9. О феномене «любовного безумия»

9. О феномене «любовного безумия»

Дадим слово героям моей статьи. В 1860 году Некрасов пишет большое письмо своему молодому другу и сотруднику Добролюбову, лечившемуся от неизлечимой чахотки в Швейцарии (бедный, он умрет через год, уже в России). В письме большой кусок об Авдотье Яковлевне, которую Добролюбов (как кажется, тайно в нее влюбленный) может встретить за границей: «…Не желал бы я, однако, да и не могу стать вовсе ей чуждым. Странное дело! Без сомнения, наиболее зла сделала мне эта женщина, а я только минутами на нее могу сердиться. Нет злости серьезной, нет даже спокойного презрения. Это, что ли любовь? Черт бы ее взял! Когда же она умрет! Я начинаю злиться. Сколько у меня было души, страсти, характера и нравственной силы — все этой женщине я отдал, все она взяла, не поняв (в пору, по крайней мере), что таких вещей даром не берут, — вот теперь и черт знает к чему все пришло. Ну, да будет»[209].

В этих рассуждениях — кардинальное отличие Некрасова от Тургенева. Тот «отдал» и не ждет ничего назад, он отдал — даром и готов отдавать еще и еще. Некрасову же кажется, что за его любовь женщина должна чем-то заплатить… Если додумать эту мысль, то приходишь к выводу, что поэт не оценил в полной мере той жертвы, которую принесла для него А. Я. Ее положение в обществе, вследствие сближения с ним, было очень щекотливым и двусмысленным — недаром в своей книге она, как бы между прочим, говорит, что в конце сороковых годов, стараясь уйти от сплетен, перестала посещать дома своих друзей и знакомых, а в сохранившемся ее письме к Некрасову (1855 год) читаем: «Все, что близко ко мне, все меня презирало и презирает»[210]. Да и не знаем мы, чем она уж так провинилась перед поэтом, донимавшим ее ревностью, мрачной хандрой и упреками[211]…

Но важнее здесь другое: Некрасов в письме в отчаянии констатирует, что эту женщину, несмотря на все доводы разума, он продолжает любить.

Незадолго до смерти Некрасова будет опубликовано стихотворение «Слезы и нервы» (без подписи), написанное в начале 60-х, где есть такие строчки:

И, увидав себя в трюмо,

В лице своем читает скуку И рабства темное клеймо…

Вот оно — нужное слово: рабство. Оно точно совпадает с характеристикой, данной Тургеневым отношениям Некрасова-Панаевой: «(Панаева, — И. Ч.) владеет им как своим крепостным человеком[212]. И хоть бы он был ослеплен на ее счет! И то — нет»[213].

Важно, что Тургенев пишет это в письме к Марии Николаевне Толстой, женщине совсем иного склада, нежели Панаева, закончившей свои дни в монастыре. Мог бы он написать подобное Полине Виардо? Сдается, что нет. Слишком близок портрет к самой Полине. Слишком похожи отношения — его и Виардо, хотя его «рабство» и добровольное (вспомним: «готов по ее приказанию плясать на крыше нагишом, выкрашенный желтой краской!»).

В произведениях Тургенева подобного рода отношения будут воспроизведены не единожды, и всегда «неправильной» женщине, любовь к которой как в омут затягивает человека, противостоит образ чистый, ангельски светлый, близкий и понятный герою[214]. Но вот поди ж ты! Дьяволица или, скажем так: женщина не похожая на остальных, чужая, осознающая свою власть, приходит и берет героя.

Любовь «овладевает человеком без спроса, внезапно, против его воли — ни дать ни взять холера или лихорадка… Подцепит его, голубчика, как коршун цыпленка, и понесет его куда угодно, как он там ни бейся и не упирайся» (из повести «Переписка», 1856).

Где можно встретить нечто подобное, так сказать, «прототип» этих отношений? Сам Тургенев, вернее его персонаж из «Переписки», отсылает нас к немецким сказкам, где «рыцари впадают часто в подобное оцепенение». Мне приходят в голову «влюбленные безумцы»-меджнуны из персидских сказаний.

Так что ж, Панаева и Полина Виардо именно такие жесткие и властолюбивые хищницы? Думается, что нет, ведь даже Некрасов, порвавший с Панаевой и склонный во многом ее обвинять, в стихах говорит, что она, «как всегда, стыдлива», что она «потупит очи молчаливо»… Не вяжется с образом ястреба…

А у Тургенева в одном из последних его шедевров, повести «Клара Милич (После смерти», 1883 год) дается «код» к истории его любви, причем героиня, наделенная чертами той самой «неправильной» женщины, при более близком рассмотрении совмещает в себе полярные черты: она наивная дикарка и актриса, смелая и робкая, некрасивая и прекрасная, чужая, но ставшая герою близкой и нужной (хотя и в мистической форме, после смерти). Как много в ней от его возлюбленной!

«Оно его беспокоило, это чтение, оно казалось ему резким, негармоничным… оно как будто нарушало что-то в нем, являлось каким-то насилием».

«А эта черномазая, смуглая, с грубыми волосами, с усиками на губе, она, наверно, недобрая, взбалмошная…».

«Цыганка» (Арапов не мог придумать худшего выражения), что она ему?».

«И между тем Арапов не в силах был выкинуть из головы эту черномазую цыганку, пение и чтение и самая наружность которой ему не нравились».

«неподвижные черты с их властительным выражением»…

«и так было это лицо прекрасно».

«Горда — как сам сатана — неприступна!».

«Не красавица…а какое выразительное лицо! Я такого лица еще не встречал.

И талант у нее есть».

«Ты победила… Возьми же меня!

Ведь я твой — и ты моя!».

Завершу эту часть словами Тургенева: «Есть такие мгновения в жизни, такие чувства… На них можно только указать — и пройти мимо».