9

9

Теперь Эвита ждала приглашения от английской королевы и продлила свое несчастливое пребывание в Париже, лелея эту призрачную надежду.

Тем временем британская пресса единодушно сходилась во мнении, что жену диктатора приглашать не следует, и не только потому, что она жена жестокого тирана. Шантаж Перона относительно экспорта мяса произвел неблагоприятное впечатление на англичан, находившихся на голодном пайке. Народ действительно был настроен враждебно к Аргентине, а пресса выражала в большей степени раздражение, обусловленное скудным рационом, чем возмущение, вызванное перспективой посещения Букингемского дворца женой человека, который открыто объявлял себя последователем Гитлера в то время, когда воронки от авиабомб еще бросались в глаза на улицах Лондона.

Эвита в отеле «Ритц» не находила себе места от беспокойства. Она вдруг почувствовала такую слабость, будто потеряла что-то жизненно важное. Эта женщина никогда не смотрела на жизнь реально. Ее посещали видения. Если видения развеивались, за что могла она уцепиться? Эвита посвятила свою жизнь погоне за славой. Когда слава ускользала, а жизнь представала во всей своей наготе, все становилось ужасным.

Стремясь отвлечься и преодолеть неуверенность, Эвита начала крутить ручки радиоприемника, чтобы найти свою божественную Аргентину и узнать, как любимая страна отзывается о ее триумфальном путешествии. Ее ожидало горькое разочарование.

Радио Буэнос-Айреса не упоминало об Эвите, как будто она исчезла навсегда, испарилась в своей радуге. А вместо обязательного восхваления Эвиты, вместо приветствий в ее адрес, летящих через океан, она услышала чудовищно усиленный голос Перона. Президент Перон воспользовался отсутствием Эвиты, чтобы руководить самому и издавать какой-то писк вдали от ее бдительного ока.

Он запросто обращался ко всему миру, а ведь обещал Эвите перед отъездом не предпринимать без нее ничего важного, спокойно ждать ее возвращения.

Однако Перон громогласно говорил со всем миром с такой убежденностью, словно требовалось воодушевить несколько тысяч дескамисадос. Он клеймил капитализм и коммунизм как две проклятые, зловещие силы, заверял, что в Аргентине создается новый порядок, который не имеет ничего общего с этими двумя блоками. С легким сердцем и плотоядно облизываясь, он пророчил третью мировую войну, в которой он, Хуан Перон, сохранит абсолютный нейтралитет, а Аргентина будет уютно покоиться у него в кармане поближе к сердцу…

* * *

Эва Перон разъезжала по Парижу в дипломатической машине, принадлежавшей Пьеру Лавалю и предоставленной в ее распоряжение. Однажды неизвестные, метя в нее, разбили камнем стекло автомобиля. В конце концов еще одно неприятное происшествие в кабаре «Лидо» заставило ее решиться бежать из Парижа и ждать приглашения от королевы в другом месте.

В роскошное кабаре ее привезли друзья из посольства. Впервые Эвита надела не яркий наряд для ночного клуба, а явилась вся в черном, скованная и грустная, будто в подтверждение глубокой печали, в которую ее повергло злонамеренное своеволие супруга. Полуобнаженные красавицы, выставляющие напоказ обилие торжествующей плоти, навевали на Эвиту неприятные воспоминания о временах Авениды Коррьентес и о победах, одержанных такими же пышнотелыми девушками. Здесь, среди красоток, не имеющих других преимуществ, кроме дарованных природой, не блещущих никакими талантами, кроме умения танцевать и петь, Эвита постоянно помнила о своих искусственных ухищрениях: накладках и туфлях на высоких каблуках, которые все равно оставляли ее на до смешного низком уровне по сравнению с этими девицами.

Высшей точки ее недовольство достигло во время исполнения скетча, когда двое мужчин прогуливались и паясничали под ослиной шкурой. Исполнение было довольно искусным, и никто из публики не догадывался, что осел ненастоящий до тех пор, пока из-под трепещущей шкуры животного не появлялась рука с букетом цветов, который преподносился одной из зрительниц.

Так уж получилось, что в тот вечер зрительницей, получившей букет, к несчастью, оказалась Эвита. Для нее этот букет стал последней каплей, переполнившей чашу терпения. Она усмотрела в этом покушение на свое достоинство, оскорбление, посредством которого Париж заставлял ее уйти в тень.