ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

1.

Лето в Сибири короткое и неустойчивое. День на день не похож. А иногда в течение одного дня погода раза три переменится. С утра — жарко, в полдень — дождь, а к вечеру потянет сиверко, и надевай пальто.

Это июньское утро выдалось по-осеннему хмурым и ветреным. Тучи плотно обложили небо. Тревожно гудели провода. Дорога вихрилась пылью. Степан поежился, вынул из передка старенький, неопределенного цвета пиджак, накинул на плечи, надвинул на глаза кепку и принялся понукать неповоротливого Каурку. Тот фыркал и лениво трусил навстречу ветру. Брызнул мелкий дождичек. «Только этого не хватало», — пробормотал Степан. Несколько раз вожжами с силой хлестнул коня. Каурко сердито отмахнулся хвостом и продолжал бежать той же нешибкой развалистой рысью. А дождь все усиливался. Отчаявшись расшевелить коня, Степан ослабил вожжи.

Впереди в сером мареве дождя показалась невысокая женская фигура. Она медленно двигалась по обочине дороги. Серенькое короткое платье промокло и плотно облепило тело. Женщина горбилась, босые ноги скользили по мокрой земле. Поравнявшись с ней, Степан вдруг узнал художественного руководителя районного Дома культуры Зою Козлову.

— Зоя!

Она повернула к нему бледное лицо, по которому текли то ли слезы, то ли дождевые капли. Из руки выскользнули и шлепнулись в грязь белые босоножки.

Степан выпрыгнул из ходка.

— Ты куда?

— В колхоз «Новая жизнь», — с трудом выговорила она посиневшими губами.

— Почему раздетая? И босиком. Полезай в ходок. Живо.

Он подсадил девушку под локоть. Скинул мокрый пиджак, набросил Зое на плечи, прикрыл сеном ее грязные озябшие ноги. Сел рядом, тронул коня.

Она сидела взъерошенная и жалкая, как мокрая птица. Золотые волосы сосульками прилипли к щекам. Губы плотно сжаты, глаза полузакрыты.

— Как же ты так? — сокрушался Степан. — Ни пиджака, никакой обуви. Надо было…

— Знаю, что надо было. — Она всхлипнула и вдруг заговорила почему-то шепотом: — А у меня ничего нет. Ни башмаков, ни пиджака… Всего два платья. В котором выступаю и это. И вот босоножки. Они последние… — Закрыла ладонями лицо и замолкла.

«Идиот, — корил себя Синельников. — Дурак. Мог бы и сам понять, что у нее ничего нет. И она глупая. Не отказалась от командировки, не попросила помощи. Фу, черт».

Он повернул лошадь и что есть мочи принялся погонять ее. Каурко, почуяв дом, припустил со всех ног. Зоя перестала плакать, открыла лицо, но сидела молча, опустив голову. Синельников тоже молчал всю дорогу.

Только спросил:

— Ты туфли какой размер носишь?

— Тридцать шестой, а что?

Он не ответил. Остановил лошадь против окон райторга. Выскочил из ходка и прямо в кабинет Федулина. Прикрыв дверь, вплотную подошел к столу.

— Слушай, Федулин. Никогда тебя ни о чем не просил и не попрошу. Но сейчас, сию минуту мне нужны сапоги или женские ботинки тридцать шестого размера и какая ни на есть фуфайка. Молчи. Не спорь. Не для себя прошу, не для матери. Видишь, в чем человек в командировку ездит? — кивнул на окно, за которым сидела в ходке Зоя Козлова.

— Постой, постой. Да это же наша артистка. Из Ленинграда которая…

— Понял? Ну и хорошо. Теперь давай команду кому следует, только не вздумай отказать…

Федулин многозначительно мдакнул, почесал редкую рыжую макушку и потянулся к телефонному аппарату.

Пока он дозвонился до базы, пока ждал, когда подойдет к телефону какой-то Фомич, и уговаривал его отыскать одни кирзовые сапожишки, Синельников стоял не шевелясь. Наконец Федулин поблагодарил невидимого Фомича за услугу, сказал, что за сапогами сейчас зайдет секретарь райкома комсомола, и повесил трубку.

— Сколько все это стоит?

— Так. Сапоги сто двадцать и фуфайка, наверное, столько же. Бери двести пятьдесят рублей. Ну и магарыч, по военному времени хотя бы поллитровку, — хохотнул Федулин.

