Редактор «Журнала Грэма». 1841–1842

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Редактор «Журнала Грэма». 1841–1842

В ноябре 1840 года сделка по продаже бёртоновского «журнала для джентльменов» была завершена, новым владельцем издания стал Джордж Рекс Грэм (1813–1894). Несмотря на то что ему было всего двадцать семь лет, он был человеком энергичным, хватким, с немалым жизненным опытом. Происходил Грэм из состоятельной семьи, но отец его разорился, когда он был еще ребенком, поэтому пробиваться ему пришлось самостоятельно. Юношей он обучался столярному делу, но профессии краснодеревщика предпочел юриспруденцию: при помощи дяди окончил юридическую школу и в 1839 году обзавелся адвокатской лицензией. Правда, и адвокатурой заниматься не стал, а пошел в журналистику и вскоре превратился в одного из редакторов весьма успешной и влиятельной филадельфийской газеты «Сэтеди ивнинг пост» («The Saturday Evening Post»), которой владел известный в то время журналист и издатель Сэмюэл Аткинсон. Последний издавал еще и журнал «Аткинсонз каскет»[221]. В свое время, на рубеже 1820–1830-х годов, журнал процветал и имел массу подписчиков, но к концу 1830-х пришел в упадок и стал убыточен. В числе прочих обязанностей Аткинсон поручил Грэму заняться и журналом, а через несколько месяцев Грэм превратился в полноценного владельца «Аткинсонз каскет». За год ему удалось поднять тираж с нескольких сотен до полутора тысяч экземпляров и выйти на уровень рентабельности. Поэтому покупка журнала Бёртона была разумна: за три с половиной тысячи долларов он получал три с половиной тысячи подписчиков, а объединив два журнала, — уже пять тысяч, и это было серьезное коммерческое предприятие. Единственное, что требовалось, — удержать подписчиков, не разочаровав их.

Последним обстоятельством, вероятно, и объясняется, что вскоре после покупки и объединения двух журналов в один (теперь он назывался «Graham’s Lady’s and Gentlemen’s Magazine»; на титуле имелась и приписка: «Casket and Gentlemen’s united») Грэм встретился с Эдгаром По и пригласил стать редактором издания. Видимо, дела шли не настолько хорошо, как хотелось бы владельцу, и он решил поручить дело тому, кто прежде доказал свою способность содействовать успеху издания. Грэма не остановили инсинуации Бёртона, предостерегавшего нового владельца от сотрудничества с По.

Вообще, судя по всему, Грэм был человек редкий — легкий, незлобивый, обладавший уникальным даром не наживать врагов, не обижаться и не обижать других. Очень характерно: за все время, что он общался с Э. По, ему удалось ни разу с ним не поссориться, что, согласитесь, весьма необычно. При этом он не был бесхарактерным, всегда знал, что ему нужно, и оказался одаренным бизнесменом.

Известно, что Грэм встречался с По в конце января 1841 года. Тот был еще не совсем здоров, но, видимо, тогда же они оговорили детали и условия его присоединения к предприятию. Судя по всему, будущий редактор извлек уроки из сотрудничества с Уайтом и Бёртоном и обеспечил себе большую степень свободы. Не скрыл он и своих планов об учреждении собственного журнала и, что интересно, встретил со стороны Грэма самую горячую поддержку: тот обещал стать — ни больше ни меньше — совладельцем задуманного издания. Трудно сказать, насколько искренним было заявление Грэма. Скорее всего, вполне: тогда, в самом начале собственного предприятия, он, видимо, испытывал серьезные опасения по поводу его коммерческой судьбы. Эдгар По ему поверил и, как сообщал в упомянутом уже письме Дж. Снодграссу, посчитал «предложение очень хорошим» и «с большим удовольствием» его принял, — но был уверен, что «проект „Пенна“ будет, безусловно, возобновлен в будущем». Последним обстоятельством, вероятнее всего, можно объяснить и то, что По согласился редактировать журнал за сравнительно небольшое вознаграждение: Грэм положил ему годовое жалованье 800 долларов. Это были не очень большие деньги — чуть больше 15 долларов в неделю. В обязанности По как редактора входило вести переписку с авторами, вычитывать корректуру, руководить отделом литературной критики и поставлять соответствующие материалы в каждый номер. Кроме того, писатель обязывался ежемесячно публиковать по рассказу. Разумеется, за отдельную плату, но расценки были назначены небольшие.

20 февраля «дружественная» журналу газета Аткинсона «Сэтеди ивнинг пост» сообщила о «присоединении» нашего героя к Грэму[222]. Первым номером журнала, который готовил По, стал апрельский выпуск — над ним он работал в феврале — марте 1841 года. Так начался самый благополучный в финансовом плане и один из самых плодотворных — в творческом — период в жизни Эдгара По.

