ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

1.

Весна слизнула снег с земли, и человеческому глазу открылась неприглядная картина нужды и запустения. Деревни тонули в грязи. Были такие улицы, что по ним и верхом-то с трудом проберешься. Дома покосились и вроде бы съежились от непогоды, линялые наличники, оборванные ставни, стекла в заплатках. Ворота на подпорках держатся, заборы полегли, провалились крыши. На полях вдруг обнаружились брошенные или забытые впопыхах колеса, бороны и даже тракторные сеялки. Босые, озябшие ребятишки рыскали по полям в поисках прошлогодней картошки, турнепса, колосков. Голод сделал их находчивыми. Они зорили птичьи гнезда, били грачей, ели корневища камыша и всякую зелень. Рядом с ребятней по черным топким полям, грустно мыча, бродили буренки, пеструхи, чернушки, медленно переставляя клешнятые копыта.

Весна всегда приносит людям новые заботы и хлопоты. Весенний день год кормит. Это знают все.

От зари дотемна гудели кузнечные меха, бухали кувалды о звонкие наковальни, лихо выбивали дробь молотки. В чадных кузницах варили, ковали, паяли, готовя к севу инвентарь.

Старики засели по домам. Латали сбрую, вили веревки, строгали оглобли, гнули дуги.

Мальчишки возили на поля навоз и золу. Женщины очищали, протравливали семена.

А над набухшей землей, бодря людей, плыл гул машин. Это трактористы в последний раз опробовали моторы, чутко вслушивались в их размеренный перестук.

Опустели деревни. Колхозники перебрались в поле. Там запестрели целые таборы. Люди и машины готовились к севу, как к штурму. И как перед наступлением, настроение у всех было приподнятое, голоса звучали задорно.

И хоть эта весна как будто ничем не отличалась от весны сорок третьего года — так же не хватало семян, рабочих рук, горючего, так же выехали уполномоченные в села, так же распухали телефонные провода от напора телефонограмм, распоряжений, указаний, теми же крупными черными заголовками пестрели газеты, а репродукторы, дребезжа и захлебываясь, кричали: «Сев! Сев! Сев!», — люди были настроены по-иному.

Казалось, все самое тяжелое уже позади. Еще один рывок, одно напряжение всех сил — и долгожданная Победа ступит на нашу землю. И в преддверии этой великой Победы люди работали, как воевали, не щадя себя.

Тысячи плугов стальными лемехами резали мягкую чернь земли. Надрывая чугунное нутро, отплевываясь сгустками черного дыма, ползли по полям трактора, налегая на постромки, натужно храпели лошади. Медленно тянули зубастые бороны коровы. Золотым дождем лилось в землю зерно…

Битва за хлеб продолжалась…

2.

Колька Долин заглушил мотор. «Опять свечи барахлят». Выскочил из кабины. К нему тут же подошла молоденькая прицепщица. Спросила озабоченно:

— Что там, Коля?

— Сейчас, сейчас, — успокоил он девушку. Проворно вывинтил, продул и протер ветошью свечи. — Ну, вот и все. Сейчас попробую.

— Смотри, кто-то идет!

Колька оглянулся. К ним в ходке подъезжал солидный немолодой человек в пальто и кепке. Его лошадь глубоко увязала в пахоте. Он сердито понукал ее, стегал кнутом и вожжами. «Мог бы и пешком дойти, — неприязненно подумал Колька, — от дороги сотня шагов». Остановив коня, Шамов, не здороваясь, строго спросил:

— Кто тракторист?

— Я. — Колька сделал шаг вперед.

— Почему стоите? — грубо закричал Шамов.

Колька ощерился было, но вдруг, к удивлению прицепщицы, растерянно пожал плечами и запричитал:

— Такая неприятность, товарищ уполномоченный. Главная контргайка, которая колесо к мотору прикрепляет, потерялась. Ищем, ищем ее — и никак. А без контргайки куда двинешься? Сразу колесо свалится. А без колеса…

— Какого же черта вы подле трактора торчите? «Ищем». Вижу, как ищете. В жмурки играете! Кто у вас в колхозе уполномоченный?

