ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Осенью 1939 года гитлеровская Германия напала на Польшу. Сразу запахло грозой. Лица людей посуровели. Все понимали: заняв Польшу, фашисты подойдут к нашей границе. В двухэтажном особняке на Советской, где помещался военкомат, теперь до глубокой ночи горел огонь. Очевидно, там тоже беспокоились и готовились.

— Мама, что же это — война? — тревожно спрашивал Саша.

— Похоже, что война… — задумчиво отвечали отец и мать. — Как бы до нас фашисты не дошли…

— Ну-у… — возражал Саша. — Наш Советский Союз любому сдачи даст.

Теперь в коридоре школы, где висела «Комсомольская правда», постоянно во время перемен толпились ребята. Шли горячие споры о том, как дальше развернутся события. Когда же советские войска освободили Западную Украину и Западную Белоруссию, у ребят появилась тяга ко всему военному. Саша теперь ходил в сапогах, в гимнастерке, со значком «Ворошиловский стрелок» на груди.

В этом году многие ребята из Сашиного класса начали готовиться к вступлению в комсомол. А Сашу все более охватывали тревога и уныние. В Уставе ВЛКСМ, который он уже знал почти наизусть, было ясно сказано, что в комсомол принимают с пятнадцати лет. А ему, Саше, еще только четырнадцать с небольшим. Как тут быть? Неужели еще год — целый длинный год ждать осуществления своей мечты?

Секретарь комсомольской организации школы, молоденькая белокурая учительница Чернецова раздала ребятам анкеты. Саша тоже взял анкету, нерешительно постоял в учительской, потом пошел с ребятами в класс.

— Ты что такой растерянный? — спросил Володя.

— Так…

Дома Саша попросил мать:

— Ты мне поможешь написать автобиографию?

— Это еще для чего? — удивилась Надежда Самойловна. — В комсомол тебе еще рано, не примут…

— Почему рано? — горячо запротестовал Саша. — Во время гражданской войны с тринадцати лет принимали.

— Кого же это принимали?.. — не соглашалась мать.

— Как кого?.. А Павку Корчагина… Ты же читала Островского… А «Школу» Гайдара читала?.. Там главный герой Борис Гориков еще мальчишкой начал воевать.

Матери нравилась горячность Саши.

«Нетерпеливый…» — думала она.

А Саша расстроился.

«Пожалуй, не примут…» — соображал он.

В этот вечер допоздна он сидел в своей комнате. Горел огонь. Младший брат уже спал. А Саша, начав заполнять анкету, запнулся на годе рождения.

«Может быть, на год постарше поставить?.. — мельтешила соблазнительная мысль. — Нечестно!.. Скажут: какой комсомолец?… С первого же дня обманом живет… А может, и не заметят?..»

К фальши Саша всегда относился нетерпимо. Так и отложил до утра анкету.

На следующий день Саша принес в учительскую заполненную анкету и автобиографию.

— Ну вот, все в порядке, — сказала Чернецова, но Саша медлил, не уходил. Он хотел что-то сказать, но в это время Чернецову позвали к директору.

Саша медленно пошел по коридору, согнувшись. В анкете умышленно была допущена серьезная неточность, и это теперь угнетало Сашу.

«Пускай… — подумал он. — Всех будут принимать, а меня?.. Разве я виноват?..»

Весь день он ходил сам не свой.

…На комсомольское собрание пришли учителя, директор школы. Чернецова сидела за столом президиума. Саша слышал, как разбирали заявления его друзей: Наташи Ковалевой, Володи Малышева, Егора Астахова.

— Чекалин… — словно издалека услышал он. Поднявшись с места, Саша вышел вперед, чувствуя, как в горле сразу пересохло и кровь прилила к лицу.

Чернецова прочитала его заявление. Потом Саша торопливо рассказал свою биографию и замолчал, не зная, что же говорить дальше.

— Вот и все, — наконец глухо произнес он и улыбнулся, почувствовав, что стало легче дышать.

