4

4

Эвиту ощупывают, растирают и мнут на процедурном столе, но руки медсестры, кажется, летают над нематериальным телом. Изоляция вредна Эвите. Она не может питаться воздухом и тишиной. Возрождается она лишь в тот момент, когда ей позволяют посредством радиоволн обратиться к своим дорогим жертвам социальной несправедливости.

Эвита откидывается на подушки, измученная, страдающая от того, что не слышит больше шума, производимого людским морем. Ей так хотелось расширить круг своей публики, убедить в своем величии людей за пределами Аргентины, весь мир…

Печаль и рак. Машина сходит с ума. Дурная кровь скапливается, образует в душе застойные болота, загрязненные реки. Иногда Эвита просит открыть дверь, чтобы понаблюдать за происходящим в больнице. Но от ее двери отгоняют людей. Иногда она слышит за этой дверью чьи-то судорожные рыдания: это ее женщины из когорты дескамисадос. Это ужасает и ободряет одновременно. Эвита гордится и испытывает счастье при мысли, что вызвала искренние слезы… Все-таки толпа ее любит.

* * *

Хуан Перон попросил Палату депутатов и Сенат предоставить ему шестимесячный отпуск. Поговаривали, что Эвита поедет за границу, может быть, в Швейцарию, на лечение, и что Перон будет ее сопровождать. Противники режима, нашедшие убежище в Уругвае, решили было, что Перон готовится к бегству. На самом деле ему действительно хотелось бы уехать в Швейцарию, пожить в снегах, но Эвита его удерживала. Прикованная к постели, она еще надеялась восстановить силы и заставить армию смириться. Улицу Флориды пестро расцветили неоновые огни, воспевающие добродетели славного Перона. Он наверстал упущенное в отношении своих плакатов. Наконец-то он один стоял на балконе Каса Росада, не дожидаясь с кривой улыбкой на губах, когда Эвита закончит свой сеанс публичной нежности.

В ноябре 1951 года, стремясь любой ценой приобрести новых друзей, Перон пригласил шестьдесят американских сенаторов посетить Аргентину. Он рассчитывал таким образом придать больший вес своей персоне теперь, когда Эвита освободила трон. А гвоздем освобождения Перона, ускользающего из-под гигантской, удушающей тени своей ложной половины, стала церемония переименования провинции Эль-Чако в провинцию президента Перона.

Церемонию провели в декабре 1951 года, приурочив ее к весельям по поводу праздника Рождества. Эвита, отбиваясь от процедур, которые каждый раз отнимали у нее крохи жизни, решила взять дело в свои руки, притормозить лихорадочное стремление Перона обожествить свою персону, не встречая никакого противодействия. Она потребовала дать ей возможность говорить из своего кабинета в Фонде, чтобы доказать необходимость считаться с собой. Но врачи запретили Эвите передвигаться. Тогда она заявила в микрофон с постели:

— Женщины Аргентины, я говорю с вами из моего кабинета в Фонде…

Перон меньше, чем когда-либо, творил историю. Он не переставал представлять себя под кнутом Эвиты. Великие приступы ярости на манер Муссолини испытывала Эвита, а не он. А Эвита утратила свою магическую силу, превращавшую государственных мужей в мальчиков на побегушках. Она больше не наряжалась танцовщицей, чтобы казаться грациозной, раскованной и милой об руку с министром-гитаристом. Ее больше не интересовали антикварные драгоценности, царские меха… Осталась только собачка Негрита, скулившая рядом с кроватью. Родных Эвита оттолкнула, чтобы уничтожить воспоминания детства, проклятого другими детьми в Чивилькое и Хунине.

Богачи видели в ней артистку кабаре, которая сделала себе из народа вульгарное украшение. Даже не вставая с постели, она продолжала слыть и в Аргентине, и во всем мире героиней истории любви, не существовавшей ни одного дня, ни одного часа. Эвита не несла отдохновение воину, она сама стала постоянной войной для воина, жаждавшего покоя. Она пользовалась Пероном, как символом битвы. Эвита, служившая не подушкой для плоти, а бичом для нервов, понятия не имела, что такое чувственное удовольствие. Ее удовольствием была фотография во всю стену, во весь город… Править в паре с кем-то она не могла.

Вынужденная диета, которой Эвита подвергала себя в течение нескольких лет нищеты на задворках столицы, затем добровольная диета, которой она придерживалась, будучи президентшей, чтобы не превратиться в толстую матрону, какой стала ее мать в Хунине, в сочетании со сжигавшим Эвиту огнем, когда она стремилась к вершинам власти — все это усугубило тяжесть болезни, которая нацелилась теперь не на плоть, а на кости.

Тогда-то ее кровь и стала вдруг скудной. Хрупкое тело скрутила боль. Она шептала: «Я слишком слаба для стольких страданий…»

Однажды пальцы не удержали холодный стальной микрофон, отекшая рука свесилась с кровати, а собачка Негрита даже не успела лизнуть ее…