— Не знаю. Он раза два приезжал…

— Черт знает, что такое. — И Шамов дернул за вожжи. Выехав на дорогу, погнал коня рысью.

Нет, сегодня ему кругом не везло. Накануне сева Богдан Данилович заболел: очередное обострение радикулита. Без него прошло бюро по распределению уполномоченных. Шамова никуда не «закрепили». Все складывалось хорошо. Но вот вчера сообщили, что на днях к ним приезжает заведующий отделом агитации и пропаганды обкома партии. Шамов забеспокоился. Пришлось на время забыть о болезни. В разгаре сева лучше всего предстать перед начальством небритым, в запыленной стеганке, с хриплым голосом и красными от бессонницы глазами. А коли так, надо отправляться в командировку. Свое «турне» Богдан Данилович решил начать с колхозов Иринкинской зоны. Во-первых, потому, что там был Рыбаков, и представитель обкома наверняка пожалует туда, а во-вторых, потому, что это самый отдаленный угол района, самая отсталая МТС.

С Рыбаковым они встретились у околицы Иринкино. Василий Иванович верхом ехал на поле. Съехались, остановили лошадей. Приподняв рукой кепку, Богдан Данилович степенно поздоровался.

— Выздоровел? — спросил Рыбаков вместо приветствия.

— Оклемался немного. Сейчас не до болезней. Решил объехать колхозы МТС. Помочь пропагандистам и агитаторам подтолкнуть культурно-массовую работу. Ну и сам, конечно, буду выступать с докладами о текущем моменте. Думаю, вы не будете возражать?

— Давай.

— Начну с дальнего угла, с «Новой жизни».

— Хорошо.

Шамов уже хотел попрощаться, но Рыбаков вдруг спросил:

— Как же ты, районный пропагандист, мог додуматься до такого? Сдал колхозу дохлую коровенку, а в обмен взял лучшую корову хозяйства!

— Во-первых, я полагаю, здесь не место для подобного разговора. А во-вторых, я имею официальное разрешение райзо. Да и вас неверно информировали о существе обмена. Видите…

— Вижу, — грубо оборвал Рыбаков. — Со всех трибун выступаешь ты вроде бы как коммунист, а поступаешь… Смотреть стыдно. Кончим сев, будет о тебе особый разговор.

— Вы просто не в курсе дела, — подавляя злость, как можно спокойнее заговорил Шамов. — Я же не самочинно решил. Я советовался с Тепляковым, и с председателем…

— Надо бы с совестью своей посоветоваться. С партийной совестью, если она у тебя осталась. — Рыбаков крутнул коня, кинул через плечо. — Вернешься, сразу же отведи корову в колхоз. — И ускакал, обдав Шамова комьями грязи.

Богдан Данилович вынул носовой платок, стер грязь с лица. Длиннопалые тонкие руки его дрожали. «Сволочь, — выругался он про себя. — Сам-то…» Со злости так стегнул лошадь, что она от неожиданности присела на задние ноги и, сделав прыжок, понесла вскачь.

Поостыв немного, Шамов принялся убеждать себя, что ему наплевать на этот разговор и на самого Рыбакова. Скоро у этого праведника земля уйдет из-под ног. Недавно Шамов слышал о нем такое… Может, это и сплетня, да дыму без огня не бывает. Посмотрим тогда, кто будет смеяться последним. Шамов заставил себя улыбнуться, но от этого ему легче не стало.

Поэтому Богдан Данилович и подвернул к стоящему у дороги трактору, поэтому и с ходу накричал на молодого тракториста и погонял сейчас коня, чтобы поскорее встретиться с уполномоченным и, распушив его, сорвать клокотавшую внутри злобу.

Уполномоченного в правлении не оказалось.

— Уехал с Новожиловой в шестую бригаду, — ответила сторожиха.