Возвратившись на свое место, Саша снова как будто издалека услышал голос Чернецовой:

— Кто за то, чтобы принять, прошу поднять руку…

В комнате было жарко. Лампы под эмалевыми абажурами то загорались сильнее — во весь накал, то начинали светить красноватым светом. Напротив, с портрета в дубовой раме, смотрел на Сашу Владимир Ильич Ленин. Чуть прищурив глаза, он улыбался. Очевидно, только он знал тайну Саши… и не возражал.

С собрания новые комсомольцы вышли необычайно присмиревшие, серьезные.

— Теперь в райком вызовут. Готовиться надо… Саша и Егор пошли провожать Наташу. За ними увязался и Вася Гвоздев. Он смело взял Наташу под руку и пошел по улице. А Саша и Егор шли сзади и смеялись, глядя на них. Всем было как-то особенно весело. И никому из них не хотелось оставаться одному. Каждому хотелось сделать что-то необыкновенное, чтобы дать выход переполнявшей их радости.

4 января 1940 года Сашу вместе с другими школьниками, принятыми на собрании в комсомол, вызвали в райком.

К секретарю райкома Сашу пригласили почему-то первым. Тревожно оглянувшись на ребят, он шагнул за дверь кабинета. За столом, помимо первого секретаря райкома, очень молодого, светловолосого, в военной гимнастерке, сидело еще четверо.

Саше бросилось в глаза раскрасневшееся, возбужденное лицо Чернецовой, которая дружелюбно кивнула ему и, улыбнувшись, что-то сказала своим соседям.

Секретарь быстро пробежал глазами анкету, выписку из протокола, пытливо взглянул на Сашу.

— Из Песковатского? — спросил он. — Там раньше учился?

Саша ответил, опустив по-военному руки по швам…

Схема района на стене. Портрет Ленина… В углу на вешалке подбитая ватой солдатская шинель. Значит, секретарь райкома служил в армии. Он чем-то напоминал прежнего, Андреева.

Все это Саша отчетливо представил себе позднее. А в эту минуту он видел только лицо секретаря с резко очерченными скулами, строгие серые глаза, смотревшие на него. Отвечал он на все вопросы четко, уверенно, заслужив похвалу сидевших за столом:

— Устав хорошо знает… Секретарь все еще не отпускал его.

— А зачем ты вступаешь в комсомол? — неожиданно спросил он, взглянув на окружающих.

Саша немного помедлил.

— Чтобы помогать нашей Коммунистической партии укреплять Советскую власть, — проговорил он и с загоревшимися глазами, чувствуя, как голос у него зазвенел, добавил: — Как комсомолец, если понадобится, и жизни своей не пожалею за Родину….

Из кабинета Саша вышел уже спокойно, чуть улыбаясь. Ребята окружили его.

— Что спрашивали? Ответил на все вопросы? — допытывались они наперебой.

Саша едва успевал отвечать. Мысленно он все еще был там, в кабинете… Следующим вызвали Егора. Заметно волновалась Наташа. Задумчив и молчалив был Вася Гвоздев. И, как обыкновенно, спокоен и уравновешен Володя Малышев.

Через неделю Сашу с ребятами снова вызвали в райком и вручили новенькие, пахнущие типографской краской комсомольские билеты.

— Какой легкий номер — впереди две единицы в конце две пятерки, — говорили ребята о Сашином билете.

Только теперь Саша обратил внимание на свой номер — 11253055. Но дома мать, рассматривая Сашин комсомольский билет, обратила внимание на другое. Стоял там год рождения — 1924-й, хотя Саше и было хорошо известно, что родился он в 1925-м.

— Это что?.. — медленно спросила мать. — Год себе приписал?

Она сразу догадалась. Саша стоял перед ней весь красный, опустив глаза, и оправдывался:

— Какой я теперь пионер, когда ростом выше всех ребят в классе… Паспорт буду получать — год исправлю… Настоящий поставят…

Особенно бранить сына мать не стала. Она понимала, как трудно было Саше отстать от своих товарищей.

Кривил ли раньше Саша душой? Нет. Это, пожалуй, единственный случай. Перед матерью и отцом он всегда был правдив.

Мать простила сына. В этот день она испекла пирог с маковой начинкой, а отец достал из шкафа бутылку вишневой настойки. Обоим хотелось как-то по-особенному отметить незабываемый для старшего сына день.