Надо сказать, что первый рассказ писателя на страницах обоих журналов Грэма (в последние месяцы 1840 года «Каскет» и «ДМ», хотя и принадлежали одному человеку, существовали самостоятельно и выходили отдельно, но содержание имели «унифицированное») появился еще в декабре. Это был «Человек толпы». Историю эту По сочинил, видимо, для бёртоновского детища, но после «развода» с последним опубликована она не была, а вместе с бумагами проданного предприятия оказалась в собственности Грэма и, таким образом, очутилась на страницах обоих изданий.

Рассказ не принадлежит к числу самых известных творений писателя и, надо сказать, вообще не привлекает особого внимания. И совершенно напрасно, поскольку иллюстрирует ту работу, что происходила тогда в творческом сознании писателя, показывает, как он двигался от дешифратора-любителя из «Алекзандерз уикли мессенджер», с помощью логического анализа разгадывающего головоломки и криптограммы, к проницательному наблюдателю из «Человека толпы», способному по внешнему облику, повадкам и жестам безошибочно определить социальный статус, характер и профессию человека, и дальше — к Огюсту Дюпену, вооруженному логикой и наблюдательностью, раскрывающему загадочные преступления, полагаясь на так называемый «индуктивный метод мышления» и следуя в своих умозаключениях «от факта к его причине». Так что знаменитый рассказ «Убийства на улице Морг», появившийся на страницах апрельского номера «Журнала Грэма», — прямое следствие увлечения писателя разгадыванием криптограмм и размышлений над природой собственной проницательности.

Вспомним первые строки рассказа:

«Так называемые аналитические способности нашего ума сами по себе малодоступны анализу. Мы судим о них только по результатам. Среди прочего нам известно, что для человека, особенно одаренного в этом смысле, дар анализа служит источником живейшего наслаждения. Подобно тому, как атлет гордится своей силой и ловкостью и находит удовольствие в упражнениях, заставляющих его мышцы работать, так аналитик радуется любой возможности что-то прояснить или распутать. Всякая, хотя бы и нехитрая задача, высекающая искры из его таланта, ему приятна. Он обожает загадки, ребусы и криптограммы, обнаруживая в их решении проницательность, которая уму заурядному представляется чуть ли не сверхъестественной».

Не правда ли, похоже на чувства, что, видимо, переживал наш герой, разгадывая присланные ему зашифрованные послания. Он, кстати, продолжил это занятие и в «Журнале Грэма», где опубликовал серию статей, посвященных криптографии, и демонстрировал свои способности к «криптоанализу»[223]. Из адресованных По нескольких десятков криптограмм и затейливо зашифрованных посланий он не разгадал всего одну, да и ту — потому что считал ее «не имеющей решения»[224]. Брался разгадать возраст и характер человека по автографу (экспериментам в этой области он также посвятил несколько публикаций[225]). Судя по всему, Э. По считал свои способности врожденными и надеялся, что френология (наука, которую он искренне уважал) со временем найдет «шишку», отвечающую и за них. Причем собственные аналитические таланты связывал с художественным даром. Та же новелла в преамбуле содержит вроде бы отвлеченные, но на самом деле принципиальные для писателя соображения о различиях между фантазией и воображением и связи последнего с аналитическими потенциями:

«Способность к анализу не следует смешивать с простой изобретательностью, ибо аналитик всегда изобретателен, тогда как не всякий изобретательный человек склонен к анализу. Умение придумывать и комбинировать, в котором обычно проявляется изобретательность… нередко наблюдается даже у тех, чей умственный уровень в остальном граничит с кретинизмом… Между умом изобретательным и аналитическим существует куда большее различие, чем между фантазией и воображением… нетрудно заметить, что люди изобретательные — большие фантазеры и что человек с подлинно богатым воображением, как правило, склонен к анализу»[226].

Фантазию, как мы видим, он не считал свойством ценным и редким, а вот воображение, которое для него являлось синонимом художественной одаренности, напротив — уникальным. А потому: «…я не мог не восхищаться неудержимостью и свежестью его воображения», — пишет о своем герое, Огюсте Дюпене, безымянный рассказчик в новелле.

Ну а как он мог не восхищаться? Ведь восхищался-то самим собой: кто такой месье Дюпен, как не «идеальный Эдгар По», наделенный поразительными аналитическими способностями, производными от богатого воображения, для него — синонима таланта?

А. X. Квин (да и многие другие) полагал, что образ Дюпена возник благодаря знакомству По с мемуарами Видока[227], которые он, конечно, должен был прочитать, поскольку в числе многих американских журналов с сентября по декабрь 1838 года они публиковались также и на страницах журнала Бёртона. Да и имя Видока, как, возможно, помнит читатель, упоминается на страницах новеллы. Впрочем, По был не очень высокого мнения о его способностях и устами Дюпена дал следующую характеристику:

«У Видока… была догадка и упорство при полном неумении систематически мыслить; самая горячность его поисков подводила его, и он часто попадал впросак. Он так близко вглядывался в свой объект, что это искажало перспективу. Пусть он ясно различал то или другое, зато целое от него ускользало»[228].