Степан тут же позвонил в райком комсомола.

— Фрося, — сказал он заведующей учетом. — Возьми двести пятьдесят рублей и беги на базу райторга. Я сейчас подъеду.

Сказал Федулину «спасибо», пожал ему руку и вылетел из кабинета. Легко вскочил на облучок, хлестнул лошадь.

— Завезите меня, пожалуйста, домой, — попросила Зоя.

— Сейчас, — пробурчал Степан, направляя лошадь к базе.

Дождь перестал. Небо посветлело. Вымытые деревья засверкали яркой зеленью.

Зоя долго отказывалась взять сапоги и фуфайку.

— Не ерунди, — сердито прикрикнул Степан. — Это тебе по ордеру выдали. Спроси сама у Федулина.

— А деньги?

— Когда будут, отдашь.

— Я отдам сегодня же. Сколько?

Он укоризненно посмотрел на нее, покачал головой.

— Эх, Зоя. А еще ленинградка… Сейчас завезу тебя домой. Помойся, обсохни, перекуси. После обеда заеду и довезу до «Новой жизни». Мне все равно по пути.

— Спасибо, — прошептала она, слезая у Дома культуры.

2.

С первых дней войны малышенский Дом культуры превратился в пересыльный пункт. Кто только не побывал в его стенах! А поздней осенью сорок второго года его заняли эвакуированные ленинградцы. Это были последние, кому удалось выскочить из смертельного кольца блокады. Они приехали налегке, с маленькими узелками и чемоданчиками. Все ценное, что им впопыхах удалось захватить с собой, они проели за долгий путь. Они не рядились на привокзальных базарчиках. Без сожаления отдавали любую вещь за буханку хлеба, кринку молока, котелок горячей картошки.

Не все добрались до места назначения. Многих по дороге схоронили или полуживых от дистрофии сняли с эшелона.

А те, что доехали до Малышенки, шумным цыганским табором разместились в Доме культуры. В основном это были люди умственного труда. В них Сибирь нуждалась всегда, а теперь тем паче. За несколько дней ленинградцы разъехались по деревням. Сибиряки потеснились, по-братски разделив с эвакуированными и хлеб, и кров.

Дом культуры опустел. Только в гримировочной комнате, за перегородкой, сколоченной из старых декораций, осталась жить семья Козловых. Две женщины. Немолодая, худощавая, с задумчивым лицом и пугливым взглядом Мария Александровна и с ней дочь Зоя.

Первыми о Козловых зимой узнали драмкружковцы. Они собрались, чтобы почитать новую пьесу. Расселись на сцене да холод прогнал их оттуда.

— Айда в гримерную, — скомандовал Синельников, и через минуту шумная ватага молодежи ворвалась в гримировочную комнату.

— О, братцы, да здесь благодать. Жара, как в Крыму! — воскликнул Борька Лазарев и прошелся по кругу, выбивая дробь.

— Испей холодной водицы, Боря, охладись, — сверкнула озорной улыбкой Аня Таран, снимая с головы пуховую шаль.

Все разделись, свалив в кучу пальто, полушубки. Степан одернул гимнастерку, поправил ремень.

— Ну, что, друзья, за дело. Уже половина девятого. Давайте начинать.

Кружковцы расселись вокруг длинного стола.

— Итак, новая пьеса называется «Синий платочек». Неплохо. Начнем читать? — обратился Степан к товарищам.

В это время в углу фанерной перегородки отворилась узенькая дверка. Из нее вышла невысокая светловолосая девушка. Окинула собравшихся взглядом, улыбнулась одними глазами.

— Добрый вечер, товарищи.

Степан слышал, что в Доме культуры остался кто-то из ленинградцев, но позабыл об этом и сейчас был изумлен не меньше товарищей. Все же он первым оправился от неожиданности. Вскочил, подбежал к незнакомке.

— Рад познакомиться с вами. Степан Синельников.

Она легонько пожала его протянутую руку.

— Зоя.

— Вот уж не думал, что вы скрываетесь за этими антресолями. — Степан кивнул на перегородку.

Губы девушки дрогнули. Лукавая улыбка разлилась по лицу, на подбородке четко обозначилась глубокая ямочка.

— Да, здесь мы живем. Только, по-моему, это сооружение называется переборкой, а не антресолями.

