двадцать пять — тридцать раз дешевле доллара 1820-х годов, оно, конечно, велико. Тем более что людей действительно богатых (миллионеров или почти миллионеров) в то время было совсем немного — ведь история наша (напомним!) развивается в эпоху (как говаривали классики марксизма) «первоначального накопления капитала». В США доминировала аграрно-торговая модель экономики, не способствовавшая быстрому формированию крупных состояний. Капиталы плантаторов-южан были овеществлены в сельхозугодьях, рабах, движимом и недвижимом имуществе. Более успешны в накоплениях были торговцы. Но тут все зависело от конъюнктуры, оборотов и удачи. Покойному Гэльту в основном везло.

Самому Аллану накоплений создать не удалось. Напротив, удачливый поначалу бизнесмен, в начале 1820-х годов все свои деньги он потерял. Но накопления (причем, как мы видим, изрядные) сумел сделать его дядя. И вот теперь они оказались в руках отчима нашего героя.