Глава 5 «Взамен любовного признания…»

Глава 5

«Взамен любовного признания…»

Первую свою поэтическую книгу «Вечерний альбом» Марина выпустила в свет по причинам внелитературным; как сама она говорила позже — «взамен любовного признания человеку, с которым иначе объясниться я не могла».

Внезапно вспыхнувшее чувство к Владимиру Оттоновичу Нилендеру осложнилось уже в начале наступившего 1910 года непонятной размолвкой, за которую Марина сама себя корит в нескольких стихотворениях «Вечернего альбома». Не сестричка ли, тут же влюбившаяся во Владимира Оттоновича, сыграла роль своеобразной разлучницы? Но если даже и так, кто рискнет утверждать, худо ли, хорошо ли то было для Марины? Чуть ли не полтора года затем она живет под гнетом любви и разрыва — и нет обстоятельств благодатнее для того, кто рожден поэтом!

В свою первую книгу она включила стихи, написанные ею, по крайней мере, за последние три года; и «Вечерний альбом» получился пухлым — в нем более ста стихотворений!

Максимилиан Волошин

Книга вышла в свет ровно к годовщине той знаменательной встречи с Нилендером в Трехпрудном. И названа была так потому, что сестры подарили тогда своему другу кожаный альбом точно с таким названием. Последнее стихотворение раздела «Любовь» — из редких здесь, точно датированных: 4–9 января 1910 года — завершается строками: «Не было, нет и не будет замены, / Мальчик мой, счастье мое!»

В ту пору издание книги было делом простейшим. Марине хватило на тираж в 500 экземпляров тех денег, которые она получала от отца как «карманные», типография же находилась рядом, в том же Трехпрудном переулке. Ни с кем не советуясь, никого не беспокоя просьбой о предисловии, ни единого стихотворения не послав предварительно для дебюта (как это и до сего дня принято у пишущей братии) в газету, журнал или альманах, гимназистка восьмого класса — ей едва исполнилось восемнадцать — вступает в литературную жизнь.

На дворе — начало зимы 1911 года. Поэтических сборников печаталось тогда великое множество. И все же первая книга никому еще не известной Марины Цветаевой сразу получила критические отклики.

Первым был отклик Максимилиана Волошина, появившийся 11 декабря на страницах газеты «Утро России». «Это очень юная и неопытная книга — “Вечерний альбом”, — писал критик. — Многие стихи, если их раскрыть случайно, посреди книги, могут вызвать улыбку. Ее надо читать подряд, как дневник, и тогда каждая строчка будет понятна и уместна. Она вся на грани последних дней детства и первой юности…» Автор статьи отмечал ряд характерных черт таланта неизвестной поэтессы, и в частности владение «импрессионистической способностью закреплять текущий миг», а также удивительную открытость и искренность интонаций. Это тем более ценно, писал Волошин, что книга принесена «из тех лет, когда обычно слово еще недостаточно послушно, чтобы верно передавать наблюдение и чувство…».

Статья Волошина называлась «Женская поэзия». Автор сравнивал Цветаеву с современными ей поэтессами — Зинаидой Гиппиус, Поликсеной Соловьевой, Аделаидой Герцык, Черубиной де Габриак, Любовью Столицей… (Анна Ахматова издаст свою первую книгу спустя почти два года.) Доброжелательно отзываясь о других, критик писал, однако, что «ни у одной из них эта женская, эта девичья интимность не достигала той наивности и искренности, как у Марины Цветаевой».

Первая книга Марины Цветаевой. 1910 г.

Проницательнейшее наблюдение! Оно останется верным для характеристики цветаевского таланта (в любом жанре!) и позже.

Но уже тогда как раз это понравилось не всем. Валерий Брюсов, который тоже одобрительно отозвался о первой книге неизвестной Цветаевой, был все-таки этой интимностью шокирован. «Минутами становится неловко, — писал Брюсов в «Русской мысли», — словно заглянул нескромно через полузакрытое окно в чужую квартиру и подсмотрел сцену, видеть которую не должны бы посторонние…» Николай Гумилев в «Аполлоне» тоже отметил «смелую (иногда чрезмерно) интимность» книги, добавив, правда, что автором ее «инстинктивно угаданы все главнейшие законы поэзии», и потому «Вечерний альбом» — «не только милая книга девических признаний, но и книга прекрасных стихов».

Только Волошин принимал «дневниковую распахнутость» юной Цветаевой с безоговорочной благодарностью. Даже объем цветаевского сборника (иначе говоря, отсутствие строгой отобранности стихов!) в его глазах оказывался плюсом, ибо позволял достовернее увидеть живое девичье шестнадцати- и семнадцатилетие. Тут сказывался в Волошине не столько критик, сколько человек, всю жизнь относившийся с острым интересом к тайне человеческой личности; малейшие ростки ее самобытности были ему захватывающе интересны.

Восхититься «Вечерним альбомом» сегодняшнему читателю мешает больше всего то, что он почти не узнаёт тут Цветаеву. Элегичность многих стихотворений, сентиментальность, обилие слов с уменьшительными суффиксами, все эти «деточки», «спаленки», «глазки» представляются теперь совершенно невозможными. Но юная Марина еще только нащупывала свои собственные слова и интонации. Вражда мечты и реальности, мотивы усталого разочарования, недоверие к жизни — общие места… Но в этой полудетской книге было другое — оно-то и подкупало современников. В лучших стихах сила искреннего чувства решительно прорывала пелену «литературности».