— Может быть, — Степан смущенно хмыкнул. — Знакомьтесь с нашими ребятами.

Их окружили. Каждый, пожав Зое руку, назвал себя.

— Можно, я посижу с вами, послушаю? — спросила Зоя.

— Пожалуйста, — откликнулся Степан.

Снова все расселись вокруг стола. Аня Таран придвинула к себе единственную лампочку с растрескавшимся стеклом и начала читать пьесу.

О Зое скоро позабыли. И она ничем не напомнила о себе. Но когда стали обсуждать программу завтрашнего концерта, она вдруг сказала:

— Я бы тоже могла выступить, если вы, конечно, не возражаете.

Степан вынул из кармана огрызок карандаша, склонился над листком с программой. Написал в конце цифру 14, покрутил карандаш в воздухе.

— С чем будете выступать?

— Что-нибудь прочту. Запишите «Нунчу» Горького.

— Стихотворение? — полюбопытствовал Борька Лазарев.

— Нет, проза…

По дороге домой Борька Лазарев сказал Синельникову:

— Надо бы прослушать ее сначала. Черт знает, что это за «Нунча». Да и неизвестно, как она читает. «Проза». Тоже мне мастер художественного слова.

— Ничего, — успокоил Степан приятеля. — Завтра услышим. А вообще девушка симпатичная и скромная.

— Они спервоначалу все симпатичные и скромные. Поживем — увидим, — с философским глубокомыслием процедил Борька и презрительно плюнул под ноги.

Некоторое время друзья шли молча. Вдруг Степан остановился, повел перед собой рукой.

— Смотри, Борька, красота какая!

Перед ними расстилалась широкая безмолвная улица, облитая ярким желтым светом полной луны. Земля, дома, деревья — все было окутано сверкающим пуховым покрывалом. Оно искрилось и переливалось перед глазами. Степану вдруг стало неловко оттого, что он топчется в подшитых валенках по этой серебряной белизне. Деревья, опушенные инеем, раскинули белые ветки, от которых падали на снег замысловатые узоры теней. Молчаливые и темные дома стояли по пояс в снегу. Ни вздоха ветерка, ни человеческого голоса. Это застывшее, сверкающее, ледяное безмолвие казалось настолько нереальным, что Степан нимало не удивился бы, если б вдруг произошло какое-нибудь невиданное чудо. Сказка была здесь, где-то рядом. Ее присутствие ощущалось во всем. Треснул сучок на дереве, сбросив охапку снега. Не вещая ль сова качнула этот сук? Над трубой одинокой, стоявшей на отшибе избенки, показалось и тут же растаяло черное облако дыма. А может, это Баба-Яга на метле вылетела? И от этого ожидания сказки, от ее близости Степаново сердце замерло в сладостной тревоге. Борька молчал, тоже плененный красотой морозной лунной ночи.

Неведомо сколько времени простояли бы они вот так, если б мороз не проник сквозь флотские Борькины ботинки и не начал пощипывать ему пальцы ног. Борька отбил дробь на месте, дернул приятеля за рукав.

— Пошли.

Неподвижно висела луна над головой. В чуткой ночной тишине пронзительно скрипел снег под Борькиными подошвами.

— А мы изрядные лопухи. — Степан сокрушенно покачал головой.

— Почему? — Борька даже приостановился от изумления. — С какой стати?

— Стопроцентные лопухи. Пентюхи. Понял? Даже не спросили девушку, чем она живет, как устроилась.

— Маленько мазнули, — согласился Борька. — Завтра спросим, компенсируем этот промах.

— Пойдем ко мне. Поужинаем и завалимся на полати. Мать наверняка картошки наварила. Холодная картошка с солью — чудо. Никакие деликатесы с ней не сравнятся.

— А ты деликатесы-то эти едал? — Борька засмеялся.

— Нет, но я уверен, что им до холодной сибирской картошки далеко, — серьезно ответил Степан и громко проглотил голодную слюну. — Так пойдем, что ли?

— Добро…

3.

Печи в зрительном зале Дома культуры топили редко, перед концертом или каким-нибудь собранием. В остальные дни там демонстрировались кинокартины, и люди согревались собственным дыханием. А попробуй-ка обогрей огромный зал, если он месяц не отапливался. И хотя сегодня печки накалили так, что до железных кожухов нельзя дотронуться, все равно на сцене было прохладно.