— Так и быть, налью и вам по рюмочке, — сказала она, когда все сидели за празднично убранным столом.

— Комсомольцам и пионерам не полагается, — шутил Павел Николаевич. — Это нам, беспартийным, можно.

Отец с большим удовольствием выпил за старшего сына и громко крякнул.

Саша чувствовал себя счастливым. Он то и дело притрагивался рукой к верхнему карману куртки, где теперь лежал новенький комсомольский билет.

«Надо купить комсомольский значок», — думал он.

Вечером Надежда Самойловна советовалась с мужем, чем порадовать старшего сына-комсомольца. Саша мельком слышал — родители решили ему подарить фотоаппарат, о котором он давно мечтал. Неделю спустя Саша уже держал в руках новенький «ФЭД» и объяснял Витюшке, как получается изображение на негативе.

— Садись вот сюда… Смотри прямо… улыбайся… — командовал Саша, усаживая у окна то отца, то мать, то брата, и, нацелившись, щелкал затвором.

— Что-то не похоже… — сомневались потом владельцы фотокарточек, рассматривая свое изображение.

— Передержка получилась… — оправдывался Саша.

— Просто беда… — жаловалась в разговоре с соседями Надежда Самойловна. — Наш фотограф куда ни пойдет — все с аппаратом. Даже во сне бредит: снимаю!..

Но Саша увлекался не только фотографированием. В школе его все больше интересовала физика. Он часто оставался после уроков в физическом кабинете. Чинил испорченные приборы, снова проделывал уже знакомые опыты.

— Не надоело тебе?.. — удивлялся Володя.

А дома Сашу тоже ждали интересные и неотложные дела. Что-нибудь он паял, чинил, строгал… Кладовка стала мастерской и лабораторией. Здесь появились верстак, тиски, различные инструменты. Горела электрическая лампочка. Проводку Саша сделал сам. Здесь же он проявлял свои фотоснимки.

Возвращаясь из школы, Саша озабоченно спрашивал отца:

— По радио что передавали? Не слышал?

На финском фронте шли бои. Но зато на Западе по-прежнему тишина.

— Не поймешь. То ли воюют, то ли выжидают, — говорил Саша, пытаясь разобраться в газетных сводках.

По карте он следил за военными событиями, объяснял Витюшке:

— Видишь, как фашисты усилились — какую территорию захватили? — Пальцем он очерчивал границы гитлеровской Германии и успокаивался, когда взгляд падал на огромную, не сравнимую ни с одним другим государством территорию Советского Союза, окрашенную на карте в красноватый цвет.

Однажды Надежда Самойловна услышала, как ребята, собравшись в комнату к Саше, спорили, с каких лет берут в Красную Армию добровольцами.

— С восемнадцати… — утверждал Володя Малышев. — Я узнавал.

— Вот в гражданскую войну — тогда другое дело… — замечал Егор Астахов.

— Аркадий Гайдар в шестнадцать лет уже командовал отрядом. А Корчагин?.. Еще раньше, — доносился голос Саши.

Мать слышала, как он быстро ходил по комнате, поскрипывая половицами. Не выдержав, Надежда Самойловна вошла в комнату к сыновьям.

— Уж не на фронт ли собираетесь? — спросила она. Ребята смущенно молчали.

— Вздумаете уезжать — с комсомольского учета не позабудьте сняться, — нарочито деловым тоном напомнила она, зная, чем можно воздействовать на ребят. — Самовольный отъезд теперь, в военное время, считается дезертирством…

Как-то Наташа доверила ему свою тайну.

— Только ты никому не говори… — покраснев и смешавшись, тихо попросила она.

Саша узнал, что мечтает она уехать сестрой в фронтовой госпиталь.

— А школа как же? — спросил Саша. В душе он сам уже готов был вместе с Наташей уехать на финский фронт, но все же предостерег Наташу: — Не примут до восемнадцати лет. А до тех пор, кажется, так и не доживешь…

Вскоре Наташа снова вернулась к этому разговору. На комсомольском собрании обсуждали поведение Егора Астахова. Во время занятий в классе он надерзил преподавателю русского языка и демонстративно ушел с урока. Все видели, что перед этим он был чем-то очень взволнован и лицо у него было усталое, опухшее — видно, не спал ночь.

