Журнал Бёртона. 1839–1840
Журнал Бёртона. 1839–1840
Как бы ни относились современники поэта и потомки к «Начальной книге конхиолога…», для фрилансера, каковым, употребляя современную лексику, в первые месяцы в Филадельфии Эдгар По и являлся, ее издание стало настоящей удачей. Семью здорово поддержали те 50 долларов, что были заплачены за учебник. Суммы, полученные за другие публикации, случившиеся в 1838–1839 годах, были куда меньше: три, пять, самое большее — десять долларов. Э. По публиковался главным образом в тех изданиях, где политику определяли его знакомые. Близкие отношения, что прежде связывали его с Дж. Кеннеди, теперь, увы, были в прошлом. Что или кто стал причиной охлаждения — можно только гадать, но факт остается фактом: Кеннеди перестал покровительствовать По, а По старался больше не обращаться к нему за помощью. За пределами семьи во второй половине 1838-го — начале 1839 года больше всего он общался с упоминавшимися прежде Натаном Бруксом и Дж. Снодграссом из балтиморского «Америкэн мьюзеум». В Филадельфии возобновил и давнюю дружбу с Ламбертом Уилмером, который подвизался теперь в «Сэтеди кроникл» («Philadelphia Saturday Chronicle»). В этих изданиях Э. По главным образом и печатался в указанный период. Брукс и Снодграсс представили не только его «Лигейю», но и «Как написать рассказ для „Блэквуда“», и «Трагическое положение», более или менее регулярно публиковали литературно-критические заметки, а в апреле напечатали стихотворение «Заколдованный чертог», впоследствии включенное автором в «Падение дома Ашеров»[198]. Хотя гонорары были относительно невелики, но именно на них в основном и существовала небольшая семья. Конечно, нельзя забывать о тех поступлениях, что время от времени приходили от родственников — братьев и племянников миссис Клемм. Но они были нерегулярны, и тут уж инициатива целиком исходила от тещи поэта — она была большой мастерицей по части добывания всевозможной помощи. Но иначе им было просто не выжить — положение семьи чаще всего было отчаянным.
В январе 1839 года Эдгару По исполнилось тридцать лет. Если для современности это возраст, в котором многие только вступают в самостоятельную жизнь, то для начала XIX века, когда люди жили совсем недолго, — возраст солидный. С чем пришел к этому рубежу наш герой? Прямо скажем: по меркам эпохи итог неутешительный. Как бы высоко — внутри себя — поэт ни оценивал то, чем занимался, в глазах современников он был, конечно, неудачником. Ни собственности, ни счета в банке, даже службы (не говоря о бизнесе!) у него не было. Были семья, любимая жена, теща, которую он обожал и которая относилась к нему как к родному сыну. Но дать им достаток, а порой даже прокормить их он не мог. И хотя на мир обывательский Э. По взирал свысока, но свободен от его неписаных правил и ценностей, конечно, не был. И это только усугубляло свойственную ему ипохондрию.
Кто-то из биографов назвал образ Родерика Ашера из сочиненной тогда знаменитой новеллы «Падение дома Ашеров» «автопортретом художника в тридцать лет». Конечно, художественный текст — негодный источник для интерпретации личных обстоятельств автора. Да и сэр Родерик даже по внешнему облику, данному в новелле, не похож на По (как не похожа и леди Маделайн на Вирджинию). И все же в случае с Эдгаром По такое сравнение в некоторой степени оправданно. Естественно, бессмысленно вести речь о прямых параллелях между героем и автором в конкретный момент его жизни и судьбы. Но вот о внутренней атмосфере его существования, о его мироощущении мы можем судить. Рассказчик, описывая визит к Ашеру, свое пребывание там и переживания героев, постоянно твердит о «невыносимой подавленности», «совершенном упадке духа», о сердце, что «леденело, замирало, ныло», о «болезненной обостренности чувств» и «постоянно обостренном и взволнованном уме», об «атмосфере скорби», о «безрадостном пейзаже», «суровой, глубокой и безысходной мрачности», что пронизывает все вокруг. И не важно, что состояния эти относятся как к рассказчику, так и к героям новеллы. Они терзали самого поэта. И не только когда он сочинял эту новеллу. Прочитайте его ранние тексты: «Лигейю», «Рукопись, найденную в бутылке», «Беренику», «Метценгерштейна»; почитайте поздние «Бес противоречия», «Бочонок амонтильядо», «Сфинкс» да и другие новеллы, и везде (за исключением юмористических текстов) вы обнаружите то же самое. Конечно, вполне можно возразить: Эдгар По всегда заботился о правдоподобии. Поэтому «сумеречные» состояния его героев — лишь литературный прием, способ заставить читателя поверить в происходящее. С этим трудно спорить, но слишком уж однообразно для литературного приема. Тем более для такого искусного, тонко чувствующего малейшую фальшь писателя. Это был ужас души, с которым он жил постоянно, которым терзался, который душил его, от которого он пытался избавиться и который не мог не выплеснуться на страницы произведений.
