ГЛАВА VII

ГЛАВА VII

Прячась за тяжелой занавеской, княгиня Марья Юрьевна смотрела, куда пойдет муж. Если направо, к конюшням и псарне, тогда…

Курбский, наказав что-то слуге, свернул к конюшням.

Марья Юрьевна отпрянула от окна, проскользнула в коридор, ведущий к кабинету князя. Тяжело дыша, оглянулась. Никого. Нажала медную, в виде львиной лапы ручку дверей. Двери заскрипели. Марья Юрьевна протиснулась в приотворившиеся створки, закрыла их за собой. Глаза лихорадочно обежали покой. Остановились на заваленном книгами столе. Сами, неизвестно для чего, пробежали названия книг: Аристотель, «Органон», «Поэтика», Ориген, «О началах», проповеди Иоанна Златоуста…

— Чернокнижник проклятый! Чернокнижник проклятый! — сдавленно шептала Марья Юрьевна, трясущимися руками уже шаря по ящикам.

И вдруг умолкла. Пальцы натолкнулись на знакомую резьбу.

Марья Юрьевна вытащила вместительный кипарисовый ковчежец. Своим ключиком быстро открыла его. Стала рыться в фамильных драгоценностях. На самом дне увидела пачку бумаг. Схватила, засунула за ворот платья, захлопнула ковчежец, сунула на место, задвинула ящик.

Оглянулась. В мгновенье очутилась у двери. Прислушалась. И тем же путем, опрометью, не чуя ног, в свою спальню.

— Раина! Раина! Где гонец от Яна?

— Ждет в корчме, ясновельможная пани.

— Бери эти бумаги, беги к нему, чтобы никто не видел. Отдай…

А князь Курбский, ничего не подозревая, осматривает коней, играет с гончими щенками, поит отваром цитварного семени борзых.

Возня с собаками — любимейший отдых князя, устающего от переводов с греческого и латыни.

Курбский давно бежит развлечений и пиров. Обиженный на Стефана Батория, вслед за Сигизмундом-Августом не подтвердившего прав князя на наследственное владение Ковельщиной, обиженный на литовских друзей, не заступившихся так, как могли бы заступиться перед королем, Курбским затворился в любимом местечке Миляновичи и пытается найти. утешение в ученых занятиях.

Но недаром его зовут угрюмым московитом.

Милее противоречивых умопостроений Аристотеля становятся ему безнадежные и скорбные слова Экклезиаста о тщете всего мирского.

Князь все читает и пишет. Так проходит месяц, другой… Но однажды он выдвигает ящик стола, достает заветный ковчежец кипарисового дерева, открывает его — и…

Марья Юрьевна, едва завидев на пороге своей спальни взбешенного князя, мертвенно бледнеет и взвизгивает.

Сунувшаяся в дверь служанка Раина вылетает в коридор, выкинутая еще не утратившей силы рукой Курбского.

— Записи… Завещание… Все украдено! — кричит князь.

Марья Юрьевна прижимается к стене с такой силой, словно хочет уйти в нее. По ее взгляду Курбский догадывается, кто вор.

Сбежавшиеся на вопли слуги не смеют приблизиться к опочивальне, откуда доносятся звуки ударов и истошный женский крик.

Дверь распахивается. Слуги разбегаются. Лишь Раина, от ужаса не способная двинуться с места, видит князя Курбского. Князь встрепан. Волосы прилипли ко лбу. Он шатается. Никого не замечает. Уходит прочь…

Раина неуверенно заглядывает в спальню и отшатывается.

На ковре, в изорванной сорочке, валяется дебелое тело княгини. Оно покрыто синяками. В это время князь Курбский окаменело сидит перед столом, забыв задвинуть злополучный ящик.