Так что если образ знаменитого сыщика как-то и повлиял на рождение Дюпена, то совсем не потому, что По намеревался ему подражать. И тем более не собирался его превзойти. Видок наделен всего лишь умом «изобретательным», то есть вполне заурядным, в то время как Дюпен (читай — его создатель) обладает способностью аналитической, производной от таланта редкостного — богатого воображения.

Ю. В. Ковалев в своей книге о творчестве писателя утверждал: «…главная заслуга По как родоначальника детективной литературы — в том, что он увидел возможность использовать криминальное расследование в качестве предмета беллетристического повествования, в центре которого стоял бы герой-детектив, и первым эту возможность реализовал»[229]. Ученый был, конечно, прав. Но едва ли По сознательно обратился к криминальному событию — нетрудно заметить, что преступление как таковое его не очень интересует, еще меньше он увлечен этапами расследования и тем более фигурой преступника. То есть все то, что в современном детективе выходит на передний план, у По обретается на периферии. «Идея» рассказа заключалась в другом, и писатель вполне определенно ее очертил в своей следующей, так называемой детективной, истории, «Тайне Мари Роже»:

«В рассказе „Убийства на улице Морг“ [я] попытался дать некоторые представления о необыкновенно оригинальном складе ума моего друга Ш. Огюста Дюпена… Я ставил своей целью обрисовать этот ум…»[230]

Он «стоял у истоков» детектива, но сочинял все-таки не детектив в современном понимании этого явления и не ставил перед собой задачи развлечь читателя расследованием загадочного преступления. У него была иная цель — продемонстрировать удивительные способности человека, одаренного воображением, проиллюстрировать его поразительный аналитический дар.

Таким образом, «Убийства на улице Морг», впрочем, как и другие «детективные» рассказы — упомянутая «Тайна Мари Роже», «Золотой жук», «Похищенное письмо», и не детективные — тот же «Человек толпы» и некоторые другие, — точнее было бы назвать «аналитическими» рассказами. Ведь главное в них отнюдь не расследование, но человек, наделенный могучей силой воображения, его аналитический потенциал.

А как же — «родоначальник детектива»? Что же получается — не по праву Эдгар По носит этот почетный титул? Нет, здесь все в порядке. И владеет он им, конечно, по справедливости. Просто такова природа гения — мимоходом, но щедро разбрасывать зерна поразительных идей и открытий, давать им жизнь, взращивать их. Пожинать плоды и извлекать прибыль от урожая — этим занимаются уже потомки, и часто — как художники менее одаренные. Вроде того же сэра Артура Конан Дойла. Ведь его Шерлок Холмс и доктор Ватсон целиком «вышли» из немногочисленных детективных историй Э. По.

Тем не менее, как бы мы ни назвали новые рассказы — детективными или аналитическими, они прежде всего свидетельство того, что Эдгар По-художник стремительно развивался, не только создавая новые тексты, но активно осваивая и новые художественные территории. В этом русле, конечно, следует рассматривать и новеллу, появившуюся следом, — знаменитую «Низвержение в Мальстрем», опубликованную уже в майском номере; рассказы, появившиеся позднее, в следующих выпусках «Журнала Грэма»: «Остров феи», «Разговор Моноса и Уны», «Не закладывай черту своей головы». К их числу, разумеется, относится и рассказ «Элеонора», вышедший в сентябре 1841 года в ежегоднике «The Gift». Да и как литературный критик По явно прибавил и теперь не «размахивал», как бывало прежде, «критической дубиной», но в основном стремился к более взвешенному восприятию чужих текстов — примером тому многие рецензии и обзоры новинок, что он ежемесячно размещал на страницах журнала.

Движимый в том числе энергией и дарованием Эдгара По (нельзя, как это обычно делается, забывать о других сотрудниках редакции — ведь кроме По был и еще один редактор, занимавшийся в основном техническими вопросами, мистер Петерсон, да и владелец постоянно расширял сеть представителей, продвигавших журнал в других городах; например в Нью-Йорке, где у Грэма было много подписчиков, представителем был его родной брат Уильям) «Журнал Грэма» стремительно развивался, ежемесячно прибавляя по нескольку сотен (а то и тысяч) подписчиков. Уже к концу 1841 года стало совершенно ясно, что издание перешагнуло региональные границы и превратилось в явление национального масштаба. В декабре тираж достиг двадцати пяти тысяч. Среди тех, кто получал и читал журнал, были не только жители Пенсильвании и Нью-Йорка, но и Бостона, Олбани, центральных и южных штатов, Новой Англии и западных территорий.