Читатель сталкивался в «Вечернем альбоме» с необычным сочетанием детскости и рано определившейся душевной зрелости; с миром человека, который немало знал уже о себе самом, успел многое перечувствовать и передумать. Собственный опыт, такой еще короткий, вовсе не казался автору незначительным, а оглядка на него — преждевременной. И вот, более трети всех стихотворений сборника — это стихи-воспоминания! Марина упоенно воскрешала в любовно выписанных подробностях «лазурный берег детства», уходивший с каждым днем все дальше, обнаруживала вкус к конкретностям ежедневной жизни — той поры, когда еще жива была ее мать, детских игр, чтения вслух любимых книжек, первых дружб и расхождений…

Это обстоятельство побудило еще одного рецензента цветаевской книги — Мариэтту Шагинян — сравнить обаяние стихов юной Цветаевой с обаянием чужих писем, дневников и записок…

«Купила “Вечерний альбом” и с умилением читала все подряд, испытывая свежесть весны», — сообщала Волошину его приятельница, вскоре подружившаяся с Мариной, поэтесса Аделаида Герцык.

Реакции характерны: психологическая подлинность более другого завоевала читателей, ощутивших в книге дыхание ранней юности…

Вслед за Сент-Бёвом Цветаева считала, что всякий лирик уже в раннем периоде творчества непременно являет себя в какой-нибудь строфе, «которая могла бы стать эпиграфом ко всему его творчеству, формулой всей его жизни».

В «Вечернем альбоме» на такую роль подходит «Молитва» — стихотворение, написанное Мариной 26 сентября 1909 года, в день, когда ей исполнилось семнадцать лет:

Христос и Бог! Я жажду чуда!

Теперь, сейчас, в начале дня!

О, дай мне умереть, покуда

Вся жизнь как книга для меня.

Ты мудрый, Ты не скажешь строго:

— «Терпи, еще не кончен срок!»

Ты сам мне подал — слишком много!

Я жажду сразу — всех дорог!

Всего хочу: с душой цыгана

Идти под песни на разбой,

За всех страдать под звук органа

И амазонкой мчаться в бой;

Гадать по звездам в черной башне,

Вести детей вперед, сквозь тень…

Чтоб был легендой — день вчерашний,

Чтоб был безумьем — каждый день!

Люблю и крест, и шелк, и каски,

Моя душа мгновений след…

Ты дал мне детство — лучше сказки

И дай мне смерть — в семнадцать лет!

Какой мощный родник желаний и воли бьет в этих двадцати строках! Какая сила — яростная, сокрушающая, как бурлящий поток горной реки, срывающийся с уступов! И эта максималистская концовка: все или ничего! Юная Цветаева как бы повторяла вслед за Блоком: «Жить стоит, только предъявляя безмерные требования к жизни: все или ничего».

Обратим внимание: тема ухода из жизни не однажды возникает в первой поэтической книге Цветаевой. В разделе «Только тени» немало стихов, посвященных людям, рано ушедшим; есть здесь даже стихи о детях-самоубийцах. И тема эта не только останется в цветаевском творчестве надолго, но со временем станет важнейшим лейтмотивом ее поэзии…

Вопрос об истоке этой особенности непрост.

Похоже, что прирожденный душевный максимализм юной поэтессы сомкнулся с атмосферой времени, когда ей довелось сделать свои первые шаги в литературе. Устрашающая волна самоубийств поднялась в России в 1909 году — и не спадала вплоть до 1914 года. «Эпидемия самоубийств» — называлась передовая статья в газете «Голос Москвы» 17 марта 1910 года; «Игра со смертью» — статья в «Утре России» 3 ноября 1911-го. Два подвала в предновогодней петербургской газете «Речь» занял Корней Чуковский, свои размышления он озаглавил «Самоубийцы»; философ Лев Лопатин в статье «Игра со смертью» писал и о «позёрских самоубийствах». Федор Сологуб, отвечая на анкету «Биржевых ведомостей» в апреле 1912 года, призывал «не бояться самоубийств, ибо они являются клапаном, дающим выход слабости»; Валерий Брюсов публиковал «Оду самоубийце»…

На этом фоне становится очевиднее, сколь многое «слилось и спелось» в «Молитве» Марины; и отнести ее пафос исключительно к «требовательному возрасту» было бы несправедливо.

Это стихотворение — важный ключ к дальнейшему. Позже цветаевская поэтика сильно изменится. Волевые энергичные интонации все увереннее будут вытеснять сентиментально расслабленные. Год от году поэтический замес становится все более крутым, отвердевает… — и в неуследимый момент глина превращается в фарфор.

Но этот прекрасный фарфор мог получиться только из этого замеса — и ни из какого другого!

Итак, вступление Марины Цветаевой в литературу, если по традиции исчислять таковое с момента выхода из печати первой книги, датируется концом 1910 года. Это почти середина того десятилетия, которое одни назвали позорным, другие кровавым, третьи испепеляющим, четвертые «серебряным веком» и, наконец, русским Ренессансом. Почти одновременно с Цветаевой — кто немного раньше, кто позже — в русской поэзии появилась блестящая плеяда новых имен, известных ныне всем, кому небезразлично русское слово. Это имена Владимира Маяковского, Анны Ахматовой, Осипа Мандельштама, Бориса Пастернака, Владислава Ходасевича…