Степан прошелся по ней, прислушался к гулу голосов, доносившемуся из зала. Потрогал вздыбленные жесткие волосы. «Вот, черт, уже высохли», — с досадой подумал он. Перед тем как идти сюда, Степан обильно смочил волосы водой. Они обмякли и послушно легли под гребенкой. Теперь высохнув, снова угрожающе встопорщились. Парень поплевал на ладонь и принялся с силой приминать каштановую щетину. Не помогло. Махнув рукой, скомандовал: «Давай занавес», и нырнул за кулисы.

Старенький сатиновый занавес дрогнул, разошелся на две половинки, они разлетелись в разные стороны. Гомон в зале стих.

Степан вышел на сцену, на ходу одергивая черный бостоновый пиджак. Этот костюм, сверкающие лаком полуботинки, шелковая сорочка и галстук — все было чужим. В день концерта он брал их у соседки, аккуратно складывал в узел и нес в Дом культуры. Там облачался в пахнущее нафталином великолепие и выходил на сцену. После концерта костюм и полуботинки снова увязывались в узел, а Степан со вздохом облегчения натягивал потрепанную гимнастерку и галифе, обувал тяжелые кирзовые сапоги или подшитые валенки.

— Добрый вечер, товарищи! — громко на весь зал проговорил Степан.

В ответ посыпалось горохом:

— Добрый!

— Привет!

— Здравствуй!

— Вы всегда активны, товарищи, — серьезным, деловым голосом заговорил Степан. — Приятно иметь дело с отзывчивым и чутким зрителем. Сам-то я человек очень чуткий. А чтобы вы не сомневались в этом, я расскажу маленький эпизод из своей еще не обнародованной биографии…

По залу поплыл одобрительный гул голосов, послышались щедрые аплодисменты, публика авансировала ведущего. И не зря. Через минуту зал дрожал от хохота. Откуда Степан брал веселые шутки и юморески для своего конферанса — сам ли их выдумывал, вычитывал ли где, никто не знал. Но его выступления всегда пользовались успехом.

Ему аплодировали дружно.

Он улыбался, кланялся, выжидая тишину. А потом объявил:

— По многочисленным заявкам публики поет Борис Лазарев. Аккомпанирует на баяне… впрочем, кто аккомпанирует — увидите сами.

Пока он разглагольствовал, посреди сцены появился стул с баяном. Степан взял инструмент, проворно надел заплечный ремень. Из-за кулис вышел Борька. Встал рядом, откашлялся.

— Фронтовая песня «В землянке», — сказал Степан и сел.

В зале мгновенно наступила тишина. Пригнув голову, Степан медленно растянул меха. Тихо-тихо запели баянные голоса. Мелодия, крадучись, скользнула в примолкший зал. Мягкий Борькин тенор негромко вывел первые слова:

Бьется в тесной печурке огонь,

На поленьях смола, как слеза…

Баян вздохнул и тихо повел мелодию за певцом. В переполненном зале, вероятно, не было человека, который не знал бы этой песни и сам не певал бы ее. Однако Бориса слушали с каким-то тревожным вниманием, словно на крыльях песни он нес им некое откровение, способное приглушить душевную боль.

Добрая треть сидевших в зале — бывшие фронтовики. Слушая песню, они невольно вспоминали фронт и боевых друзей. Сильные солдатские руки крепко сжимали костыли и клюшки, впивались пальцы в подлокотники кресел, а на неподвижных лицах людей — глубокая грусть.

Борьку долго не отпускали со сцены. Он спел «Огонек», «Синий платочек» и еще несколько любимых в народе песен.

Потом дощатый настил дрожал от лихой сибирской шестеры. После нее разыграли веселую сценку о партизане, который прикинулся дураком и околпачил надменных фашистов.

Последней перед антрактом выступила Зоя Козлова.

Она легкими мелкими шажками пересекла сцену и остановилась у края рампы. На ней было красное платьице с короткими рукавами, беленькие босоножки, в руках кружевной платочек.

Степан с интересом наблюдал за девушкой из-за кулис. Он видел ее профиль. Пышная копна золотых волос, крутой невысокий лоб, прямой нос, округлый подбородок с вмятинкой посредине. Видно, что сильно волнуется. Мнет, перетирает в руках платочек. И щеки краснее платья. Скорей бы начинала. Чего тянет. В зале уже шумят.