За три года работы в райкоме Богдан Данилович объездил далеко не все колхозы района. Но там, где он хоть раз побывал, у него появлялось постоянное место ночлега. В «Новой жизни» таким местом был дом кузнеца Клопова.

— Я поеду на квартиру, отдохну с дороги. Придет кто-нибудь из начальства — прибежишь за мной, — усталым голосом сказал он сторожихе.

Клопов встретил гостя у ворот своего дома, радушно заулыбался.

— Проходите в избу. Располагайтесь. Я распрягу коня, сенца ему подкину. Скоро Ульяна придет, баньку расстарается. С дорожки-то оно хорошо с веничком поиграться.

— Балуете вы меня, Артем Климентьевич.

На крыльце Богдан Данилович остановился. Побледнел, болезненно сморщился. Вот такой же ивовый коврик сплел однажды Вадим. Прошло полтора года, как ушел он из дому, и за все это время — ни одной весточки. Стороной доходили до Богдана Даниловича слухи о сыне. Будто окончил он артиллерийское училище и за полгода дослужился до командира артдивизиона. Не дотянет он до победы. Таких не милует смерть. А если и жив останется — не вернется. Луизин характер, Луизин… На миг увидел васильковые глаза. Кроткие, но неумолимые. «А-а, черт!» — Шамов решительно наступил грязным сапогом на новенький ивовый коврик.

Шамов скинул плащ и стеганку, снял сапоги у порога. Прошел в горницу. Внимательно огляделся. «Полгода не был я здесь, а сколько новых вещей появилось с тех пор. Вот эта швейная машина и этот ковер, даже гобелен! Хороша штуковина. Заграничная. Умеет наживать мужик».

Привольно развалившись на диване, Богдан Данилович закурил. Медленно, с наслаждением посасывал длинный янтарный мундштук. Захотелось полистать какую-нибудь книгу. Пошарил взглядом по горнице — книг нигде не видно. Этажерка забита какими-то свертками, мешочками, баночками. Богдан Данилович смежил желтоватые веки и так пролежал до прихода хозяина.

Тот вошел сторожкой, неслышной походкой. Заметив лежащего гостя, на цыпочках попятился было, но Богдан Данилович открыл глаза и ободряюще проговорил:

— Заходите. Я не сплю. Просто устал.

Артем Климентьевич присел на краешек дивана и принялся набивать трубочку.

— Я тоже замаялся. Первый день сегодня дома. Весь месяц из кузни не вылезал. Думал, и не выйду оттуда. Года не те, чтоб от темна дотемна молотком махать. Опять же подумаю: ежели мы, старики, из упряжки вылезем, кто же воз повезет? Бабы да ребятишки? Они и так замучились. Как ни тяжело, а иди в упряжке. — Прикурил. Пыхнул крепким дымком, — Вы к нам уполномоченным?

— Нет. У вас же есть уполномоченный? Федотов. Бывший комбат.

— То-то и оно, что бывший, а командует как настоящий. И чтоб ему не перечили. Чуть что — горло перегрызет. О господи, когда это кончится? Всяк на тебя шумит, всяк тобой помыкает…

— Уж так всякий вами и помыкает?

— Да ведь ежели говорить откровенно, культурных да обходительных я, окромя вас, никого не видел. А у меня немало разных начальников погостевало.

— Умеете вы жить, Артемий Климентьевич, — с легким восхищением заговорил Шамов. — Дом — полная чаша. А упрекнуть вас не в чем. Все своим трудом добываете.

— Кабы все это понимали. А то ведь…

Вошла Ульяна. Сразу захлопотала над самоваром, забегала по кухне, загремела посудой.

За обедом старик и гость выпили по стопке крепчайшей домашней настойки. Шамов с удовольствием похлебал щей, таких жирных, что оброненная на стол капля мгновенно застывала, как воск; съел целую сковородку жаренных в сметане карасей, напился чаю с топленым молоком.