Поэтому мы вполне можем судить о состоянии Эдгара По, когда в апреле — мае 1839 года он сочинял «Падение дома Ашеров». Его не могло не усугубить и полученное тогда же известие из Балтимора, что Брукс и Снодграсс, не выдержав конкуренции, «прикрывают лавочку» и с июня их журнал перестает выходить. Конечно, он мог печататься в журнале Уилмера и в других изданиях (что и делал в дальнейшем), но только в отношениях с «Америкэн мьюзеум» мог быть уверен, что его тексты будут появляться регулярно и редакторы не станут навязывать ему свою точку зрения. Скорее всего, именно Брукс и Снодграсс, зная о стесненных обстоятельствах своего товарища, рекомендовали его владельцу филадельфийского журнала «Бёртонз джентльменз мэгэзин» («Burton’s Gentlemen’s Magazine») Уильяму Бёртону. Тот искал опытного помощника, способного взять на себя обязанности редактора.
Хотя письмо, отправленное По в начале мая 1839 года Бёртону, не сохранилось, но первым (и, безусловно, с подачи кого-то из друзей поэта), понятно, написал соискатель. Бёртон ответил немедленно:
«Филадельфия, 10 мая 1839 года.
Эдгару А. По, эсквайру.
Милостивый государь!
Я уделил вашему предложению самое серьезное внимание. У меня действительно есть желание заключить в некотором роде договор наподобие того, что вы предлагаете, и я не знаю никого, кто мог бы лучше вас соответствовать моим нуждам. Теперешние расходы журнала до ужасного велики, много больше, чем это допустимо при моих тиражах. Я уверен, что мои издержки выше, нежели несет любое существующее ныне издание, считая и ежемесячники, которые превосходят мой в цене вдвое. Конкуренция растет, и соперников с каждым днем все больше. Поэтому я вынужден тратиться на дорогие пресс-формы, использовать более плотную бумагу, улучшать печать — чтобы или превзойти неприятеля, или позволить ему победить. Мне дорого обходятся авторы, проценты по кредиту, обмен [бракованных экземпляров] и т. д., и это происходит все чаще. Я привел этот перечень трудностей как одну из причин того, почему мне нравится ваше предложение, и нет оснований, чтобы откладывать его обсуждение.
Давайте остановимся, скажем, на десяти долларах в неделю в течение оставшегося до конца года времени. Если мы решим остаться вместе и дальше, к чему я не вижу никаких препятствий, ваше предложение вступит в силу в 1840 году. Любому из нас надлежит уведомить другого по крайней мере за месяц о намерении расторгнуть договор.
Два часа в день, за отдельными исключениями, будет, я полагаю, вполне достаточно для той работы, что требуется, кроме тех случаев, когда речь пойдет о вещах вашего собственного сочинения. Так или иначе, вам всегда легко удастся найти время для любого другого необременительного для вас занятия — при условии, что вы не станете использовать ваши таланты в пользу каких бы то ни было иных изданий, стремящихся помешать успеху „ДМ“.
Сегодня в три я буду обедать у себя дома. Если захотите разделить со мной барашка, будет замечательно. Если нет, пишите или заходите ко мне, когда выкроите время.
Засим остаюсь, милостивый государь, вашим покорным слугой,
У. Э. Бёртон».
Даже не имея в распоряжении письма, на которое отвечал Бёртон, нетрудно увидеть, что свою работу в журнале наш герой ограничил рядом условий, поскольку, конечно, был научен опытом изматывающей работы в «Мессенджере». Там — читатель помнит — кроме разнообразных технических обязанностей помощник был вынужден читать массу книг и рукописей, писать по сорок (а то и больше) страниц литературной критики и обзоров, отвечать на письма, вести обширную переписку с авторами и т. д. и т. п. Так что времени на собственное творчество совсем не оставалось. Эдгара По это беспокоило — в очередную кабалу он влезать не хотел. Тем более что у него были серьезные творческие планы на середину и вторую половину года (мы о них скажем). Неясно с перспективами («вашим предложением») на 1840 год, о которых упоминает Бёртон. Биографы, которые касаются этой темы, считают, что По имел в виду собственный журнал, планируя «запустить» в следующем году. У нас нет оснований с ними спорить. Видимо, об этом наш герой и писал.
