В доме на Пятой улице. 1826–1827

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

В доме на Пятой улице. 1826–1827

Домой Эдгар По, как и большинство студентов, разъехавшихся на каникулы, поспел к Рождеству. Но едва ли этот праздник принес ему много радости. Конечно, было приятно вернуться в «отчий дом» и можно только представить те эмоции, что владели миссис Аллан. Но положение молодого человека было неопределенным — он не имел представления о собственных дальнейших перспективах. При расставании в Шарлоттсвилле мистер Аллан заявил ему, что обратно он не вернется. В глубине души пасынок, возможно, надеялся, что опекун переменит решение и возвращение состоится. Но заводить разговор на эту тему немедленно не решался, вероятно, рассудив, что «время лечит». Скорее всего, эту идею подала ему миссис Аллан. Вот она-то, безусловно, была счастлива видеть своего Эдди и — вполне может быть — надеялась убедить мужа простить его. Сама она, выслушав сбивчивый рассказ и объяснения, разумеется, простила его. Да и как могло материнское сердце не простить того, кого глубоко и искренне любит? Но и она не предпринимала никаких решительных шагов — зная характер своего супруга и понимая, что «худой мир лучше доброй ссоры». К тому же сил, чтобы активно способствовать примирению самых близких ей людей, у нее не осталось: она была очень слаба и уже тогда большую часть дня проводила в постели[57].

В целом обстоятельства пребывания Эдгара По в Ричмонде по возвращении из университета неясны. Достоверно неизвестно, чем он занимался эти три с небольшим (с Рождества 1826-го по конец марта 1827-го) месяца — безвыездно ли жил в доме на Пятой улице или уезжал куда-то[58], работал или нет[59]. Единственное, что можно утверждать с большой долей вероятности, что одним из первых действий молодого человека был, конечно, визит в дом возлюбленной — Эльмиры Ройстер.

Можно предположить, что расспросы о ней начались немедленно по водворении поэта в «отчем» доме. Но скорее всего ни миссис Аллан (которая в связи с болезнью была мало осведомлена о жизни вне дома), ни тетушка Нэнси (об умственных и человеческих качествах которой большинство биографов поэта отзываются сдержанно) ничего (или почти ничего) сказать не могли. Исчерпывающей информацией о девушке, разумеется, располагал отчим, вовлеченный в коллизию с письмами пасынка. Но, разумеется, о его роли (неблаговидной) тот ничего не знал. И ничего не зная о ней, опять же, разумеется, не расспрашивал. Впрочем, по возвращении в Ричмонд и тот и другой явно избегали общества друг друга.

Можно представить, какие чувства владели молодым человеком, когда он спешил к дому возлюбленной: отчаяние, надежда, сомнения, ревность, мрачные предчувствия, растерянность, решимость… Но… «мир рухнул», когда он оказался на пороге ее дома. Внутрь его не впустили: хозяева отсутствовали. Но ему сообщили достаточно: его возлюбленная готовится к свадьбе, его соперник очень достойный молодой человек из состоятельной виргинской семьи и носит фамилию Шелтон, а сейчас будущая миссис Шелтон находится за городом, на принадлежащей Ройстерам плантации, где и состоится торжество.

Едва ли кто-то из родных (или слуг) будущей новобрачной мог сказать По, что его невеста не получила ни одного письма от него, потому что эти письма перехватывал отец Эльмиры. Тем более никто не знал о роли мистера Аллана: о том, что опекун поэта и отец девушки обсуждали любовную коллизию, о словах торговца, что не стоит всерьез рассматривать его пасынка в качестве жениха, что денег ему никто не даст и он не будет усыновлен. Что на брак его возлюбленная согласилась через слезы, мольбы и страдания — под давлением родителей. Все это (за исключением чувств невесты) он узнал очень скоро — в ходе решающего объяснения с отчимом. Но и того, что ему стало известно, было достаточно — его мир действительно рухнул.