Не вставая из-за стола, мужчины закурили. Богдан Данилович ощупывал взглядом статную фигуру Ульяны, которая крутилась волчком, прибирая со стола. Ему все время хотелось погладить женщину или ущипнуть ее. Но рядом был Клопов.

— Что-то меня в сон кинуло, — извиняющимся голосом проговорил Богдан Данилович, поглаживая ладонью выпуклый, словно отполированный, череп. — С дороги, видимо. С вашего разрешения пойду прилягу на диван.

— Усталость всегда сон нагоняет. Ложитесь.

Шамов прилег да сразу и заснул. Проспал до тех пор, пока за ним не пришли из правления.

— Все приехали, — сообщила посыльная.

3.

Окна затянули негустые сумерки. Богдан Данилович сладко потянулся, зевнул. Не спеша оделся, ополоснулся студеной водой и отправился в правление.

Там действительно собрались все. И Новожилова, и Плесовских, и уполномоченный райкома Андрей Федотов. Вид у всех усталый, глаза ввалились, щеки запали. Они равнодушно откликнулись на бархатное шамовское «здравствуйте, товарищи». И как ни в чем не бывало продолжали свой разговор. Шамов насупился, прошел к столу, сел. Выждав паузу в разговоре, строго сказал:

— Мне нужно кое-что выяснить у вас, товарищ Новожилова. — И принялся не спеша, с пристрастием расспрашивать колхозных руководителей. Сколько посеяно, да чего, да какой процент к плану. Потом посыпались вопросы об агитаторах, беседах и докладах, «боевых листках» и лозунгах. Плесовских поначалу отвечал обстоятельно, называл нужные цифры и фамилии, с вниманием выслушивал длиннейшие замечания. Потом ему, видимо, надоел этот допрос. Он стал отвечать неохотно и скупо.

— Товарищ Шамов, — сухо сказал Андрей. — Нам с Плесовских пора ехать в тракторную бригаду. Может, поедем вместе? По пути обо всем договоримся.

— Благодарю. Я уже имел счастье встречаться с вашими трактористами. Два круга проехал и контргайку потерял. Сидит горюет, с прицепщицей в прятки играет.

— Какую контргайку? — На лице Федотова недоумение.

— Ту, которой колесо крепят. Ясно, если такими темпами…

— Постойте, — перебил его парторг. — Как фамилия тракториста?

— Запамятовал. — Шамов недовольно поморщился.

— Он пахал на повороте к селу?

— Да.

Все рассмеялись. Теперь пришла очередь Шамова недоумевать.

— Над чем вы смеетесь? — спросил он Федотова.

— Вас разыграли, — проговорил сквозь смех Андрей. — Это Колька Долин. Он в прошлом году, говорят, быку под хвост ваты подложил и зажег. Ужасный выдумщик. Никакой контргайки он не терял, потому что… в тракторе ее не существует. Потеха!

— То есть? — побагровел Шамов. — Я не мальчик, чтобы со мной шутили подобным образом. Это еще что за фокусы? Его надо немедленно вызвать сюда и наказать. Да так, чтобы другим неповадно было.

— За что наказывать? — изумилась Новожилова.

— За хулиганство. За политическое хулиганство, — отчеканил Шамов.

Федотов встал. Свел у переносья белесые брови.

— Ну, уж если говорить начистоту, то вам, товарищ Шамов, следовало знать, какими гайками и что крепится у трактора, прежде чем разговаривать с трактористом. А то мы привыкли давать общие указания да общие советы, а в деле не разбираемся. И думаем, что осуществляем руководство. Поэтому Долин так легко и разыграл вас. Потеха.

— Не вижу ничего потешного в этом! Я не механик МТС и не агроном. Партийный работник должен быть организатором масс. Понимаете?

— Понимаю. Дай столько-то молока, столько-то хлеба — и весь сказ. А как? Это не ваша забота. Пусть об этом думает председатель. Тогда зачем мы вмешиваемся в его дела? И что сеять, и где сеять, и когда — все предписываем. Да и по этому расписанию он без догляду уполномоченных пальцем не смеет шевельнуть. Дела не знаем, а командуем. Погонялы какие-то.