А Зоя, выдержав долгую паузу, плавным жестом сцепила кисти рук перед грудью и чистым, звенящим голосом повела рассказ:

— Нунча, торговка овощами — самый веселый человек в мире и первая красавица нашего угла. Нунча в двадцать три года осталась вдовою, с пятилетней дочерью на руках, парой ослов, огородом и тележкой — веселому человеку немного нужно и для него этого вполне достаточно. Работать она умела, охотников помочь ей было много: когда же у нее не хватало денег заплатить за труд — она платила смехом, песнями и всем другим, что всегда дороже денег…

Зоя говорила и говорила. Степан смотрел на нее, слушал и чувствовал, что с ним происходит что-то необычное. Он вдруг утратил чувство места и времени. Какая-то сила перенесла его за тридевять земель и опустила в жаркой Италии, на большой соборной площади. Он вместе со всеми любовался величавой и дразнящей походкой Нунчи. И хмель слегка туманил ему голову, и хотелось чего-то яркого и звонкого, как ее любовь.

Степан смотрел на Зою, а видел Нунчу. Пышноволосая, веселая и красивая. Это безусловно была она. Вот она сказала дочери:

— Посмотрим, чье сердце сильнее! Мы пробежим с тобой отсюда до фонтана, трижды туда и обратно…

И они побежали, полетели. Степан подался всем телом вперед, прижал кулаки к груди будто и сам приготовился к бегу. Ему хотелось, чтобы выиграла мать. И он радовался ее победе и с наслаждением смотрел, как играло ее прекрасное непобедимое тело в пламенной пляске, опьяняющей, точно старое, крепкое, темное вино…

И вдруг — эта смерть! Нелепая и страшная. Степан едва не закричал: «Неправда! Не может быть!»

Шум аплодисментов вернул его к действительности. Розовая, сияющая Зоя стояла посреди сцены и кланялась неистово аплодирующему залу. Затем плавно повернулась и убежала со сцены.

— Давайте занавес, — сказал Степан.

Вышел на авансцену, объявил антракт и пошел разыскивать Зою. Она стояла у окна в гримировочной, прижавшись лбом к черному стеклу. Степан окликнул ее, протянул руку, крепко сжал Зоины пальцы.

— Молодец. Здорово прочла!

— Спасибо.

— Никогда не думал, что не стихи можно так красиво читать.

— Это потому, что вы никогда, наверное, настоящих чтецов не слышали.

— Может быть, — охотно согласился Степан. — Ты где-нибудь училась этому?

— Училась. Школьницей — в Ленинградском дворце пионеров. А потом в ГИТИСе.

— Это что за штука?

— Это институт театрального искусства. Я хотела быть актрисой. Перешла на второй курс и вот… Институт эвакуировался. Мы остались из-за болезни мамы. А теперь… — Она погрустнела, постояла минутку молча.

— Пойду переоденусь. Холодно.

Она ушла за перегородку, а Синельников кинулся разыскивать директора Дома культуры. Нашел его в зале. Отозвал в уголок. За ремень гимнастерки подтянул к себе, жарко выдохнул:

— Нашел.

— Чего нашел?

— Худрука. Мировая дивчина. Активистка. Училась в театральном институте. Понял?

На другой день Зою Козлову назначили художественным руководителем районного Дома культуры. Она легко и быстро вошла в коллектив и скоро стала душой самодеятельности. У нее сразу же появилось много подруг и поклонников. Подруги считали ее доброй, откровенной и ласковой. Она не сторонилась и парней. Охотно принимала знаки внимания, танцевала, шутила, но стоило заговорить с ней о любви, как она тут же становилась колючей и нетерпимой. Скоро все парни Малышенки знали о неприступности светловолосой ленинградки с ямочкой на пухлом подбородке.

Козловы по-прежнему жили в гримировочной. Зоина мать стала работать сторожем Дома культуры и считала, что с жильем они устроились отлично. Места хватает, работа под боком, к тому же не надо думать ни о топливе, ни о свете. «Как-нибудь протянем до конца войны, — говорила она. — Не долго уж. А там уедем в Ленинград».

4.

…Во второй половине дня Степан подъехал к Дому культуры.

Зоя уже стояла на крыльце. На ней было все то же платьишко, но на ногах новые сапожки и фуфайка на руке.

— Вот теперь вполне командировочный вид, — засмеялся Степан. Подал девушке руку, помог забраться в тележку. Дождался, пока она усядется поудобнее, и тронул лошадь.