По-человечески то, что узнал юноша, было, конечно, жестоко и несправедливо. И ему было от чего прийти в отчаяние. Но уже тогда Эдгар По был поэтом, а поэт, при всей глубине постигшей его трагедии, способен одолевать ее — у него есть средства, недоступные обычным людям. Он превращает ее в материал для творчества. Страдания он претворяет в поэтические сюжеты и строки. Сочинительство, конечно, усиливает переживания, но оно и лечит, сублимируя их, переплавляя в поэзию.

Потрясение другого могло толкнуть на отчаянные поступки — в стремлении вернуть любовь, восстановить справедливость, объясниться, наказать соперника и т. п. Но Эдгара По случившееся усадило за стол — в комнате на втором этаже в доме по Пятой улице. И едва ли он обратил внимание, что каникулы закончились и его товарищи вернулись в университет, а он — остался. В иное время это наполнило бы его сердце глубочайшей печалью и почти наверняка привело к конфликту с опекуном, но тогда, видимо, иное владело его сознанием и подчиняло все помыслы — он сочинял. Судя по всему, именно там — на втором этаже — был завершен «Тамерлан», и, конечно, только утраченная любовь могла родить такие строки:

Не ад в меня вселяет страх.

Боль в сердце из-за первоцвета

И солнечных мгновений лета.

Минут минувших вечный глас,

Как вечный колокол, сейчас

Звучит заклятьем похорон,

Отходную пророчит звон.

Он восхищается своей возлюбленной:

Она любви достойна всей!

Любовь, как детство, — над гордыней.

Завидовали боги ей, она была моей святыней,

Моя надежда, разум мой,

Божественное озаренье,

По-детски чистый и прямой,

Как юность, щедрый — дар прозренья;

Так почему я призван тьмой —

Обратной стороной горенья.

И вспоминает:

Любили вместе и росли мы,

Бродили вместе по лесам;

И вместе мы встречали зимы;

И солнце улыбалось нам.

Мне открывали небеса

Ее бездонные глаза.

…И я читал в ее глазах,

Возможно, чуточку небрежно —

Свои мечты, а на щеках

Ее румянец, вспыхнув нежно,

Мне пурпур царственный в веках

Сулил светло и неизбежно.

Но… все погибло, разрушилось, исчезло, когда:

Пришел домой. Но был мой дом

Чужим, он стал давно таким…

 …Я странствовал в былые дни,

Искал Любовь… Была она

Благоуханна и нежна

И ладаном окружена.

Но кров ее давно исчез,

Сожженный пламенем небес.[60]

Скорее всего и другие стихотворения из первого сборника поэта были написаны в комнате на втором этаже. И можно совершенно определенно утверждать, что одно из лучших (если не лучшее) ранних стихотворений — «Песня» — было сочинено именно там и тогда. И, вероятно, это произошло по получении известий о состоявшейся (а возможно, и предстоящей) свадьбе Эльмиры и господина Шелтона. Другой бы ринулся к алтарю — с намерением предотвратить роковое событие. Поэт — сочинил «Песню»:

Я видел: в день венчанья вдруг

      Ты краской залилась,

Хоть счастьем для тебя вокруг

      Дышало все в тот час.

Лучи, что затаил твой взор, —

      Как странен был их свет! —

Для нищих глаз моих с тех пор

      Другого света нет.

Когда девическим стыдом

      Румянец тот зажжен,

Сойдет он вмиг.

      Но злым огнем

Горит его отсвет в том,

      Кто видел, как, венчаясь, вдруг

Ты краской залилась,

      Хоть счастьем для тебя вокруг

Все расцвело в тот час.[61]

В эти первые недели после возвращения в Ричмонд поэзия, похоже, наполняла каждый день Э. По. Но стихи, увы, не могли заменить того, что называется жизнью. Хотя мистер Аллан и Эдгар стремились свести обоюдное общение к минимуму, напряжение в доме нарастало — стычки между ними происходили все чаще. Справедливости ради необходимо заметить, что инициатива всегда (или почти всегда) принадлежала торговцу. Он выступал атакующей стороной, а его пасынок оборонялся. Но оборонялся, судя по всему, решительно и ожесточенно. Но то, что говорил ему опекун, было действительно больно и обидно.