Очевидно, что по крайней мере первые полгода (а может быть, и чуть дольше) Э. По сохранял уверенность в том, что мистер Грэм исполнит свое обещание: они создадут общий журнал и станут партнерами. В пользу этого предположения убедительно свидетельствует письмо Дж. Кеннеди, датированное июнем 1841 года, в котором По приглашает последнего сотрудничать в задуманном издании:

«Мистер Джордж Р. Грэм (житель Филадельфии) и я желаем учредить ежемесячный журнал… Мистер Грэм — юрист, но несколько последних лет занимается издательским бизнесом. Его опыт в журнальном деле велик. Он джентльмен высокого социального статуса и обладает достаточными финансовыми возможностями. Вооруженные исчерпывающими знаниями в этой области, мы сможем утвердиться на этом поприще и вместе преодолеем все трудности, что нас ожидают.

Журнал будет выходить в одну восьмую листа на 96 страницах. Бумага будет самого высокого качества — значительно лучше, чем у „The North American Review“. Шрифт будет новым (всегда новым), ясным и четким. Материалы будут располагаться в одну колонку. Страница будет иметь широкие поля. Не будет гравюр на отдельных листах, а только в тексте — там, где требуется… Цена журнала составит пять долларов за номер.

Полагаю, некоторое время назад я высылал вам проспект „Журнала Пена“, проект этот не состоялся из-за банкротства банка. Название журнала сохранится — как и те идеи, что были изложены…

Главная особенность литературной составляющей журнала будет заключаться в том, что в нем станут эксклюзивно сотрудничать только самые выдающиеся литературные таланты Америки: или, если нам не удастся добиться этого в полной мере, мы ограничимся пятью-шестью наиболее известными именами — не допуская в журнал ничего из других источников, но и из них будем отбирать только лучшее. Мы будем прилагать усилия к тому, чтобы привлечь к постоянному сотрудничеству вас, мистера Ирвинга, мистера Купера, мистера Полдинга, мистера Лонгфелло, мистера Брайанта, мистера Хэллека, мистера Уиллиса, может быть, еще одного-двух других».

Известно, что тогда же По направил письма сходного содержания Ирвингу, Лонгфелло и другим поименованным писателям[231]. Старт новому журналу писатель предполагал дать 1 января 1842 года.

Судя по всему, По не терял надежды на выход журнала и позднее — в сентябре, когда писал своему другу Дж. Снодграссу:

«Нет ничего невозможного в том, чтобы Грэм соединился со мной для издания „Пенна“. У него есть деньги. Между прочим, а возможно ли начать издание высококлассного журнала в Балтиморе? Нет ли там издателя или некоего джентльмена с приличным капиталом, который смог бы составить мне компанию в проекте и начать издавать журнал в Городе монументов? (Балтиморе. — А. Т.)».

По, как мы видим, уже испытывал серьезные сомнения, раз спрашивал своего друга о возможности осуществления проекта в Балтиморе.

Не стоит, однако, спешить осуждать Грэма. Наверняка, когда в начале года он заключал устный контракт со своим редактором, то верил, что такой проект в принципе возможен. И связано это было, скорее всего, с опасениями, что его собственный «Журнал Грэма» окажется не слишком успешным. Вот тогда и может понадобиться «переформатирование». А может быть (не очень прилично подозревать его в этом, но — все же!), талантливый бизнесмен таким образом стимулировал своего сотрудника на энергичную работу — ведь жалованье, как мы помним, он положил ему небольшое. Но в том-то и дело, что реальность превзошла все мыслимые ожидания и тираж издания в 1842 году составил уже 40 тысяч экземпляров. Не беремся судить, насколько велика заслуга в этом непосредственно Эдгара По и насколько — самого Грэма и его агентов, а также других сотрудников журнала[232]. Но в любом случае: зачем «душить курицу, несущую золотые яйца»? Естественно, что такого желания у Грэма не возникало.

Герви Аллен, который не скрывал возмущения вероломством мистера Грэма, с присущим ему блеском описал в своей книге процесс «выемки» пресловутых «золотых яиц»:

«По утрам мистер Грэм и его супруга, жившие теперь на широкую ногу, подкатывали в собственном экипаже к дому, где находилась редакция, преодолевали три лестничных марша и, оказавшись в своих владениях, принимались разбирать только что доставленную почту, грудой сваленную на столе. Они извлекали из конвертов банкноты и казначейские билеты, предоставляя отвечать на письма По и его помощникам. Затем с кипами денег в руках оба поспешно отбывали, чтобы как можно скорее обратить их в звонкую монету по самому высокому курсу в лавках менял на соседней улице. Эти набеги, без сомнения, до глубины души возмущали молодого редактора, на чьих плечах лежало основное бремя работы. В течение двух лет утренняя жатва ни разу не разочаровала Грэмов. К июлю 1841 года число подписчиков выросло до двадцати тысяч, что к концу года принесло владельцу журнала 15 тысяч долларов чистого дохода. Впрочем, доля По в этом урожае была крайне мала»[233].

