Дефолт

Дефолт

Мы притормозили у самого въезда в Москву — Аська захотела в туалет.

— Юра, — спросила я только потому, что увидела совершенно мрачное лицо Костылина, — ты слышал радио? Что все это означает?

— Это означает пипец, — кратко изрек Костылин, но даже в эту минуту я не испытала страха или предчувствия беды.

— И что будет?

Костылин пожал плечами:

— Плохо будет. — И в этот момент зазвонил телефон. Юрка кратко ответил — я поняла, что звонил Жилин. Они говорили недолго. Потом Костылин сказал:

— «Успех» скорее всего, закроют.

— Почему? — завопила я.

— Убыточный проект. Рубль рухнул. Рекламный рынок завалился.

— Но они же уже вложили в него столько денег! — этот довод казался мне особенно убедительным.

— И что? — пожал плечами Костылин. — Больше вкладывать не будут. Похоже, они вообще сейчас смоются из страны.

Они — это наши доблестные учредители. К этому времени все они уже имели дома и всякие недвижимости в Америке. Их тылы были тщательно защищены. Можно было спасать детей — от дефолта, от неизвестности, от бардака, от страны — от родины, собственно.

Ночь я не спала. Совсем не могла сомкнуть глаз. Под утро мама дала доронмил — полтаблетки. Я провалилась куда-то ненадолго, а хотелось бы навсегда…

Потому что утром на шестом этаже нам объявили, что «Успех» прекращает свое существование. Журналисты, как нахохлившиеся снегири, сидели за своими столами, а ведь нужно было еще войти в большую комнату — newsroom, черт бы ее побрал, объявить, что нас больше нет.

Я в кабинете Жилина и Костылина заламывала руки:

— Ну почему только «Успех»? Ни один другой проект не закрыт! Им самим-то не жалко?

— Успокойся, — пытался образумить меня Жилин, — они же бизнесмены, они умеют считать. Они обязаны считать. Ну нельзя сейчас продолжать убыточный проект, ты же знаешь, они привыкли делать бизнес так: сегодня затраты — завтра прибыль. А «Успеху» до прибыли далеко, тем более когда в стране неизвестно что творится.

У меня уже текли слезы:

— А люди? Что с ними?

— Будем увольнять, — вздохнул Жилин, и, видя мое зареванное лицо, сказал: — Ну хочешь, я пойду с тобой в большую комнату и объявлю, что мы закрыты?

Конечно, я хотела, потому что сама не могла произнести ни слова. Жилин похоронным голосом объявил печальную новость. Народ обо всем уже догадывался. Я увидела перекошенное лицо Сайкиной и совсем некстати вспомнила, как она искала «гвоздь» в номер. Звонила, например, на Новодевичье кладбище и вкрадчивым голосом спрашивала: «Але, это кладбище? А что у вас новенького?» Однажды кто-то из сторожей кладбища, видно, напившись до зеленых чертей, поведал Сайкиной, что по ночам светится могила Шукшина. И талантливая девушка раздула из этого целый разворот — две страницы газетного текста!

Меня вызвали к Хозяину. Он начал меня успокаивать и снова рассказывать, какая я талантливая да как он рад со мной работать. «Все вранье! — думала я, — для тебя, как и для всех богатеньких, деньги давно стали важнее друзей, важнее людей, важнее всего на свете!» Мне бы встать и уйти оттуда навсегда — и не оборачиваться! Но он снова запел свои льстивые песни, а я снова купилась, потому что меня не увольняли, мне предлагали остаться на той же зарплате и подождать два месяца — он вернется из Америки и решит мою судьбу. А сейчас надо торопиться, самолеты уже на изготовке, и страна вечной свободы ждет не дождется своих новых сыновей. Гуд бай, май бэби!

Неделю я без остановки ревела. То есть даже не ревела — я жила своей жизнью, а мои слезы — своей. Они текли и текли, пока моя сердобольная соседка Любка не зашла вечерком на огонек и не объяснила, что мне уже пора к психиатру. Мне был дан «телефон замечательного врача, просто волшебника».

Телефончик я взяла, но к психиатру не пошла. Пригодится еще, — я засунула бумажку в кошелек.