Как бы там ни было, оказия подвернулась вовремя, и По не мог не принять предложения. А что до зарплаты — десять долларов в неделю — она была вполне справедлива. Когда он начинал в «Мессенджере», Уайт платил ему столько же, но объем работы был несопоставим. А тут — «два часа» и — может быть — даже не каждый день. В мае По приступил к своим обязанностям в редакции журнала на углу Док-стрит и Бэнк-элли.
Уже в июне очередной номер «ДМ» (так в переписке его называли и Бёртон, и По) вышел с извещением на последней странице, что его владелец «договорился с господином Эдгаром А. По, бывшим редактором „Сауферн литерари мессенджер“, чтобы тот употребил свои способности и опыт к исполнению части обязанностей по редактированию „Джентльменз магазин“». А в июльском номере имя поэта уже украшало титульный лист журнала и располагалось сразу за именем владельца. Так Эдгар По превратился в помощника Уильяма Бёртона.
Последний был человеком, безусловно, незаурядным, но обладал своеобразным характером, собственными представлениями о журнале и его целях и имел собственные планы как на журнал, так и на своего помощника, о чем не спешил (а скорее всего, и не собирался) информировать нашего героя. Все это предопределило непростые отношения между ними.
Уильям Эванс Бёртон (1804–1860), несомненно, заслуживает внимания, и не только в связи с героем нашего повествования.
Современники полагали, что Бёртон был не только наделен изрядной коммерческой сметкой, но и поразительно удачлив: ему удавалось практически всё, за что он брался. Родился в Лондоне, в семье печатника, увлекавшегося религией и сочинявшего духовные трактаты. Поэтому нет ничего удивительного в том, что отец направил сына по стезе служителя культа. Сам Бёртон утверждал, что окончил Кембридж, но это мало походит на правду. Достигнув совершеннолетия, он выбрал другую карьеру и устремился на подмостки: сначала выступал в провинции, а в 1831 году дебютировал на столичной сцене. Говорят, что актером он был талантливым, особенно ему удавались персонажи Диккенса и шекспировские герои вроде Фальстафа. Г. Аллен в биографии поэта приводит слова современника и коллеги Бёртона по ремеслу, американского актера Дж. Джефферсона, который писал: «Бёртон был одним из забавнейших людей, когда-либо живших на свете. Как исполнитель фарсовых ролей он в свое время не знал себе равных… лицо Бёртона напоминало большую географическую карту, на которую были нанесены все испытываемые им чувства»[199]. К тому же (как прирожденный лицедей и расчетливый бизнесмен!) он всегда стремился произвести впечатление на тех, с кем общался. Что, кстати, без труда читается и в приведенном письме нашему герою.
Довольно быстро Бёртон понял, что актерством капитала не наживешь, и параллельно с игрой занялся и антрепренерством, разъезжал с труппами по провинции, представлял и в Лондоне. Но на родине в театральном мире была слишком серьезная конкуренция, и он перебирается за океан, трезво рассудив, что американские перспективы несопоставимы с британскими. Это произошло в 1834 году. В Америке — в Филадельфии, Балтиморе и Нью-Йорке — он весьма успешно продолжил свою актерскую и продюсерскую карьеру и даже со временем основал свой театр, который — без затей — так и назвал: «Театр Бёртона». Здесь же, в Америке, он начал сочинять — писал и ставил пьесы, готовил и играл инсценировки романов поразительно популярного тогда в США Ч. Диккенса. Наделенный неуемной энергией, в 1837 году, уже в разгар упоминавшегося кризиса, взялся за издание собственного журнала «Бёртонз джентльменз мэгэзин», название которого можно перевести как «Журнал для джентльменов Бёртона». Он и полагал, что его журнал должен — ни много ни мало — «лежать на столе каждого джентльмена Соединенных Штатов». И хотя поставленной задачи он, конечно, не добился, но преуспел в деле, в котором мало что смыслил, в то время как многие опытные профессионалы сошли с дистанции.