«Сколько раз я слышал, как вы говорили (полагая, что я не слышу, и потому, думаю, говорили искренне), что не испытываете ко мне ни малейшей привязанности, — писал По 20 марта 1827 года Аллану вскоре после решительного разговора и разрыва. — Вы постоянно попрекали меня, что я даром ем ваш хлеб, и упрекали меня в праздности, хотя, по справедливости, были единственным человеком, способным исправить ситуацию и дать мне хоть какое-нибудь дело… Вы превратили меня в мишень для своих капризов и придирок и распространялись обо мне не только среди белых господ, но и в присутствии чернокожей челяди — обиды сильнее трудно себе представить…»

Похоже, отчаявшись получить содействие в трудоустройстве от отчима, ближе к весне Эдгар сам начал искать себе занятие, встречаясь в Ричмонде и списываясь с потенциальными работодателями в других городах. Г. Аллен свидетельствует о письме поэта «некоему Миллсу» из Филадельфии, в котором По просит о месте. Автору не удалось найти сведения о таинственном Миллсе (не содержит их, кстати, и подробнейшая работа А. X. Квина). Но, видимо, нечто похожее имело место. Так или иначе, инициативы пасынка становились известны опекуну: в конце концов, Ричмонд тех дней был не столь уж велик, а те, к кому обращался По в других городах, скорее всего, знали мистера Аллана (возможно, были его партнерами по бизнесу). В данном контексте совершенно понятна фраза из упоминавшегося письма: «Вы с восторгом разоблачаете меня перед теми, кто, по вашему мнению, мог бы поспособствовать в моих начинаниях». Как очевидно и отношение торговца к пасынку.

Трудно сказать, зачем все это делал мистер Аллан. Рассуждая здраво, прежде всего именно в его интересах было найти какое-нибудь занятие для пасынка, определить его на службу. Применить, так сказать, трудотерапию — если он полагал, что его подопечный нуждается в перевоспитании. Но он не только не делал ничего для этого, но, напротив, всячески тому препятствовал. Видимо, считал необходимым, чтобы пасынок помучился. Осознал, как говорится, «степень вины».

Желал ли он, как полагают многие биографы, чтобы Эдгар покинул семью и город? Трудно ответить на этот вопрос положительно. Вполне возможно, что в глубине души мистер Аллан и хотел этого, но едва ли действовал осознанно и расчетливо. Как мы можем видеть из приведенных эпистолярных фрагментов, в отношениях этих двух людей доминировали чувства, а не расчет.

Естественно — учитывая взрывной темперамент и того и другого, — долго продолжаться это не могло: «критическая масса» накапливалась быстро и неотвратимо. Г. Аллен утверждал, что «спусковым крючком» стало упоминавшееся письмо таинственного Миллса[62]. Скорее всего это — домысел (как детали и темы разговора между оппонентами), необходимый автору для «развития сюжета». Во всяком случае, никто из биографов поэта не подтверждает информацию о «роковом» письме. Но никто не оспаривает, что решающий разговор между ними, скорее всего, состоялся именно в ночь на 19 марта 1827 года: факт, что рано утром 19 марта Эдгар По покинул «отчий дом», общеизвестен.

Подробности столкновения между опекуном и его воспитанником, естественно, неизвестны (что понятно, ведь разговор происходил без свидетелей). Но сказано и с той, и с другой стороны, видимо, было достаточно, чтобы Аллан предложил Эдгару «выметаться», а тот исполнил «пожелание» немедленно. Утро того же дня юноша встретил в номере при ричмондской таверне «Корт Хаус», которая, вероятно, находилась неподалеку от дома на Пятой улице.