— Это что-то новое, — с плохо скрытой угрозой проговорил Шамов, покачивая головой. — Значит, вам не нравятся основные принципы партийного руководства сельским хозяйством? А вы знаете, что они выработаны Центральным Комитетом партии и, безусловно, одобрены…

— Бросьте вы.

— Послушайте, товарищ, э-э, Федотов. — Богдан Данилович тоже встал. Гордо вскинул голову, презрительно сощурился. — Не кажется ли вам, что вы забываетесь…

— Нет, товарищ Шамов, не кажется.

— Я попрошу… — Голос Шамова поднялся ввысь и зазвенел: — Я по-про-шу…

— Можете не просить. Бесполезно. Мы сейчас уезжаем в бригады. Там и заночуем. Поедемте, если есть желание, выступите с докладом.

— Вы мне не диктуйте! — закричал Богдан Данилович. — Я сам знаю!..

— Тогда до завтра. — Слегка припадая на правую ногу, Федотов пошел к выходу. Следом вышли парторг и Новожилова.

Шамов зашагал по комнате. Старые половицы гнулись и жалобно повизгивали под его шагами.

— Подлец, — бормотал Богдан Данилович. — Негодяй. Я тебе разъясню, кто из нас старше. Я научу тебя уважать мнение заведующего отделом.

Вдруг он остановился, замотал головой. Его душила ярость. В эту минуту он до конца понял свое бессилие. Что он сможет сделать этому нахалу? Ничего. Вынести на бюро райкома вопрос о политико-массовой работе на весеннем севе в колхозе «Новая жизнь»? Нет, не годится. Этот комбат пойдет в лобовую, припомнит дурацкую историю с контргайкой, и он, Шамов, окажется в смешном положении. Да… Он вспомнил недавний телефонный разговор с заместителем редактора областной газеты. Тот просил написать статью о форме и содержании политической работы. Шамов обещал подумать. Теперь он напишет эту статью. Да так напишет, что этому наглецу комбату несдобровать. А заодно, между строк, он высечет и его супругу, и их общего кумира — Рыбакова.

Богдан Данилович довольно потер длиннопалые руки, и в его сознании стали складываться строки будущей статьи…

«Товарищ Сталин учит, что успешное решение хозяйственных задач зависит от уровня политико-массовой работы… Всякий, кто пренебрегает этим указанием, обретает дело на провал… Уполномоченный райкома партии — это прежде всего политический работник, страстный пропагандист и агитатор, а не толкач…»

Шамов размеренно вышагивал по пустой конторе, взвешивая, оттачивая каждую фразу будущей статьи.

4.

На этом полевом стане ночевали и трактористы, и пахари, и сеяльщики двух бригад. Около вагончика стояли железные бочки с керосином, водовозная двуколка, телеги, валялись хомуты и сбруя. Чуть поодаль пылал костер. Над огнем висел огромный котел, в котором что-то кипело. Пожилая повариха, прикрыв ладонью лицо от огня, помешивала поварешкой в котле. Вокруг костра сидели колхозники. Несколько мужчин в застиранных гимнастерках с нашивками за ранения, четверо стариков, подростки да девушки. Семейные женщины уходили ночевать в деревню.

Федотов и Плесовских громко поздоровались, присели в круг.

— А где Коля Долин? — поинтересовался парторг.

— Моется. Только пришел. Полторы нормы выдал. Молодец парень, — ответил бригадир тракторной бригады.

Скоро подошел и Колька. С ходу повалился на землю и стал сворачивать папиросу.

— Полторы? — Федотов хлопнул парнишку по плечу.

— Полторы. — В черных Колькиных глазах сверкнуло самодовольство.

— А колесо не потерял? — По лицу парторга поплыла улыбка.

— Какое колесо?

— С которого контргайка отскочила? Потеха! — Федотов, смеясь, рассказал собравшимся всю историю.