В чем же заключалась причина его успеха? Никакого особенного секрета не было. Один из биографов нашего героя, характеризуя содержание журнала, писал: «Журнал… грешил той же тяжеловесной банальностью, что и его создатель. Стихи были тягучими и пресными, как недопеченные пироги, рассказы же, напротив, поражали воздушной легкостью, ибо не были отягощены никаким смыслом». С этим суждением можно согласиться: содержание бёртоновского детища действительно не отличалось стилистической изысканностью. Тексты не поражали оригинальностью замысла и мастерством исполнения, хотя, например, в сентябрьском номере за 1837 год Бёртон опубликовал новеллу собственного сочинения «Тайное узилище», которую можно считать одним из ранних образчиков детективной прозы. В ней лондонская полиция успешно ведет расследование похищения девушки.
Так что произведения (и прозаические, и поэтические) были невзыскательны. Литературная критика как таковая практически отсутствовала: Бёртон в основном ограничивался обзором книжных новинок и чурался подробных разборов текста. Владелец, видимо, несколько побаивался «слишком образованных» авторов: тяжеловесных научных и квазинаучных публикаций в его журнале было не много. Избегал он и политики. Поэтому номера действительно получались довольно легковесными. Но! Опытный лицедей, он понимал толк в визуальных средствах: в его издании было больше иллюстраций, чем тогда это было принято, печаталось оно на бумаге высокого качества, и полиграфическое исполнение было лучше, чем у конкурентов. Добавим сюда рекламу и (обязательные в каждом номере!) материалы об охоте и яхтах. А о чем должны читать настоящие джентльмены? Не об античной же, в самом деле, истории и философии и не о деятелях англиканской церкви!
Подобное издание было, конечно, немыслимо на родине Бёртона. Но в Америке ко времени, когда он затеял свой журнал, издания такого рода уже появлялись: в 1831 году в Нью-Йорке стартовал «Спирит ов таймс» Уильяма Портера[200], чуть позже начал выходить литературно-женский — с обязательными новинками моды и их обсуждением, сплетнями, светской хроникой и очерками по домоводству — «Гоудиз ледиз бук». Так что Бёртон не был, конечно, пионером в деле «гламуризации» журнального дела, но одним из первых, безусловно, являлся. Так что похоже — современный «гламур» начинался как раз в Америке 30-х годов XIX века, и одним из его первопроходцев был Уильям Бёртон.
Насколько можно судить по переписке Эдгара По тех лет, он невысоко оценивал уровень журнала, пренебрежительно именуя его то «Джентс. мэг.», то еще проще — «ДМ». Объясняет это и реакцию нашего героя на демарш Бёртона, который рядом со своим поместил его имя в качестве редактора на обложку июльского номера за 1839 год. Э. По возмутился и потребовал снять. Заботясь о собственном реноме, он не хотел, чтобы содержание журнала ассоциировалось с его именем. Он подряжался помогать Бёртону, но делить ответственность за несимпатичное «лицо» издания не желал.
Вообще это был «странный брак» — союз совершенно разных людей, в котором каждый действовал исходя из собственных интересов, не считая необходимым в полной мере посвящать в свои планы противоположную сторону. На самом деле Бёртон не нуждался в ком-либо, чтобы управлять журналом, — с его поразительной энергией и работоспособностью он с успехом совмещал функции владельца, редактора и даже автора. Тем более что у него имелись собственные представления и о содержательной составляющей своего детища. Однако его темперамент и энергетика имели и оборотную сторону: он быстро загорался, но, добившись успеха, быстро остывал. Тем более что вовсе не считал издательско-редакторскую деятельность своим призванием. Он был лицедеем, паяцем по призванию и теперь устремился в другое русло — решил подчиниться «зову сердца» и вернуться в театр. Эдгару По он объяснил, что у него есть проект на стороне и он вынужден тратить на него массу сил и времени. Это было правдой. Однако Бёртон не сказал главного: что журнал теперь ему не интересен, он хочет обзавестись собственным театром и собирается немедленно избавиться от журнала, как только найдет для себя нечто подходящее.
«Себе на уме» был и По. Во-первых, ему, конечно, необходимы были средства к существованию. В этом смысле Бёртон и его малосимпатичный журнал были находкой. Во-вторых, и он видел в журнале только «временную пристань». Уже в июне 1839 года писатель заключил предварительное соглашение с фирмой «Ли энд Бланшар» об издании двухтомника своих рассказов и значительную часть времени посвящал его подготовке. В частности, нуждаясь в благоприятных отзывах и «готовя почву» к выходу сборника, Э. По завязал обширную переписку и должен был ее поддерживать. И наконец, в 1840 году он собирался дать старт своему собственному проекту — «идеальному журналу», который и издавать, и редактировать планировал самостоятельно. Много времени и сил он отдавал теперь этому проекту: с присущей ему тщательностью составлял проспект будущего издания, постоянно переделывая и переписывая, обдумывая его «контуры». Поэтому, конечно, он не собирался, что называется, «вкладывать душу» в работу, чего от него все-таки ожидал Бёртон.