Остановившимся взглядом смотрит князь в окно, на листву растущих под окнами тополей. Он оглушен и понимает сейчас только одно: его ограбили. У него отняли всё. Всё. Всё. Он смешон и жалок…

Перед князем лежит раскрытая рукопись — еще одна ирония судьбы! Она раскрыта на странице, где Аристотель пишет, что все, происходящее в природе, составляет последовательную цепь причин и следствий…

Заперев жену в Ковельском замке, жестокими побоями князь Курбский добился того, что Марья Юрьевна начала просить сына вернуть похищенные документы.

Но Ян Монтолт уже подал жалобу королю. Начались следствия. Запуганная княгиня в присутствии мужа на вопросы наряженных вести следствие посланцев короля отвечала уклончиво. Однако через игумена Ковельского монастыря Вербского правда о поступках князя просочилась наружу и дошла до Кракова.

В 1578 году Курбскому пришлось приехать во Львов, чтобы предстать перед королевским судом.

Суд постановил, что супруги Курбские должны развестись, причем князь обязан возвратить Марье Юрьевне дубровицкие имения, а та освободить супруга от уплаты семнадцати тысяч грошей, данных в веновый выкуп.

Курбский с возвратом имений медлил. На него посыпались новые жалобы. Среди них и жалоба княгининой служанки Раины на изнасилование.

Князь поспешил вернуть имения, даже уступил жене тысячу двести грошей, лишь бы получить запись, что Марья Юрьевна претензий к нему больше не имеет.

Запись он получил. Раина взяла жалобу обратно, заявив суду, что произошло недоразумение…

Но было поздно.

Имя покорителя Казани, Сибири и Ливонии, затасканное по судейским канцеляриям в Речи Посполитой, произносили теперь с усмешечкой и брезгливостью.

В эту пору князь Курбский, получив у запуганного владимирского епископа Феодосия духовный развод, для которого по церковным законам не было ровным счетом никаких оснований, приехал в Острог.

Раздраженный, покинутый многими прежними друзьями, князь искал внимания и сочувствия.

Где еще, как не у старого друга — Константина Константиновича Острожского, — мог найти их князь?

***

Уже полгода Иван Федоров работал над созданием новых шрифтов.

Князю Острожскому и греку Лукарису легко было пожелать, чтобы он напечатал Библию. Но как ее напечатать?! Федоров прикинул: если пользоваться прежними шрифтами, какими напечатаны Апостол и заблудовские книги, Библия получится толщиной в аршин и весом в полтора пуда. Кому потребна такая книга? Куда она? Надобен был шрифт куда более мелкий, и, рассчитав, насколько он должен быть мелок, Федоров поначалу даже обеспокоился. Удастся ли такой вырезать? А если удастся, хорош ли будет шрифт в чтении? Ясен ли? Четок ли?

Советоваться было не с кем. Можно было только поделиться сомнениями с приехавшим Гринем. Но и того не следовало устрашать с первых дней тяжестью работы. Пусть вперед поучится резьбе по металлу, вызнает искусство создания красок, попривыкнет, прикипит душой к делу, а уж тогда ему и самая тяжесть труда в радость будет. Тогда и делиться сомнениями с ним пора приспеет.

Федоров отдал Гриня в учебу львовскому мастеру Лавриню Пилиповичу, знатоку резьбы и умельцу составлять краски.

По обычаю с Гринем он составил и договор, скрепленный печатью городского совета. Федоров обязался платить за обучение Гриня, а тот обещал по окончании срока учебы работать на Федорова не меньше трех лет.

Отправив Гриня во Львов, Федоров безвыходно засел в отведенной ему избе. Трапезовал с княжескими слугами, иногда бывал зван и к столу князя, но чаще эти приглашения отклонял: от князя быстро не уйдешь, сиди да беседуй, а время-то идет…

Первые пунсоны не удались. Сделанные при их помощи матрицы давали шрифт неясный, будто слипшийся. Видимо, портились при пробивании стали. Наверное, прежний состав металла для пунсонов и матриц следовало изменить.