Не все из того, что хотел сказать По своему опекуну, было сказано, и в тот же день он пишет письмо мистеру Аллану, в котором продолжает «дискуссию» и выдвигает аргументы, свидетельствующие о низости, предубежденности и несправедливости оппонента (выдержки из этого письма приведены выше). По тексту можно судить и о том, что свой уход юноша не планировал заранее — это произошло спонтанно, под влиянием мгновения. В послании — после упреков, обвинений и самооправданий — он пишет:

«Я прошу вас прислать мой сундук с одеждой и книгами и — если у вас осталась хоть капля привязанности ко мне, в последний раз уповая на вашу щедрость, и, чтобы не сбылось высказанное вами пророчество, вышлите мне любую сумму денег, лишь бы она была достаточна для того, что добраться до одного из городов на Севере и продержаться там в течение месяца. К этому времени я сумею поместить себя в ситуацию, когда я смогу не только иметь средства к существованию, но и — в один прекрасный день — заполучу сумму достаточную, чтобы продолжить учебу в университете…»

Нетрудно догадаться, о каком «пророчестве» опекуна идет речь в письме. Несомненно, мистер Аллан предрекал ему голод, нищету и бесславный конец. Но мы видим, что юноша верил в свой «звездный час», в свою — особую — судьбу. Что он имел в виду? В письме нет ответа. Но на вопрос нетрудно ответить: это, конечно, поэтический талант и тот ворох рукописей стихотворений, который он издаст отдельной книгой, а та принесет ему славу и богатство. Но это — в будущем. А пока, завершая послание, он просил:

«Пришлите мой сундук с одеждой в таверну „Корт Хаус“ и, я умоляю, немного денег — немедленно — у меня огромная в них нужда, если вы не услышите мою мольбу — я содрогаюсь, думая о последствиях».

Интересна приписка. То ли угроза, то ли крик отчаяния: «Только от вас зависит — услышите ли, увидите ли вы меня снова».

Мистер Аллан не ответил. И Эдгар По на следующий день, во вторник, 20 марта, пишет снова:

«Дорогой сэр!

Будьте так любезны выслать мой сундук с одеждой. Я писал вам вчера, объясняя мотивы своего ухода. Полагаю, то, что я до сих пор не получил ни своих вещей, ни ответа на письмо, объясняется тем, что вы его не получили. Я — в ужасной нужде; со вчерашнего утра у меня во рту не было и маковой росинки. Я не спал всю ночь, я бродил по улицам — и сейчас опустошен совершенно, я прошу вас — ведь вы не хотите, чтобы ваше пророчество действительно сбылось, — выслать мне без промедления сундук с моей одеждой и одолжить, если вы не можете дать, достаточно денег, чтобы я смог оплатить путешествие в Бостон (12 долларов), и небольшую сумму дополнительно, чтобы можно было продержаться до тех пор, пока не определюсь к какому-то делу. Я отплываю в субботу».

Отчаянное послание завершается очередным напоминанием о вещах и адресе, по которому их следует направить. Есть и приписка, которая, видимо, должна была растопить ледяное сердце: «У меня нет ни единого цента, чтобы заплатить за еду».

Письма, конечно, были получены адресатом. Получил поэт — вскоре по отправке второго письма — и ответ на первое.

Нам неизвестно содержание письма мистера Аллана. Но, видимо, в нем не было ничего, что открывало бы дорогу к примирению. Юноша пишет ответ. Это было уже третье послание за неполных два дня. Можно представить то напряжение, в котором он находился! Оставим в стороне его упреки опекуну. Сам он пишет: «Список ваших претензий ко мне настолько велик, что не требует с моей стороны ответа — особенно теперь, когда вы совершенно отказались нести ответственность за меня. (Слова опекуна об „отказе нести ответственность“, видимо, были спровоцированы бегством воспитанника из дома.) Я просто хочу быть понят вами, и ваше сердце, если оно, конечно, не высечено из мрамора, подскажет вам, что у меня не было иного способа».