Да и — скажем откровенно — чисто по-человечески Эдгару По Бёртон не нравился. Позднее — в письмах и разговорах — писатель называл его не иначе как «фигляр» и «позер». Но, похоже, и тот не испытывал личной симпатии к нашему герою.
Неудивительно, что недоразумения и размолвки между ними начались чуть ли не тотчас по водворении По в журнале. Владелец бывал теперь в Филадельфии главным образом наездами, но частенько не заставал По в редакции и нередко обнаруживал дела запущенными. Не в восторге он был и от тех публикаций, что помещал в журнале его помощник. Ему вообще не нравилась проза поэта — причудливая, нервная, исполненная мрачных фантазий. Кстати, в апреле 1839 года — накануне трудоустройства По в журнал — Бёртон опубликовал язвительный отзыв на «Приключения Артура Г. Пима», что, конечно, не могло добавить сердечности в их отношения, по крайней мере со стороны болезненно обидчивого поэта. Тем не менее Бёртон терпеливо сносил регулярное появление рассказов По (и платил гонорары) на страницах «ДМ». Справедливости ради стоит отметить, что большинство из них принадлежало к числу лучших сочинений (например, в сентябре это был рассказ «Падение дома Ашеров», в октябре — «Вильям Вильсон», а в декабре 1839 года — «Разговор Эйрос и Хармионы»). Очевидное отторжение у владельца вызывала литературная критика Эдгара По. Причем даже не столько содержательная ее сторона, выбор авторов, произведений и т. п., но тональность выступлений. Бёртон полагал, что как литературный критик и обозреватель По излишне резок в суждениях и слишком категоричен в оценках. Он не хотел ввязываться в привычные его сотруднику журнальные войны, полагая скандалы пагубными для репутации истинно «джентльменского» издания. По поводу многих материалов он пенял По — как в письмах, так и устно. А поскольку в каждом номере (начиная с июля 1839 года по июнь 1840-го) наш герой публиковал обширные обзоры новинок и рецензии, ни столкновений, ни скандалов избежать не удалось. Особенный резонанс — крайне неприятный для Бёртона — вызвала рецензия По на одно из сочинений уже тогда крупнейшего поэта Америки Генри Лонгфелло. В ней редактор не только пренебрежительно отозвался о поэзии будущего «классика», но даже обвинил его в плагиате, развязав, таким образом, войну и с ним, и с его многочисленными почитателями.
Как бы там ни было, несмотря на постоянные трения с Бёртоном, в службе на благо «ДМ» для Эдгара По оказалось и немало положительного. Хотя время от времени — нередко не без влияния владельца журнала — он все-таки погружался в пучину отчаяния и ипохондрии и в такие моменты, случалось, прикладывался к бутылке, в целом его душевное состояние улучшилось. Конечно, самое благотворное влияние на него оказывала его маленькая семья — Вирджиния и миссис Клемм. То, что с появлением постоянной работы у «главы семейства» они обрели определенную финансовую устойчивость, безусловно, играло свою положительную роль. Важно и то, что журнал не слишком мешал По сочинять. Конечно, довольно часто он манкировал редакционными обязанностями (и в этом смысле недовольство Бёртона было обычно оправданно), но «щадящий график» давал возможность писать не только для своего журнала, но и для других изданий, в частности для «Алекзандерз уикли мессенджер» («Alexander’s Weekly Messenger»), с которым По сотрудничал регулярно, публикуясь (с декабря 1839 года) чуть ли не в каждом еженедельном выпуске газеты[201].