Наташа, неожиданно для всех, резко выступила в защиту Егора, хотя его вина не вызывала ни у кого сомнения.

— Егор гордый и обидчивый… Не следовало преподавателю упрекать его за невыполненную работу… — заявила она.

— По головке, может, погладить?.. — осведомился Вася.

В классе засмеялись.

— Надо к человеку с душой подходить, а не с дубиной, — сразу срезала его Наташа.

Саша пытался ей возразить, но она резко оборвала и его. А потом, когда они вдвоем в коридоре просматривали висевший на стене свежий номер «Комсомольской правды», она первая заговорила и тихо попросила:

— Ты не сердись на меня… Мне кажется, жизнь у Егора Астахова дома тоже невеселая, как и у меня… Мне жалко стало его, такой ершистый, сердитый… Мне кажется, я порой тоже бываю такая же беспомощная и сердитая…

Этот разговор заставил Сашу повнимательнее взглянуть и на Егора и на Наташу, задуматься. Ему как-то пришлось не по душе, что у Наташи и у Егора есть что-то общее, сближающее их. Почему Наташа беспомощная, он так и не понял. Наоборот, она с характером. А что касается обидчивости, то все обидчивые…

«Очевидно, опять с дядей поругалась…» — решил он. Саше нравилось бывать у Ковалевых, хотя он почему-то стеснялся Наташиной матери, Дарьи Сидоровны, молчаливой худощавой женщины, работавшей санитаркой в местной больнице.

Вместе с ними жил Наташин дядя, брат матери Прохор Сидорович Ковалев. Обладал он способностью сразу все на лету подмечать и в глаза выговаривать своему собеседнику. Прохор Сидорович сапожничал. У него, как говорили в городе, были золотые руки. Но он любил выпить, и это, Саша знал, омрачало жизнь семьи. Выпив, становился несдержан на язык, оскорблял сестру, ругал племянницу. А на другой день просил у них прошения. Саша знал, что все это очень действовало на впечатлительную Наташу.

Весной у Саши появился велосипед. Самыми счастливыми были минуты, когда он сажал Наташу на раму машины и ехал кататься. Черные глаза Наташи трели, волосы трепетали на ветру, когда он мчался под уклон к реке.

— Тише!.. Тише!.. — испуганно просила она, а ему хотелось мчаться быстро, так, чтобы дух захватывало и ветер свистел в ушах.

— Если я преждевременно умру, то от твоего велосипеда… — шутила она потом и признавалась: — Хотела бы летать птицей…

Саша знал, что и она мечтала иметь свой велосипед, но на него ведь надо много денег.

Ребята теперь часто уходили рыбачить на Оку.

— Пойдем с нами на рыбалку, — приглашали он Наташу.

— Вот еще… — Наташа смеялась. — Тоже занятие мерзнуть ночью на берегу реки…

— Наташенька! — шутил заядлый рыболов Егор Астахов. — Хочешь, я на колени встану?..

Был он в одно и то же время и грубый и ласковый. Саше не нравились его шутки. Так настойчиво, безотвязно приглашать, как Егор, он не умел и удивлялся, откуда порой бралось у сдержанного, немногословного Егора такое бесшабашное ухарство.

Из дома рыболовы уходили с вечера. Ночь проводили у костра, на берегу реки. Костер тихо потрескивал, разбрасывая по сторонам неяркие желтые отблески. Горьковато пахло дымком. В синеватых сумерках ночи таинственно шуршали прибрежные кусты, что-то тяжело вздыхало в соседнем болоте.

Ночная тишина располагала к откровенности. Тут за костром ребята узнали, как Егору Астахову трудно жить и ладить с отцом, торговавшим в пивном ларьке.

— У него одно только на уме — деньги… — жаловался Егор.

Володя Малышев мечтал о великих и необыкновенных делах, которые ему предстоит совершить. Вася Гвоздев сочинял разные веселые небылицы, на которые он был большой мастер. А Саша ничем в эти минуты не выделялся среди ребят. Любил он молчать и слушать, когда остальных тянуло на разговоры. Незаметно проходило время. Перед рассветом все чаще слышались всплески на реке.