В молчании выехали из поселка. Проехав несколько километров по большаку, Степан свернул вправо на узенькую лесную дорогу. Лес был негустой, березовый. Белоствольные деревья стояли по колено в траве и цветах. Ароматный воздух казался зеленоватым.

Неожиданно Зоя дотронулась до руки Степана.

— Остановите, пожалуйста, лошадь.

Парень натянул вожжи. Облегченно фыркнув, Каурко потянулся к придорожной траве.

Зоя сидела не шевелясь, вытянув шею, устремив немигающий взгляд в бело-зеленую глубь рощи. Вот ее лицо дрогнуло, и по нему разлилась радостная улыбка.

— Послушайте, — восторженно зашептала она. — Послушайте, как шумит лес.

«Чудит», — подумал Степан, но все же заставил себя прислушаться. Чуткое ухо гармониста сразу уловило приглушенный многоголосый и мелодичный гул. Он ласкал слух и волновал, как хорошая песня. Из каких звуков состояла эта тихая лесная песня? Из шороха потревоженной ветром листвы, жужжания насекомых, шуршания задравшейся бересты, птичьего посвиста? Или она рождалась прямо из голубовато-зеленого воздуха? Или ветер приносил ее откуда-то издалека, где она звучала в полную мощь? Степан не думал об этом. Он слушал нескончаемую песню леса, а на его лице стыло выражение удивления. «Чудно!» Тысячу раз прошел и проехал через этот лес, а никогда не слышал его голоса».

— Слышите, какая удивительная мелодия! — воскликнула Зоя. — Сколько в ней тончайших звуков, сколько оттенков и красок. Помните, как у Некрасова:

…Пригреты теплым солнышком,

Шумят повеселелые

Сосновые леса;

А рядом новой зеленью

Лопочут песню новую

И липа бледнолицая,

И белая березонька

С зеленою косой…

— Хорошо, правда? Но не всем дано это понять. Вот в Третьяковке или в Русском музее… вы не были там?

— Я, кроме Тюмени и Омска, нигде не был.

— Еще побываете. Вы, по-моему… Впрочем, это потом. Вот придет человек в картинную галерею, встанет перед полотнами Шишкина, Левитана или Куинджи и ахает: «Ах, какая прелесть», «Какая красота». А сам день и ночь ходит по этой красоте, видит эту живую прелесть, но не замечает, не чувствует ее, потому что не умеет видеть. Природу надо уметь и видеть, и слышать. Помните, как Толстой описывает весну в «Воскресении»? Или вот у Тургенева есть описание луга…

Она прикрыла глаза и начала читать.

Степан когда-то и сам читал эти строки, но они не тронули его, не осели в памяти. А сейчас он слушал их с непонятным волнением и щемящей радостью.

— А здесь… Посмотрите, ведь здесь все — поэзия. И этот болтливый ручей. И эта березка. И вон тот забытый колодец… Вы любите стихи?

— Люблю, — не сразу и не совсем уверенно ответил он.

— Я так и думала. Кто любит музыку — обязательно любит стихи. Я раз наблюдала, как вы играли на баяне. Для себя. Мелодия бесхитростная и, видимо, подобрана на слух, но сколько в ней тепла… Вам надо послушать классическую музыку. Мне кажется, великие композиторы взяли у природы ее голоса и из них выткали огромные картины. Понимаете? Картина из звуков. У поэта она из слов. У художника — из красок. Только не каждый умеет видеть эти картины. Но этому можно научиться. Стоит лишь захотеть.

Степану шел двадцатый год. Он окончил десятилетку, работал секретарем райкома комсомола. С ним говорили по-разному и о многом. Но еще никто не говорил вот об этом. Никто ему не помог понять красоту окружающего мира. Может, виной тому была война. Хотя и до войны ни дома, ни в школе он не слышал таких разговоров.

А ведь все это необходимо человеку… Будто подслушав его мысли, Зоя проговорила:

— Чтобы стать человеком, мало родиться им, иметь какой-то круг знаний, быть хорошим и нужным работником. Если тебя не волнует стремительный полет ласточки, если сердце твое не замрет, когда ты услышишь песню жаворонка, если тебе не приятно смотреть в синь неба или темную глубь омута, — она огорченно вздохнула, — значит, ты еще не совсем человек…