Трудно сказать, откуда Аллен черпал эту информацию. Скорее всего, это результат творческой реконструкции. Едва ли, конечно, эти «набеги» бывали ежеутренними и даже еженедельными, но, скорее всего, регулярными и действительно «ни разу не разочаровали Грэмов». Вполне вероятно, они могли раздражать По, тем более что преуспеяние хозяев никак не отражалось на доходах редактора. Но наверняка сильнее раздражал тот факт, что ему как автору платили куда меньше, нежели «звездам» национальной литературы, публиковавшимся в журнале. Обычно он получал два-четыре доллара за страницу рассказа, пять, максимум десять долларов за стихотворение, в то время как Лонгфелло могли заплатить 50 и даже 100 долларов за поэтический текст. Огромные гонорары имели Ф. Купер, В. Ирвинг, Дж. Полдинг, другие известные и популярные в то время авторы. Изрядные деньги получали и иллюстраторы.

Славился Грэм и своим хлебосольством: обильные пиршества в особняке на углу улицы Франклина и Баттонвуд-стрит с неизменным приглашением сотрудников и авторов он устраивал регулярно. В бытность свою редактором журнала, По участвовал в них постоянно. Кстати, опасаясь, что зять потянется к бутылке, в такие дни его обычно сопровождала миссис Клемм, которая дожидалась своего «Эдди» на кухне. Возвращались они вместе, к тому же матушка неизменно брала с собой корзину, которую наполняла тем, что не сгодилось за «барским» столом. Корзину приходилось нести домой поэту. Пиры, конечно, не могли заменить звонкую монету, но самолюбия По не задевали. Джордж Грэм, повторим, был редкий человек и, видимо, умел так пригласить гостя, что тот не чувствовал себя ущемленным.

Тем не менее с точки зрения бизнеса подход Грэма был совершенно оправдан. В размышлениях по поводу собственного журнала, явленных в многочисленных письмах, Э. По собирался действовать точно таким же образом: печатать на лучшем оборудовании и бумаге самого высокого качества, хорошо платить авторам, художникам и граверам. Однако очевидно: чем лучше шли дела у Грэма, тем туманнее становились перспективы рождения «Пенна».

Похоже, По отдавал себе в этом отчет. Отсюда — и мысли о возможности издания журнала в Балтиморе. Отсюда же и поиски альтернативной работы — не связанной с журналом и редакторской деятельностью.

Последними он занялся примерно с конца июня 1841 года — усилия в этом направлении фиксируют его письма. Прежде всего, послания Фредерику У. Томасу (1806–1866), с которым он познакомился за год до этого и тогда же — на всю оставшуюся жизнь — подружился. Поскольку тот сыграл определенную роль в жизни и судьбе писателя — они встречались, общались, активно обменивались мнениями, переписывались (сохранилось более пятидесяти их писем друг к другу), — о нем необходимо сказать несколько слов.

Эдгар По заочно давно знал Томаса — приятеля своего старшего брата Генри Леонарда. Людьми они были разными — по социальному статусу, опыту, пристрастиям, но их сближал общий интерес к литературе. Однако, если старший По успел совсем немного, так и не выйдя за пределы вполне дилетантских очерков и рассказов, Томас к своим писаниям относился серьезнее — много работал, постоянно сотрудничал в газетах, писал стихи, песни, малую и большую прозу. В 1835 году в «Мессенджере» Эдгар По довольно нелестно отозвался о первом крупном сочинении Томаса — романе «Клинтон Бредшоу». Но это не помешало им найти общий язык в мае 1840 года, когда они впервые встретились лично в офисе «Ли энд Бланшар», куда последний представил для публикации рукопись своего следующего романа[234].

Хотя Томас и был увлечен словесностью, но, как и большинство современников и соотечественников По, прекрасно понимал, насколько тяжела и переменчива судьба профессионального литератора, и потому предпочитал, чтобы кормило его нечто иное, пусть менее возвышенное, но зато куда более предсказуемое. Так что на протяжении значительной части своей жизни подвизался на чиновных должностях — небольших, невидных, но обеспечивавших средства к существованию. В связи с этим или по некой внутренней склонности занимался он и политикой — был мелким партийным функционером-демократом. Последнее обстоятельство и привело его весной 1841 года в Вашингтон, где он занял небольшую должность в министерстве финансов. В письмах По он весьма подробно описывал тамошнее житье-бытье, в частности, жаловался на безделье, на то, что приходит в офис поздно, занимается чем угодно, а уходит в два пополудни и за это получает тысячу долларов годового содержания. Нашего героя явно впечатлила эта картина и тем более ремарка Томаса, что и он без труда сможет добыть себе в Вашингтоне какую-нибудь должность. И вот в конце июня Э. По пишет своему приятелю:

