Жозефина

Жозефина

Этого человека я знаю, сколько помню себя. Она пришла то ли во втором, то ли в третьем классе в нашу школу в далеком уральском городе. Смешная — с длинными тонкими косицами и в круглых очках. Она, правда, до сих пор убеждает меня, что тогда еще не носила очков. Но я помню ее именно в очках. Кто ее назвал Жозефиной, или более сокращенно — Жози, не знаю. Она плюхнулась со мной за парту на свободное место — да так и осталась около меня на всю жизнь.

Отец Жози работал администратором в театре оперетты. Это многое объясняет в нашей дружбе. Я обожала театр, а Жози ходила туда просто к папе. Я стала таскаться за ней, папа усаживал нас в первый ряд ложи, и я, затаив дыхание, в тридцать первый раз смотрела «Принцессу цирка». Жози в это время учила географию или готовилась к диктанту по русскому, а я возмущалась: как это можно опошлять великую музыку какими-то там уроками! Обратно мы шли пешком до перекрестка улиц Малышева-Луначарского — и тут пути наши расходились. До гробовой доски буду помнить этот «Малышева-Луначарского», потому что мы часами стояли на продуваемом всеми ветрами углу и болтали, болтали, болтали. Спохватывались, когда последний трамвай уже прогромыхивал по рельсам, и улица затихала. До нас доходило, что родители уже объявили нас во всесоюзный розыск, и разбегались в разные стороны — по домам. Дома, конечно, был нагоняй. Жози лишали очередного похода в театр, меня и вовсе ставили в угол по старинке. Но в следующий раз все повторялось, этот «Малышев-Луначарский» словно магнитом держал нас у себя, и мы никак не могли расстаться.

Недавно я посетила город своего детства. «Малышев-Луначарский» по-прежнему на своем месте. Только теперь через дорогу построили новый микрорайон, и на этом перекрестке полно народа даже ночью. Но трамвай все еще громыхает по улице, раскачиваясь на рельсах, как дородная тетка.

Наши разговоры — наивные детские мечты. Как мы станем взрослыми и обязательно напишем гениальный роман, о котором будет говорить весь мир — да, весь мир, не меньше. Мы тогда писали с ней романы. Делалось это просто: бралась толстая клеенчатая тетрадь, обговаривался сюжет, а уж детали и диалоги — это писалось по очереди. Три страницы Жози, три — я. Писали на уроках, держа тетрадку под партой, дома, на переменах. Это были романы о любви, а главным действующим лицом и предметом обожания героинь был Великий Артист. Его имя зависело от того, в кого мы с Жози были влюблены в данный момент. Вернее, влюблена была Жози, а я ей сочувствовала и сопереживала — мне уже тогда нравились вполне земные шалапутные мальчишки-ровесники. У Жози это вызывало приступы негодования — ведь любви заслуживали только великие мужчины, — например, поэт Байрон или певец Марио Ланца. А рыжий Сережка Пименов, по которому я сохла в девятом классе, мог, по ее мнению, вызывать только жалость. Жози окатывала меня волной презрения, и я чувствовала себя преступницей. Рыжий Сережка, кстати, стал вполне успешным бизнесменом, и когда мы встретились через бездну лет после окончания школы, вдруг сказал: «А жениться мне надо было на тебе. Все равно все вы, женщины, одинаковые, а в тебя я, по крайней мере, был влюблен». А что ж ты, дурак, не сказал мне об этом бездну лет назад? Но на этот вопрос нет ответа, нет ответа… И Сережки уже нет — он умер от разрыва сердца в доме у своей мамы, к которой вернулся жить, бросив то ли пять, то ли шесть своих жен.