Мальчишки от хохота покатились по земле. Когда все вдоволь насмеялись, заговорил бригадир:

— С этими уполномоченными завсегда что-нибудь приключится. Есть среди них, конечно, толковый народ. Ну а есть и такие, которые быка от коровы не отличат, а туда же, указывать берутся. Вот в прошлом году — я тогда в «Жданове» работал — приехала к нам уполномоченная из Тюмени. Женщина навроде бы ничего, только волос у нее редкий, да какой-то кустистый, все вверх топорщится. И фасону больно много. — Он выгреб палочкой раскаленный уголек, схватил его, покатал на ладони, прикурил и продолжал: — Дело было ранней зимой. Поехала уполномоченная по полям. Глядит, кругом зароды соломы торчат. Вот она и спрашивает: «Что это у вас под снегом?» — «Солома», — отвечает председатель. «А почему ее под крышу не свезли?» — Председатель поскреб бороду, навроде трудным вопрос показался, и смущенно так говорит: «Разве ее свезешь. Тут всем нашим транспортом за месяц не перевозишь». — Та даже подпрыгнула: «Зачем же вы тогда ее так много сеете?» — «На шляпки», — не моргнув глазом, отвечает председатель. «На шляпки!» — уполномоченная даже рот разинула. А все же любопытно ей до конца все разведать и опять пристает: «На какие шляпки?» — «Да рази вы, в городе живя, не видали шляпок соломенных? И дети их носят, и женщины, и у мужиков шляпы из соломы. Вот их и делают из нашей соломы. Мы сеем ее и продаем. Выгодно». — «Сколько же вам платят?» — спрашивает уполномоченная, а сама блокнот вынула и карандаш навострила. «А мы натурой берем. За центнер соломы пятьдесят шляпок. У нас до войны даже старухи в шляпах форсили. Почитай, весь район в наших шляпах разгуливал. Покойников и то в шляпы обряжали».

— Ишь ты.

— Отмочил.

— Ему палец в рот не суй.

— Потеха!

— Ну вот… Значит, уполномоченная-то эта покрутила носом. «Странно, говорит. Я бывала здесь летом и ни одной шляпы не видела». — «А мы их коровам скормили. Зимой туго было с кормами. Мы порубили шляпки, запарили и скормили». — «И как коровы? — «Ничего. Слопали за милую душу. Только шляпки-то были разноцветные, и коровы всю зиму доились какая зеленым, какая голубым молоком».

— Ох-хо-хо!

— Ха-ха ха!

— А шляпкозапарники он ей не показывал?

Посмеялись. Кто-то начал новый рассказ:

— А помните, как Яшка Лузгин заставил колеса у трактора держать…

И пошли, сменяя одна другую, разные присказки, в которых не различить, где быль, где небылица, веселая выдумка, неистощимая народная шутка.

Но вот прозвучала команда поварихи:

— Давайте посуду! — И сразу все умолкли, потянулись к котлу с блюдами, кастрюльками, глиняными чашками.

Парторг, Федотов и бригадир ели из одной чашки. Если бы любого из них спросили вдруг — а что вы едите? — они едва ли нашлись бы с ответом. Кашица из муки, похожая на клейстер. В ней попадается и картофель, и горох, и морковка, и даже изредка мясцо.

— К такому бы вареву да кусочек хлебца — умирать не надо, — сказал бригадир.

— А я уже поотвык от настоящего-то хлеба. — Плесовских защипнул пальцами рыжую бороду, кинул ложку и долго сидел молча, глядя перед собой грустными глазами.

Андрей хлебал горячую мешанину и пристально всматривался в лица окружающих его подростков. Все они были загорелы и худы. Впалые щеки, острые скулы и подбородки. Ребята ели жадно. Обжигаясь, глотали густую похлебку, норовя погуще зачерпнуть из общего блюда.