«Что касается меня, то, несмотря на безграничную любезность Грэма и неизменную его доброту, моя собственная ситуация вызывает у меня все большее и большее отвращение. Ты правда считаешь, что я смогу сделать то же самое, что и ты? Ты серьезно думаешь, что, если я обращусь к Тайлеру, это будет иметь положительные последствия? Мои преимущества, сказать по правде, совсем невелики. Я — виргинец. Во всяком случае, сам себя я таковым считаю, поскольку всю свою жизнь — за исключением последних лет — я прожил в Ричмонде. Мои политические принципы всегда были — насколько вообще возможно о них говорить — близки существующей администрации, и я всегда выступал за Гаррисона, когда предоставлялась такая возможность. С мистером Тайлером я немного знаком лично — по поводу одного дела, о котором он, скорее всего, забыл. Во всем же остальном я — человек литературы, и место в администрации мне необходимо только для того, чтобы иметь возможность сочинять. Есть ли у меня для этого хоть малейший шанс? Буду очень признателен тебе, если ты ответишь как можно скорее…»

Нашим соотечественникам, вероятно, не очень понятны отсылки поэта к собственному происхождению, упоминание имен Тайлера и Гаррисона. Поэтому необходимы пояснения. Гаррисон — это Уильям Генри Гаррисон (1773–1841), 9-й президент США, а Тайлер — Джон Тайлер (1790–1862), 10-й президент страны. Гаррисон в 1840 году был избран президентом от демократической партии, Тайлер являлся представителем партии вигов (существовала такая партия в Америке первой половины XIX века) и стал вице-президентом. Поскольку Гаррисон президентствовал всего месяц (он простудился во время иннаугурационной речи и умер от воспаления легких), его преемником стал мистер Тайлер. Однако, против ожидания одно-партийцев, он продолжил политику, провозглашенную предшественником. Поэтому ремарка По важна. Немаловажна и отсылка к виргинскому происхождению. И Гаррисон, и Тайлер тоже были виргинцами, расположены к землякам и с недоверием относились к неюжанам. Непонятно, о каком «деле» говорил По, упоминая о личном знакомстве с президентом. Скорее всего, просто решил покрасоваться перед приятелем.

Как бы там ни было, уже 4 июля он вновь пишет Томасу (тот, наведя справки, ответил «как можно скорее» — уже 1 июля), что был бы согласен на «любую должность» и меньшее жалованье:

«Я был бы счастлив получить какое угодно — почти любое назначение, — даже если мне станут платить всего 500 долларов в год — только бы иметь средства к существованию, независимые от словесности. По моему разумению, конвертировать мозги в звонкую монету, говорю как человек искушенный, самая сложно решаемая задача на свете».

Да, превратить талант в деньги (а под «мозгами» поэт, конечно, подразумевал талант) — вопрос почти неразрешимый. Можно сказать, философский. И Эдгар По постоянно — и безуспешно — терзался им. Впрочем, в этом смысле мало что изменилось за прошедшие почти два столетия: талант, образование, «мозги» — мало ценятся и в наши дни. Едва ли кто не согласится с этим. Впрочем, в ответ на рекомендацию Томаса самому наведаться в Вашингтон и заняться собственным назначением По отвечал:

«Видит Бог, я желал бы поехать в Вашингтон, но, ты знаешь — все та же старая история, — у меня нет денег даже для того, чтобы добраться туда, не говоря о том, чтобы вернуться обратно. Трудная это штука — быть бедным, но поскольку это так, у меня нет оснований жаловаться».

Но причина, скорее всего, была все-таки не в деньгах. Э. По, конечно, раздобыл бы средства, если бы серьезно решил выбрать Вашингтон. Но в том-то и дело, что при всей привлекательности столичной синекуры он явно испытывал сомнения: продолжал надеяться на «Пенн», на Грэма и, конечно, желал сохранить независимость, которой, став чиновником, он бы лишился.

Так что, вероятно, препятствием было не отсутствие наличности. Во всяком случае, данное обстоятельство стояло не на первом месте.

Тем не менее, повторим, время сотрудничества с «Журналом Грэма» оказалось самым благополучным в жизни писателя — как в финансовом, так и в личном плане.

Но всему рано или поздно приходит конец. Закончился и длившийся с февраля 1841 года период стабильности. И произошло это в обстановке самой мирной — когда, казалось бы, ничто не предвещало катастрофы.

«Однажды вечером, в конце января 1842 года, в доме По на Коутс-стрит собралось небольшое общество. В камине пылал огонь, и пока Эдди развлекал гостей беседой и чтением вслух, миссис Клемм, за которой ходила по пятам кошка Катарина, хлопотала у большого сверкающего кофейника (ее любимого), готовясь подать немудреное вечернее угощение. Вирджиния, по обыкновению, должна была порадовать собравшихся музыкой. По очень гордился женой, ибо всеми своими скромными светскими совершенствами — умением немного говорить по-французски и петь под собственный аккомпанемент — она была обязана именно ему. Принесли арфу. Вирджиния с большими блестящими глазами на бледном, как воск, лице пробежала легкими детскими ручками по струнам и начала петь. Сейчас как никогда во всем ее облике и движениях было что-то ангельски неземное, вызывавшее у По почти благоговейный восторг.