Бёртон смотрел на этот побочный «промысел», видимо, без восторга, но и особенно пенять писателю не мог, поскольку сам печатал свой журнал в предприятии Ч. Александера[202], да и те материалы, что публиковались в еженедельнике, он едва ли хотел видеть на страницах своего журнала. Основной массив этих публикаций в среде «поведов» принято обозначать прилагательным miscellaneous, то есть «смешанное», «разнообразное» или, что по смыслу в данном случае вернее, «всякая всячина». За этим емким понятием скрываются разнообразные тексты. Здесь и размышления о перспективах возделывания сахарной свеклы, и рассказ о том, что такое дагеротипия (эта тема весьма интересовала писателя, и по поводу «праматери» фотографии он выступал неоднократно); рассуждения о собаках породы «кубинский бладхаунд», черных кошках и их повадках, о суевериях, с ними связанных, и многих других вещах, о которых, конечно, не пристало писать в журнале для джентльменов[203]. Но, безусловно, самой яркой главой в сотрудничестве с газетой мистера Александера были криптологические экзерсисы Э. По. Уже в декабре 1839 года он опубликовал заметку «Таинственное и загадываемое», в которой утверждал, что всё — любой шифр, тайнопись, криптограмма и тому подобное, — созданное одним человеком, может быть разгадано другим, и в одной из последующих публикаций объявил, что берется разгадать любое присланное ему зашифрованное послание. Объявление было напечатано в одном из первых номеров еженедельника за 1840 год. Трудно сказать, насколько сложными были присланные ему криптограммы, но все Эдгар По действительно разгадал и результаты своего анализа опубликовал на страницах газеты. Таким образом, господин Шарль Огюст Дюпен еще не появился на страницах рассказов — это случится несколько позднее, в рассказе «Убийства на улице Морг» (1841), — но образ сухого аналитика с трезвым рассудочным умом уже «постучался» в «двери» писательского воображения и, безусловно, имел автобиографические черты.
На страницах газеты мистера Александера, разумеется, нашлось место и для литературной критики, но она не была «зубастее» тех материалов, что публиковал По на страницах «ДМ», а тем более — «Сауферн литерари мессенджер».
Как и сколько платил мистер Александер своему автору? Видимо, немного. Но в то же время достаточно, чтобы почти на протяжении года Эдгар По еженедельно поставлял ему «всякую всячину». Очевидно также, что сотрудничество с упомянутыми изданиями серьезно изменило финансовое положение нашего героя и его семьи. Они не только позабыли, что такое недоедание, но вскоре сменили место жительства, переехав из убогого дощатого домика на Шестнадцатой улице в просторное обиталище на Коутс-стрит.
Новый дом, правда, находился далеко от редакции, и, чтобы добраться туда, Эдгару По приходилось дважды в день преодолевать пешком изрядное расстояние. Впрочем, расстояния в тогдашних городах были не столь велики, как в нынешних мегаполисах, к тому же поэт любил совершать длительные пешие прогулки, и путь до работы был скорее в радость, нежели тяготил.
Новое жилище было просторным и удобным. Герви Аллен, который в начале XX века, видимо, имел возможность видеть его воочию, писал: «Дом представлял собой трехэтажное кирпичное здание с крыльцом из белого мрамора, стоявшее на небольшом, треугольной формы, участке, образованном пересечением улиц Коутс-стрит и Фэрмаунт-драйв с каким-то безымянным переулком» (неизвестно, занимали они весь дом или только какую-то его часть). Дом стоял в саду, на берегу реки, из его окон открывался чудесный вид, который отчасти портил расположенный поблизости железнодорожный парк — там формировали составы и разворачивали паровозы. Но биограф, скорее всего, прав, заявляя: «Это было, наверное, самое удобное жилище из всех, где им доводилось останавливаться с тех пор, как они покинули Ричмонд»[204]. Как жаль, что прожили они там не очень долго — до тех пор, как обстоятельства опять не изменились в худшую сторону.
Но пока все складывалось совсем неплохо. И дело не только в новом доме, достатке, возможности не задумываться о грядущем дне. Работа в журнале, постоянное взаимодействие с авторами, журналистами, редакторами, издателями, необходимость (и возможность!) вести светскую жизнь существенно расширяли социальный круг Эдгара По. Он принимал и отдавал визиты, посещал выставки, ходил в театр, на обеды и приемы. Трудно сказать, получал ли он от этой активности удовольствие. Но, во всяком случае, не чурался ее. Как верно догадывается читатель, По уже «входил в эту реку» — в Ричмонде. Но маленькая, провинциальная и чопорная столица Старого Доминиона не могла, конечно, идти в сравнение с «американскими Афинами» — толерантной Филадельфией, в которой на литераторов не смотрели свысока. Да и возможности для интересного общения в Пенсильвании были не сопоставимы с теми, что поэт имел в Виргинии.
Известны имена многих из тех, с кем Э. По общался в Филадельфии. Нетрудно догадаться, что это прежде всего представители литературного и окололитературного мира. Нет смысла говорить о каждом, но знакомства «знаковые», конечно, необходимо упомянуть.