Тем не менее дорожный сундук и вещи (включая книги) были доставлены. Об этом упоминает сам поэт, возмущаясь, что ему положили не только тома «Жиль Блаза» и «Дон Кихота» (действительно, зачем они в дороге?), но и учебник математики. Видимо, то была инициатива торговца: таким образом он хотел посильнее ранить пасынка. Можно предположить, что с вещами ему передали какие-то продукты и немного денег, — во всяком случае, в третьем (последнем ричмондском) письме он уже не сетует на то, что умирает с голоду.

Письмо это дошло до нас в неполном виде — бумага по краю второго листа (возможно, был и третий) оборвана, и последняя сохранившаяся фраза звучала так: «…вы содрогаетесь, думая о последствиях, и тем не менее я обращаю к вам просьбу ссудить меня деньгами…»

«Ссудил» опекун своего пасынка или нет — сведения по этому поводу отсутствуют. Скорее всего да — ведь какие-то средства у него появились: он сумел заплатить за путешествие из Норфолка в Бостон, за дилижанс до Норфолка, расплатиться с гостиницей и т. п. Забегая вперед отметим, что у него оказалось достаточно денег, чтобы прожить (отчаянно нуждаясь, но все же) два месяца в Бостоне и даже издать там свою первую книгу. Можно предположить, что деньги ему дали и отчим, и миссис Аллан (скорее всего втайне от мужа).

Остается нерешенным вопрос с отъездом. Как и откуда все-таки уезжал Э. По? Г. Аллен в своей книге живописует картину пьяного разгула, в который погрузился поэт после 20 марта: собутыльником его якобы был Эбенезер Берлинг, товарищ детских игр (он же и проводил его до Норфолка). Но что-то здесь все-таки не стыкуется. Во-первых, версию разгула не подтверждают ни Дж. Ингрэм, ни А. X. Квин, ни другие серьезные биографы поэта. Во-вторых, отсутствуют письма, написанные после 20 марта. А ведь По глубоко и искренне любил свою приемную мать и просто не мог с ней не попрощаться. В-третьих, непонятно, откуда деньги: на пиршество, на дорогу, на жизнь в Бостоне? Вызывает сомнения и многодневный «пьяный разгул»: По, собираясь навсегда покинуть Ричмонд, мог «наплевать» на приличия, но его молодой друг (кстати, он был моложе, ему не исполнилось даже восемнадцати), отпрыск одного из уважаемых семейств города, — едва ли. Да и его семья этого ему бы просто не позволила.

Какой из этого следует вывод? Он довольно прост: проведя два или три дня в номере «Корт Хауса» после ссоры с отчимом, обменявшись с ним полными упреков письмами, По (скорее всего по настоятельной просьбе матери, возможно даже, она сама приезжала за ним) вернулся в «отчий дом». Это, конечно, не привело к примирению с опекуном. Но, во всяком случае, многое объясняет: дальнейшую переписку с отчимом — в конце 1820-х — начале 1830-х годов; его помощь (пусть с оговорками), обращения в письмах поэта к торговцу «дорогой па» и многое другое. В том числе и пресловутый финансовый вопрос. И именно из дома на Пятой улице рано утром 23 марта, в пятницу, дилижанс увез Эдгара По в Норфолк, а уже оттуда в субботу, под именем Генри Ле Рене, поэт отплыл в Бостон — навстречу судьбе и своей славе. Сомневался ли он в последнем? Очевидно, душа его была в смятении. Он — пользуясь его же выражением — «трепетал», но выбор был сделан, и сделан, что бы ни говорили иные биографы, самостоятельно, и надежда вела его.