Так вот мы с Жози бегали в оперетку, пили кофе с молоком в кафетерии рядом с театром, иногда позволяли себе пирожные, но чаще обходились пирожком с ливером за пять копеек. Пойти в кафетерий — тоже целый ритуал, к нему надо было подготовиться, скопить денег, сэкономив на школьных обедах. Весной мой папа брал нас в лес — он каждой год ездил за березовым соком. Папа подрезал кору берез надрезами «елочкой», подвязывал трехлитровые банки, и пока туда капал сок, мы с Жози ходили по мокрому еще лесу в поисках первых цветов. Жози присаживалась на какой-нибудь трухлявый пенек, доставала из кармана блокнот и что-то быстро в него записывала. Она писала стихи. Эта привычка — записывать мысли в блокнот — осталась у нее и по сей день, хотя стихов она давно не пишет. Вот из кого бы вышел настоящий писатель, но она, как и все мы, потратила свою жизнь на выживание, на борьбу за ребенка, за мужа, который все равно ее бросил, она разменялась на мелкую журналистскую работу, которую делала блестяще, но что такое журналистика, «утром в куплете, вечером в газете»? Мгновенная жизнь, моментальная смерть, неблагодарная суета!

Вместе со мной Жози поступила на журфак, хотя из-за своего рано появившегося заикания, с которым ни один врач так и не смог справиться, всячески противилась этому. Пошла со мной за компанию — ну, не в педагогический же ей было идти! На пятом курсе место великих артистов и певцов в ее сердце занял вполне реальный однокурсник Вовка, который сразу же заделал ей ребенка и благородно женился. Потом Вовка сильно привязался к Жози — а к ней невозможно не привязаться! — что, правда, не мешало ему изменять ей направо и налево.

Он ее все-таки бросил. В разгар митингов и перестроечных демонстраций в начале 90-х, Жози приехала в Москву, чтобы повеситься от тоски и печали. Вовка со своей новой кралей тоже жил где-то в Подмосковье. Жози хотела попрощаться с ним и непременно повеситься. Тем более, ее дочь уже выросла и уехала в Израиль, жить в принципе было не для кого. Но я предложила Жози альтернативный вариант — не вешаться, а попробовать зацепиться в Москве. Вскоре она так и сделала, а когда я перешла работать в «В-И», сразу же взяла ее к себе.

Никто лучше нее не мог придумывать письма! А ведь к этому времени почта практически перестала поступать, в газету писали только сумасшедшие или сильно перезрелые, но верные читатели. В блокноте Жози хранилось столько житейских историй, что она исправно и талантливо поставляла в каждый номер газеты замечательную «почту». Она стала получать хорошую зарплату, сделала ремонт в квартирке, которую выменяла в том самом Подмосковье, где обитал ее беспутный муж. Вовка, кстати, стал сначала захаживать, а потом все чаще оставаться у бывшей жены. В общем, личная жизнь Жози тоже наладилась, и приходящий Вовка устраивал ее даже больше, чем постоянно проживающий.

Удивительно, как легко и быстро Жози вписалась в трудный коллектив газеты. Ее сразу и безоговорочно полюбили как ровесники, так и молодые сотрудники редакции. Ну а в моем доме она давно стала членом семьи, и это не красивые слова — мама, во всяком случае, относится к ней совершенно по-матерински.

Вот вопрос — хорошо или плохо работать в одном коллективе с близкой подругой — подругой детства? Это что — та самая песочница, которую так гневно я обличала чуть раньше? Но за всю долгую журналистскую, а особенно редакторскую жизнь, это, пожалуй, единственный случай моего «кумовства». Жози, кстати, работала в хорошей газете и на хорошей зарплате, когда я перетянула ее к себе. Она и пошла-то неохотно, не могла просто мне отказать. Но я знала тогда — никто лучше не справится с письмами — этой священной коровой «Вич-инфо». А если еще вспомнить, сколько подруг я потеряла только потому, что не взяла их к себе на работу — и обида эта оказалась непрощаемой, то станет понятно, что перед вами очередная сумасшедшая, которая считает дело, которому служит, превыше всего на свете. Это я теперь понимаю — неправильно нас воспитывали, не те книжки давали читать, не тех кумиров пихали в наше сознание. Даже сейчас, когда я уже устроилась на работу и рассказываю о ней своим близким, те смотрят на меня с жалостью и просят об одном: не напрягайся! Что еще должно произойти, чтобы до меня дошло: надо уметь просто зарабатывать деньги. Без порывов и напрягов, без комсомольского задора и пресловутой искры в глазах. Сидеть и тихо отрабатывать тебе положенную зарплату. Потому что ни за порывы, ни за идеи, ни за инициативу никто никогда ничего не платит. В такой уж стране мы живем.