Голос ее, звонкий и верный, поднялся на несколько нот выше — и вдруг оборвался. Она схватилась руками за горло, и грудь ее обагрилась хлынувшей изо рта кровью. По и все остальные кинулись к ней. Какое-то мгновение казалось, что она умирает. Забрызганный ее кровью По отнес Вирджинию наверх и положил на постель. Пока миссис Клемм готовила холодные компрессы и пыталась помочь дочери простыми домашними средствами, Эдгар бросился за доктором»[235].

Так описал в своей книге трагический эпизод Г. Аллен. Едва ли можно поручиться, что все происходило именно таким образом. Но, скорее всего, биограф не слишком погрешил против истины — история эта хорошо известна: те, кто находился в гостях у поэта, оказались свидетелями произошедшего. Правда, печальный инцидент произошел не на Коутс-стрит, а в доме на Шестнадцатой улице. На Коутс-стрит семейство перебралось только в сентябре 1842 года. Но это уже не очень существенные детали.

Читатель, конечно, помнит болезненных героинь из рассказов-арабесок писателя: сестры или/и жены героев (и/или рассказчиков) мучительно страдают и умирают от странных болезней. Впервые такой персонаж появляется в «Морелле», а затем в «Беренике». Оба эти текста написаны в 1835 году — в ту пору, когда По боялся потерять Вирджинию и собирался жениться на ней. Затем он возникает в «Лигейе» (1838), оказывается заживо погребенным в «Падении дома Ашеров» (1839), умирает в «Элеоноре» (1841). Легко и вполне обоснованно связать эти образы с совершенно земной женой поэта, поскольку ясно, что их появление — отражение того беспокойства, которое Э. По всегда испытывал по поводу ее здоровья. Современники, которые встречались с ней, отмечали ее почти неземную хрупкость, болезненность, мертвенную бледность кожи. Естественно, это не могло укрыться от поэта и не воплотиться в сюжеты новелл, вызвав к жизни образы болезненных героинь. Начиная с «Мореллы», эти образы будут постоянно будоражить сознание По и населять его арабески почти до самого конца. Но если в текстах, созданных до 1842 года, этот страх за жену-девочку — страх в общем-то умозрительный, то после прискорбного события в январе 1842 года он усиливается, приобретая глубину, яркость и напряженность высокой трагедии. Вполне естественно, что проникает он и в поэзию, рождая шедевры: от «Червя-победителя» к «Ворону», «Улялюм» и «Колоколам» до «Аннабель Ли».

В 1842 году, вскоре после упомянутого эпизода, Эдгар По написал и в апреле того же года опубликовал в «Журнале Грэма» рассказ «Жизнь в смерти», впоследствии переименованный им в «Овальный портрет». Рассказ этот известен широко и принадлежит, несомненно, к числу лучших прозаических творений. История немудрящая, но пронзительная: художник, восхищенный красотой жены, пишет ее портрет, но, охваченный вдохновением и отрешенный от всего, кроме своей работы, не замечает, что по мере того как совершеннее становится его полотно, жизненные силы покидают любимую. Наконец портрет закончен. Но завершение работы знаменует и конец жизни любимой — она умирает. Похоже, писатель винил себя в болезни жены, и это отразилось в рассказе.

Но это — искусство. К тому же потомкам остался портрет — выдающееся произведение. А в жизни — реальность: болезнь жены, которая не просто испугала По, но глубоко его потрясла, погрузила в бездну отчаяния. Рассудок его явно помутился, и на попечении врачей оказался не один пациент, а сразу два. И еще вопрос, чье состояние внушало им больше опасений — молодой женщины, у которой открылся туберкулез, или писателя, впавшего в бредово-исступленное состояние.

Что касается Вирджинии, после приступа она сильно ослабела, ее терзала лихорадка. Но в арсенале врачей имелись средства, способные облегчить состояние больной. Хотя тогдашняя медицина еще не могла эффективно лечить чахотку, но уже накопила изрядный опыт по части замедления ее развития. Вероятно, предпринимались усилия, чтобы купировать и нервное напряжение у писателя. В то время (тем более в не очень просвещенной Америке) главным средством борьбы с любой болезнью были кровопускания, но некоторые врачи нередко применяли опий — иногда в смеси с табаком — для курения, но чаще — в виде спиртовой настойки — лауданума.