Прежде всего, стоит отметить, что в Филадельфии По возобновил некоторые виргинские знакомства. Среди них — американский художник-портретист Томас Салли (1783–1872), которым, как нетрудно понять из знаменитого рассказа «Овальный портрет» (да и нескольких других текстов), По глубоко и искренне восхищался. Если помнит читатель, среди школьных приятелей По упоминался Роберт Салли. Будущий поэт не раз бывал у них в доме и еще подростком познакомился с художником. Возможно, даже показывал ему свои рисунки — ведь художественная одаренность По очевидна. Едва ли в Филадельфии он тесно общался с выдающимся портретистом — они принадлежали к разным поколениям, да и интересы у них разнились. Но существует информация, что Т. Салли в 1839–1840 годах писал портрет поэта. Среди бумаг живописца, который вел учет своих многочисленных работ (только портретов за долгую жизнь он написал около двух тысяч), нет сведений о таком полотне. Но они циркулируют в среде искусствоведов и коллекционеров. Один из них, Айзек Хейзингер (1842–1917), известный филадельфийский врач и коллекционер, не только владел этим портретом, но и в 1905 году даже сфотографировал его, а потом в соответствии с оригиналом фотография была раскрашена. К сожалению, после смерти коллекционера следы полотна теряются[205]. Портрет небольшой: примерно 25 на 18 с небольшим сантиметров. Эдгар По, как и подобает поэту, изображен в «байроническом» виде (по композиции и колористике миниатюра явно перекликается со знаменитым портретом Байрона кисти Т. Филлипса) — в романтических одеждах с устремленным в пространство взором.
В доме Салли По познакомился с Джоном Сартейном (1808–1897), художником и гравером. Они подружились и довольно тесно общались на протяжении всех филадельфийских лет поэта. Позднее Сартейн занялся издательским бизнесом, выпускал журнал («Sartain’s Magazine»), в котором эпизодически печатался и По. Впоследствии он написал воспоминания, где одну из глав посвятил нашему герою[206].
Среди близких Эдгару По людей необходимо отметить и Генри Хёста (1813–1874), они познакомились во второй половине 1839 года[207]. Хёст был тогда начинающим поэтом, моложе По и с большим пиететом относился к нему. Особенно сблизились они в начале 1840-х годов, когда Хёст, будучи дипломированным юристом, помогал своему другу советами (тот в очередной раз добивался восстановления пенсии за «генерала» По от властей Мэриленда в пользу Мэри Клемм). Надо сказать, По, который вообще был очень невысокого мнения о любой американской поэзии, кроме своей собственной, о стихах Хёста отзывался очень по-доброму, считал его одаренным версификатором, наделенным незаурядным воображением. Да и Хёст (в отличие от многих!) умел обходить «острые углы» в характере своего старшего товарища и смог сохранить с ним добрые отношения. Позднее (как при жизни По, так и после его смерти) он оказался среди тех немногих, кто стремился защитить сначала самого поэта, а затем и его память от нападок многочисленных недоброжелателей. В связи с Хёстом нельзя пропустить и такой факт: он был орнитологом-любителем, большим знатоком жизни и повадок птиц. Одно время даже содержал лавку по продаже редких и экзотических пернатых. У него самого дома жил ручной ворон, которого он учил (и, видимо, научил!) «разговаривать»: несколько слов птица произносила вполне отчетливо. Не было ли в лексиконе ворона знаменитого nevermore? Во всяком случае, исключать этого нельзя, как и того, что именно Хёст стал тем, кто вызвал интерес По к вещей птице и вывел ее на страницы самого, пожалуй, знаменитого поэтического произведения.
Сартейна и Хёста связывали с нашим героем если не дружеские, то довольно близкие, приятельские отношения. Но, наверное, у любой дружбы есть не только светлые, но и темные стороны. Такая «сторона» была и у отношений поэта с упомянутыми персонажами. В период, о котором идет речь, Г. Хёст вел весьма рассеянный образ жизни: он был любителем спиртного, и возлияния следовали чуть ли не ежедневно. Сартейн также любил выпить, да к тому же еще экспериментировал с наркотиками (тогда это не считалось предосудительным, наркотики были совсем не того качества, что ныне), а любимым его напитком был абсент. Понятно, почему миссис Клемм относилась к приятелям зятя весьма негативно и в каждом видела угрозу для ее «Эдди». Во всяком случае, такой вывод можно сделать из эпизода, который привел в своих воспоминаниях другой знакомый По тех лет — Томас Инглиш.