Федоров проштудировал книгу Георга Агриколы «Де ре метталлика», но там отыскал только общие положения и советы.

Приходилось искать составы сталей самому. Отложив резцы, Иван Федоров занялся возведением сталеплавильной печи. Потребовался огнеупорный кирпич, потребовались хром и марганец.

Князь Острожский недоверчиво выслушивал требования печатника, заставлял растолковывать, зачем нужно то, почему нельзя обойтись без другого.

Чувствовалось, что непредвиденные и весьма внушительные расходы князя не воодушевляют.

Впрочем, в деньгах князь не отказывал, не мешал и ездить во Львов и Краков для закупки металлов.

Только жаловался на дым от печи, повелел перенести ее за стены замка на берег Стыри. Напрасно Федоров доказывал, что перекладка печи отнимет множество дней. Острожский настоял на своем. Это затянуло работу на добрых полгода.

Снова, как в пору молодости, жил Иван Федоров напряженной и невыносимой для другого жизнью: дни и ночи сливались в один непрерывный поток забот, преодолений непреодолимого, познанья непознанного, заблуждений, отказов от выношенных мыслей ради новых мыслей и свершений.

И он добился своего. Сделав пунсоны из новой стали и пробив ими матрицы, он к концу 1578 года отлил первые пробные буквы, годные для печатания Библии.

Теперь предстояло вырезать все пунсоны. А так как в Библии, помимо славянского, предполагалось использовать греческий текст, то пунсоны тоже надо было делать для двух шрифтов.

Не давая себе передышки, Федоров приступил к работе.

За вырезкой пунсонов и застали первопечатника князь Острожский и князь Курбский, которому хозяин дома захотел показать, как готовятся шрифты.

— Вот пожалуй, князь! — сказал Острожский, распахивая дверь в избу Федорова.

Иван Федоров поднял усталые глаза на вошедших. Он работал у окна, на ярком солнечном свете, и не мог сразу разглядеть, с кем говорит Константин Константинович.

Наконец разглядел: вместе с Острожским порог переступил высокий сутуловатый муж с длинной седой бородой, с запавшими глазами.

Еще красиво было лицо этого человека, чем-то странно памятное. Какие-то давние, навсегда ушедшие волнения пробуждало. Но эти же волнения подсказывали: не такими должны быть черты его. Нет. Не такими. Горделивой уверенности и силы не хватало…

— Кречет! — прозвучал в ушах забытый голос Ларьки.

И тотчас возникли перед очами Тверская улица в перемешанном копытами снеге, разбойный свист, молодцы в алых шапках, всадники на гнедых конях, сжавшие тонкие губы, ни на кого не глядящие…

— Князь Андрей… — сказал Федоров. — Господи!

Невольная жалость прозвучала в его голосе.

Курбский вздрогнул, покоробленный. Все же гордость и мужество заставили князя улыбнуться.

— А, вот ты каков, дьяче! — промолвил он. — Слышал, слышал о тебе… Ну что? Не пропал на чужбине?

— Слава богу, жив, тружусь.

— Гляжу, от московского аспида последние людишки разбежались! — повернулся Курбский к Острожскому. — Некого скоро и казнить будет.

Федоров переложил на столешнице пунсоны.

— Я от царя обид не видел. Неверные слуги, не государь меня отъехать принудили.

Курбский нахмурился, но тут же совладал с собой.

— Иван и его холопы стоят друг друга.

Он коснулся руки Острожского.

— Где же твои шрифты, друже?

— Покажи свою работу, — сказал Острожский Ивану Федорову. — Греческие буквы покажи.

— Изволь, князь.

Федоров разложил по столу вырезанные пунсоны. Острожский брал их, передавал Курбскому.

— Изрядно! — должен был похвалить Курбский. — Этими и печатаешь?

— Нет, княже… Печатаю вот какими.

Горстка свинцовых литер рассыпалась рядом с пунсонами.