После ужина, разомлевшие и усталые, мальчишки полегли спать. Кто в вагончике, кто в телеге, а кто и прямо на земле, кинув под себя кошму. И не успел догореть костер, а вымотавшиеся за долгий весенний день подростки уже спали.

Мужчины еще посидели у затухающего костра, покурили, поговорили о войне, о хлебе, о запасных частях и горючем и пошли в вагончик спать.

На рассвете Федотов проснулся. Посмотрел на циферблат часов — четыре. Встал.

— Поднялся? — окликнул его Плесовских.

— Пора. Надо будить ребят. Не успели лечь и уже вставать.

Они вышли из вагончика. Умылись и принялись за побудку. Вот, свернувшись калачиком, тесно прижавшись друг к другу, спят в телеге четверо мальчишек. В этом живом клубке тел трудно разобрать, кому, например, принадлежит эта рука. Тоненькая, обтянутая сухой кожей, на которой трогательно топорщатся короткие светлые волосики. В трещинки на коже набилась земля или машинное масло. Под ногтями — черно, вокруг — заусеницы. Это все от грязи. Вряд ли хоть раз в месяц эти руки мылись с мылом. Парнишке едва ли больше пятнадцати, а как четко и выпукло вздулись на руке вены.

Андрей не слышал, как к нему подошел парторг.

— Чего хмуришься?

— Да вот смотрю на этих мальчишек. Какую тяжесть взвалила на них война! Вспомнят ли о них в День Победы?

И умолк. Иные мысли забродили в его голове. И эти мысли не выскажешь вслух ни другу, ни брату, ни отцу. Федотов думал о сыне. О своем сыне. Маленьком, хрупком человечке. Он, играючи, пронес бы его по детству, защитил, обласкал, вынянчил своими сильными, не знающими устали руками… Сын. Наследник. Продолжатель начатого отцом. Чего не отдал бы Андрей за возможность обрести сына. Сбудется ли это?..

— Давай будить… — послышался голос парторга.

Несколько мгновений Федотов непонимающе смотрел на него. Наконец понял.

— Давай, уже светает, — согласился он и пощекотал чью-то грязную, растрескавшуюся пятку. Безрезультатно. Андрей стал трясти мальчишек за плечи, щекотать под мышками. Никто не просыпался. Тогда он подхватил одного парнишку на руки, вынул из телеги и попытался поставить на ноги. Тот, словно ватный, повалился на землю, подтянул ноги к животу, пробормотал что-то бессвязное и затих.

— Как же их будить? — обратился Андрей к парторгу.

— Побрызгай водичкой. Иначе не поднять. Испытанный метод. Я уже тех, кто в вагончике, окропил. Умываются.

Андрей зачерпнул из кадушки кружку воды, набрал ее в рот и, склонившись над спящим, легонько прыснул ему в лицо. Мальчишка вздрогнул. Разомкнул припухшие веки. Бессмысленным взглядом скользнул по лицу Андрея и сел.

— Вставай. Пора.

— Ладно, — покорно проговорил парнишка и поднялся на ноги.

— Теперь буди других. — Андрей протянул ему кружку. Парень с удовольствием взялся за это поручение и через несколько минут разбудил своих товарищей. Сонно протирая глаза и позевывая, они пошли за лошадьми.

В прохладном и чистом утреннем воздухе гулко разнеслось тарахтение трактора.

— Колька завел, — довольно улыбнулся Плесовских.

— Когда он успел? — подивился Федотов.

— Огонь-парень. Всюду первым. Боюсь только, не надорвался бы. Силенки-то у него еще ребячьи.

Федотов не ответил, чуть наклонив корпус вперед, вытянув шею, он жадно вслушивался в бодрящий гул трактора. Он чем-то напомнил Андрею сигнал боевой тревоги. Видимо, не одному Андрею задорная трескотня трактора показалась призывным сигналом. Из вагончиков, из шалашей к плугам, сеялкам, боронам спешили люди, вели в поводу лошадей. Весело перекликались мальчишки. Стучала посудой повариха. Ржали лошади.

Над землей занималась заря.