«Однажды, — пишет Инглиш, — я шел вечером домой и увидел человека, который никак не мог подняться из сточной канавы. Предположив, что некто споткнулся и упал, я наклонился и помог ему. Оказалось, это был По». Инглиш предложил проводить По, и тот пошел, «выписывая по дороге кренделя и зигзаги». Когда в конце концов они добрались до дома, Мария Клемм открыла дверь и закричала: «Вы напоили Эдди, а теперь притащили его домой!»
История эта довольно известна, поэтому мы изложили ее словами П. Акройда — он привел ее в биографии поэта[208]. Эпизод английский писатель почерпнул, скорее всего, из воспоминаний Т. Инглиша, опубликованных в 1889 году. Хотя последний смертельно рассорился с По в 1845 году, нечто подобное вполне могло иметь место. Но столь уж велика в том была вина самого По? Мы же помним, какое воздействие на него могла оказать даже малая толика алкоголя. А тут пьющие друзья…
С Инглишем По познакомился в редакции журнала Бёртона в июне 1839 года. Он, конечно, не мог «напоить Эдди», поскольку в отличие от Хёста и Сартейна спиртным никогда не увлекался. Через много лет он вспоминал обстоятельства знакомства:
«Однажды я зашел в редакцию журнала и, когда Бёртон представил меня По, между нами завязалась беседа. Я был приятно поражен внешностью и манерами писателя. На нем был простой весьма потертый черного цвета сюртук, который был, однако, тщательно вычищен, на его фоне чистота белья была особенно заметна. У него были большие глаза, они сверкали и легко вспыхивали, манера держаться — легкой и изысканной, слова лились непринужденно и обаятельно. Через некоторое время мы, продолжая разговор, покинули офис и пошли по улице. Мы расстались на Чеснат-стрит, несколькими кварталами выше Третьей [улицы], похоже весьма довольные друг другом. За исключением восхищения, что я испытывал к его несомненному гению, поначалу между По и мной не возникло чувства взаимной привязанности. Оно появилось позднее, месяцы спустя, когда я сделался частым гостем в его семье. Миссис По была хрупкой женщиной с благородными манерами, в ней чувствовались воспитание и происхождение, а миссис Клемм была больше чем тещей — скорее матерью для него»[209].
Томас Данн Инглиш (1819–1902) был одним из авторов журнала Бёртона и пробовал силы в версификации, время от времени помещая свои стихи на страницах «ДМ». В глазах двадцатилетнего неофита Эдгар По, конечно, был признанным мэтром. Нескрываемое восхищение, которое без труда читал поэт в глазах юноши, льстило его самолюбию. Они подружились, и, по свидетельствам многих, не было у По в филадельфийский период жизни человека ближе и преданнее, нежели Инглиш. Более того, юноша добровольно (хотя, возможно, и по просьбе миссис Клемм) взял на себя обязанность ангела-хранителя поэта — оберегал от недобрых компаний и возлияний в дружеском кругу. Отчасти поэтому они были почти неразлучны в 1839–1844 годах, и Инглиш почти каждый день провожал своего кумира до дома.
Трудно сказать, насколько искусно По удавалось скрывать свое отношение к виршам молодого человека (а то, что оно было скептическим, едва ли подлежит сомнению и еще проявится позднее — после их ссоры), но в новом знакомом его явно привлекала не литературная составляющая, а те специальные знания, коими тот обладал. Инглиш на момент знакомства только что окончил медицинский факультет Пенсильванского университета и стал дипломированным врачом. Хотя впоследствии по специальности он не работал, а подвизался на ниве юриспруденции, его выпускная работа была посвящена френологии — предмету, который живо интересовал По. Следы этого увлечения нетрудно отыскать среди текстов нашего героя — новелл и заметок из «всякой всячины».
Френология, разумеется, лженаука. Но это ясно нам, людям «просвещенной эпохи», а По и его современники относились к ней вполне серьезно и с большой заинтересованностью изучали свой (и не только) череп на предмет выпуклостей и впадин, пытаясь понять, почему одним обеспечен успех в жизни, а другим — неудачи. Френология толковала и особенности психики человека, поэтому По испытывал к ней пристальный интерес не только как писатель, но и человек, страдающий нервными расстройствами, — в попытке понять, что с ним происходит и почему.
Без сомнения, По многое узнал об этой таинственной сфере, общаясь с Инглишем. И, скорее всего, с помощью своего просвещенного друга нашел у себя на черепе некую шишку, свидетельствующую о незаурядных художественных способностях. Да и впадина, иллюстрирующая пагубную слабость к алкоголю, у него наверняка имелась. Но сделало ли его это «знание» счастливее, успокоило ли? Едва ли.