— Хитро! Изрядно! — повторил Курбский. — У кого выучился?

— У кого же здесь выучишься, князь? Чай, знаешь, как здешние мастера секреты берегут… Уж я сам. Своим умом дохожу.

— Полно, не бахвалься. В Москве ты у немцев дело перенял, да и тут, поди, книг начитался нужных.

— Думай, князь, как хочешь. Бахвалиться я смолоду не учен. А к тому сказать — не ведаю, чем наши русские мастера и в чем плоше иноземных когда были…

Курбский небрежно ссыпал литеры с ладони на стол.

— Всегда и во всем, — сказал он. — Но если ты сам всего достиг, хвалю.

Он опять обратился к Острожскому:

— Говорят, в Париже сделаны мельчайшие буквицы. Ты не видел парижских книг, князь?

Но Острожский немного обиделся на равнодушие приятеля:

— В Париже столь мелких не делают! Мой шрифт мельче, Андрей.

— Вряд ли… Надо написать, чтобы прислали оттуда книг. Посмотреть.

— Зря будешь писать! — возразил Острожский. — Что ж? Идем?

Острожский и Курбский ушли.

Федоров постоял, вздохнул, собрал шрифт, ссыпал в ящичек.

Покачал головой.

Опустился на скамью.

Взял в руки пунсон с начатой «гаммой».

Вгляделся.

Не отрывая от буквы взгляда, нашарил на столе резец.

Надо было снять излишек металла с левого завитка буквы.

***

Воротясь в излюбленные им Миляновичи, Курбский не находил покоя.

Вдобавок начали мучить старые раны и болезни. А с болезнями пришли мысли о близости кончины. Навязчивые, неотступные… Загадочная бездна, ожидающая за порогом бытия, ужасала Курбского. От нее нельзя было бежать, с ней нельзя было сразиться!

Не писаниями же и переводами мог князь спастись от исчезновения!

Но единственный сын, наследник имени, был давно зарыт в русской земле, вместе с материю расплатившись за побег отца в Литву.

Сын… Если бы у него был сын!

Теперь Курбский понял великого московского князя Василия, незадолго до смерти женившегося на молоденькой Елене Глинской, матери царя Ивана: не распутством был движим князь Василий! Жаждой продления бытия своего в потомстве!

— Зверь дикий и тот не лишен в детях радости! Ползучий гад и тот нежит чад своих! — шептал Курбский в ночной час перед иконами. — Пошто же, господи, унизил меня ниже зверя и гада? Пошто наказуешь раба своего сверх сил его? Пошто?

Мерцала лампада в золотой чашечке.

Звенела тишина.

Не было ответа князю…

В Миляновичи ранней весной 1579 года прискакал королевский гонец. Стефан Баторий звал князя Курбского готовиться к походу на Русь. К июню Курбский должен был прибыть во главе своих бояр, слуг, казаков и рейтар в главный королевский лагерь на Березину.

Боязнь, что он может не вернуться из похода, поторопила Курбского. Он решился жениться в третий раз, чтобы оставить наследника своему имени, своим замыслам и своим имениям.

Возраст и болезни не останавливали князя. Не остановило и то, что при жизни Марьи Юрьевны по церковным законам жениться он не имел права. Не остановило и смущение родственников девицы, избранной им в невесты.

Дети у князя еще могли появиться. Законы Курбский признавать не желал. А братья невесты были у князя в неоплатном долгу…

В апреле волынский город Владимир стал свидетелем пышной свадьбы князя с девицей Александрой Семашковной, шестнадцатилетней дочерью многодетного и небогатого старосты Кременецкого.

Заплаканная бесприданница во время свершения обряда еле держалась на ногах. Даже щедрое вено, заплаченное Курбским, не утешало ее.

Но Курбского не смущали слезы невесты.

Он отвез жену в Миляновичи и, прожив с нею в имении весь май, уехал в войско.