Интересно, что первая редакция «Овального портрета» (еще под названием «Жизнь в смерти» была опубликована в апреле 1842 года) открывалась такими словами:

«Лихорадка моя была сильна и упорна. Я перепробовал все средства, какие только можно было достать в данной области Апеннин, и все без успеха. Мой слуга и единственный помощник, с которым мы очутились в уединенном замке, был слишком нервен и неловок, чтобы пустить мне кровь, да я и без того немало потерял ее в схватке с бандитами. За помощью я также не мог его послать. Наконец я вспомнил о небольшом запасе опиума… Но тут возникло затруднение: я не знал, сколько его полагается брать на один прием. При курении количество опиума не имело значения. Обычно я смешивал пополам опиум с табаком, набивал трубку и выкуривал ее, не испытывая иной раз никакого особенного действия. Случалось, что, выкурив две трети, я замечал признаки умственного расстройства, которые заставляли меня бросить трубку. Во всяком случае, действие опиума проявлялось так постепенно, что не представляло серьезной опасности. Теперь случай был совсем другой. Я никогда еще не принимал опиума внутрь. Мне случалось прибегать к лаудануму и морфию, и относительно этих средств я бы не стал колебаться. Но с употреблением опиума я вовсе не был знаком, так что приходилось действовать наудачу. Впрочем, я долго колебался, решившись принимать его постепенно. На первый раз, думал я, приму совсем мало. Если это не подействует, буду увеличивать дозу до тех нор, пока не спадет лихорадка или не явится благодетельный сон, который так был мне нужен, но уже неделю бежал от моих смятенных чувств. Без сомнения, состояние, в котором я находился, — а я был уже в преддверии бреда, — помешало мне уразуметь нелепость моего намерения устанавливать большие и малые дозы, не имея никакого масштаба для сравнения…»[236]

В окончательной редакции (1845) этот абзац был автором снят. Но вряд ли тогда появление этих строк было случайным: видимо, лечение было и упомянутые средства применялись. Но едва ли оно было регулярным и успешным: По впал в отчаяние, не контролировал свои действия, следствием стал как никогда тяжелый и продолжительный запой. Наверняка матушка Клемм пыталась вывести своего Эдди из этого состояния, но ей трудно было справиться с двумя пациентами сразу — дочерью и зятем.

Чтобы представить, в каком состоянии находился поэт, есть смысл процитировать еще один фрагмент. На этот раз из его письма, датированного 1848 годом и адресованного одному из друзей:

«Шесть лет назад моя жена, которую я любил так, как не любил ни один смертный, повредила внутренний кровеносный сосуд, когда пела. Состояние ее сочли безнадежным. Уже навеки простившись с нею, я пережил все муки, которые несла мне ее кончина. Однако ей сделалось лучше, и ко мне вернулась надежда. Через год у нее снова лопнул сосуд. Все повторилось для меня сначала. Потом снова, снова, снова и снова — через разные промежутки времени. И всякий раз, когда к ней подступала смерть, меня терзали все те же муки. С каждым новым обострением болезни я любил жену все нежнее и все отчаяннее держался за ее жизнь. Но, будучи от природы человеком чувствительным и необычайно нервным, я временами впадал в безумие, сменявшееся долгими периодами ужасного просветления. В состояниях совершенной бессознательности я пил — один Господь знает, сколько и как часто. Разумеется, мои враги приписывали безумие злоупотреблению вином, но отнюдь не наоборот»[237].

В периоды «ужасного просветления», как мог, он исполнял свои редакторские обязанности, что-то писал, читал корректуру и даже дважды (в марте 1842 года) встретился со знаменитым Чарлзом Диккенсом, когда тот в ходе своего американского турне на несколько дней задержался в Филадельфии. По взял у него интервью, преподнес экземпляр «Гротесков и арабесок» и даже попросил посодействовать изданию его произведений в Англии.

По, конечно, пытался «взять себя в руки», но получалось это не всегда и — обычно — ненадолго. Неудивительно, что дела его в редакции пошли совсем плохо: он стал небрежен, нередко появлялся в офисе пьяным. А поскольку в пьяном виде, по воспоминаниям современников, он становился совершенно невыносимым, его визиты парализовывали работу: он мешал сотрудникам, скандалил.

Так продолжалось до апреля 1842 года. И вот однажды, после очередного длительного перерыва, в один из погожих апрельских дней, приведя себя в порядок, абсолютно трезвый (наступил «период ужасного просветления»), он явился в редакцию, намереваясь вернуться к исполнению своих обязанностей. Однако, придя в офис, обнаружил свое место занятым: в его кресле, за его столом сидел другой человек. Если бы По был пьян, то наверняка устроил бы скандал, но он был трезв и, мгновенно оценив обстановку, не требуя объяснений, повернулся и вышел вон. Так неожиданно, но вполне предсказуемо закончилось его редакторство в «Журнале Грэма».

По мрачной иронии судьбы место Эдгара По в редакторском кресле «Журнала Грэма» занял Руфус Грисуолд (1815–1857), человек, которому суждено было сыграть зловещую роль в судьбе нашего героя — как при его жизни, так и post mortem — и с которым нам еще не раз придется встретиться на страницах этой книги.

Хотя нанесенная обида была, конечно, глубока, По не прервал отношений с Дж. Грэмом и не раз впоследствии появлялся в офисе журнала на Чеснат-стрит. Но уже только в качестве автора. «Редакторская» страница в его отношениях с журналом была перевернута навсегда.