— Ишь как щуки жируют, — шептались ребята, расходясь по прибрежным мокрым от росы кустам.

Притаившись в удобном месте с острогой в руке, рыболовы следили, когда поблизости всплеснет водя и на поверхности мелькнет черпая спина речной хищницы. Тут уж удача зависела от зоркого глаза и ловкости руки, державшей острогу.

На рассвете, когда в городе было удивительно тихо, ребята с добычей расходились по домам. А днем снова встречались на реке. Разноголосый шум стоял над берегом. Ребята уходили далеко от города, переплывали на противоположный берег на свое любимое место, где у кустов вода была особенно прозрачная, а дно песчаное, с мелкими камешками, над которыми серебристыми табунками резвилась мелкая шустрая рыбешка.

Как ни хорошо было в городе среди новых друзей, не забывал Саша и Песковатское. Порой его неудержимо тянуло в родные места, где прошло его детство, где каждое дерево, каждый кустик был знаком-перезнаком и чем-то напоминал прежнее, пережитое. Иногда он там задерживался по нескольку дней.

Вернувшись домой, рассказывал об увиденном:

— Вот бычина-то стал Мартик! Рога крутые, взгляд огневой… Узнал меня.

И в самом деле, Мартик узнавал своего старого хозяина. Бык неторопливо и важно подходил к Саше, клал свою массивную лобастую голову ему на плечо, Добродушно жмурился, стремясь лизнуть Сашу в лицо теплым шершавым языком.

В последний день декабря 1940 года в школе шли приготовления к встрече Нового года. Привезли елку — высокую, пышную. Трое десятиклассников с трудом протащили ее в двери, а устанавливать ее посредине зала собралось человек десять во главе с Егором.

Саша озабоченно носился по школе, покрикивая на ребят. Его выбрали в комиссию по организации новогоднего вечера-маскарада. Времени было в обрез, а еще столько оставалось сделать! Саше казалось, что все идет медленнее и не так, как нужно. Вот, например, до сих пор не готовы разноцветные флажки для украшения зала, а пора бы уже их развешивать.

— Ты где был? — набросился он на появившегося в дверях Васю Гвоздева, ответственного за флажки.

Вася молча протянул сверток в газетной бумаге, из которого высовывались разноцветные уголки флажков. Наконец-то! Саша огляделся, прикидывая, как лучше развешивать нити с флажками.

— Соображай сам… — предложил он Васе и помчался к старшеклассникам подключать электропроводку к елке.

Членов комиссии то и дело разыскивали и тащили к себе. Володя Малышев спрашивал, где лучше повесить новогодний номер газеты. Кому-то требовалось срочно найти шпагат для хвойных гирлянд. Другие спрашивали, где лучше устанавливать помост для оркестра…

Только вечером Саша прибежал домой. Наскоро пообедав, он заторопился обратно.

Дома между тем тоже шли приготовления к встрече Нового года. Чекалины ждали гостей: брата Павла Николаевича — дядю Митю с женой.

Витюшку мучило любопытство, в каком костюме пойдет Саша на новогодний маскарад. Но Саша отмалчивался.

Приглашенные на маскарад стали собираться в школу к одиннадцати часам. Дежурные с белыми повязками на рукаве строго следили, чтобы никто не прошел без маски. Исключение допускалось только для учителей.

Гремел духовой оркестр. Разноцветными огнями сияла разряженная елка. В воздухе стоял тот особенный запах хвои и еловой смолы, который приносит с собой новогодний праздник.

Кого только не было сегодня в зале! Словно ожили и сошли со страниц произведений Пушкина, Лермонтова, Гоголя любимые герои. Были здесь и Ленский, и Онегин, и Татьяна, и Печорин, и Хлестаков… Были моряки, клоуны, испанцы, украинцы. Сколько выдумки в их ярких костюмах! Вот появился мрачный и черный, как привидение, монах, но, почувствовав себя неловко в шумной толпе веселых, жизнерадостных масок, он исчез. Не без труда ребята разгадали в монахе Егора Астахова. Обратно на вечер Егор не вернулся.

Скромно прохаживался в стороне молодой военный и ярко начищенных хромовых сапогах, в гимнастерке, перетянутой ремнями. На петлицах гимнастерки поблескивали по три малиновых кубика. Плотная черная полумаска закрывала его лицо.

— А я вас знаю! — прозвучал за спиной офицера приглушенный девичий голос.

— Откуда знаете? — тоже полушепотом спросил офицер, обернувшись.

Незнакомка была одета скромно — в черный шерстяной костюм с белым отложным воротничком. Из прорезей маски глядели Наташины глаза.

Да и голос был… Наташин, который он мог отличить из сотни других.

— Издалека приехали в наши края? — лукаво спрашивала незнакомка. — И надолго?.. Может быть, насовсем?

Не выдержав, оба рассмеялись.

— Наташа!..

— Шурик!..

И, взявшись за руки, пошли танцевать.

Кружились пары.

Играл оркестр.

Куда-то вдаль уплывали огни на елке.

— А я ждала тебя… — созналась Наташа.

— И я тебя ждал… — Саша тоже был откровенен.

Как хороша ты, юность, когда кругом свои и в твоей ладони рука задушевного друга!

В полночь, когда кремлевские куранты гулко пробили двенадцать ударов, директор школы вышел на середину зала и поздравил всех собравшихся с Новым годом, пожелав учиться только на «отлично». На сцене появился Новый год — маленький шустрый первоклассник в белом как снег лыжном костюмчике с крупными цифрами на груди — 1941.

— Я пришел… Я пришел… — звонко закричал он и, подхваченный гостями на руки, поплыл по залу вокруг сверкающей огнями елки..

Снова загремел оркестр. Конфетти осыпали волосы, длинные разноцветные ленты серпантина обвивали танцующих…

Было уже далеко за полночь, когда стали расходиться. Саша и Наташа вместе вышли из школы. Все кругом: дома, заборы, деревья, телеграфные провода — белело от инея.

— Белая ночь… — говорила Наташа. — Смотри: И луна белая… Все белое… И ты белый…

Город еще не спал. В окнах многих домов горели огни, у калиток стояли парочки, слышались голоса. Издалека, очевидно со Стрелецкой слободы, доносились протяжная девичья песня и звуки гармони…

Оба, вспоминая прошедший вечер, беспричинно смеялись. Обоим хотелось дурачиться, петь. Схватив ком снега, Наташа бросила его в лицо Саше и стремглав помчалась вперед. Саша, запутавшись в полах шинели, догнал ее уже около дома.

— Не уходи… — предложил он.

Наташа сама взяла его под руку. Глаза у не блестели, щеки разрумянились.

— Задумай… Загадай что-нибудь!.. — попросила она, прикрывая его лицо рукой.

— А ты?..

— Я тоже…

— Скажи, что загадал, но только про себя.

— Ты тоже скажи..

Разом смутившись, поняли друг друга.

И снова они пошли по улице, такой необычной в мерцающем зимнем наряде.

Молчали… но молчание тоже говорило.

Громко похрустывал снег под ногами. Звенели телеграфные провода. Над городом все выше поднималась полная луна… И вот снова Наташина улица. Остановились на углу.

— Ты сейчас пойдешь домой. А я буду тебе смотреть вслед и про себя повторять одно слово…

— Какое?

— Тайное… И ты обязательно оглянешься. Я знаю такое слово.

— Нет, не оглянусь.

— Оглянешься!

— Раз ты сказал мне, ни за что не оглянусь.

И, гордо вскинув голову, пошла. Но пошла не торопясь, все замедляя шаг. А Саша стоял на дороге и, пристально глядя ей вслед, шептал про себя:

— Оглянись. Оглянись.

Но девушка не оглядывалась.

— Да оглянись же! — чуть не закричал он с отчаянием. И Наташа, не выдержав — любопытство заело, — у самого крыльца все же оглянулась и махнула ему рукой.

— Да оглянись снова! — уже крикнул он. Она снова оглянулась. И они засмеялись…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.