Любовь

Любовь

«Сегодня некоторая часть критически настроенной интеллигенции задается вопросом: стоит ли бороться за жизнь, которую ценой больших усилий может даровать больному врач, того, чтобы жить в нашем мрачном обществе? Мой опыт показал, что больные раком не спрашивают себя, как они будут жить, а могу ли я дать им надежду на жизнь!»

Ж. Матэ, «Досье рака»

И я снова возвращаюсь в ненавистное мне здание, иду за ним по первому этажу поликлиники, вхожу в один из кабинетов.

— Садись, рассказывай.

Что я могу рассказать, господи, что?.. Я сажусь на стул и начинаю плакать. Я вдруг понимаю, что я страшно устала за эту ночь, изнервничалась, что я испугана. Я что-то говорю, наверное, пытаюсь объяснить, рассказать. Он сидит напротив. У него такое хорошее, печальное лицо. Потом он поднимается, кладет мне на плечо руку:

— Ну хорошо, успокойся, мы что-нибудь придумаем.

— Я не вернусь больше сюда, — твержу я, — здесь как на войне: ты идешь, а вокруг трупы падают, а я… я не военный человек, я — пацифист, и я не могу…

— Успокойся, — повторяет он снова, — тебе нужно взять себя в руки. Сейчас придет Рита, чай поставим…

— Какой чай?! Я пойду.

— Конечно, пойдешь, но сначала чай… А вот и Рита.

Входит медсестра. Он нас знакомит. Рита говорит, что есть больные.

— Что ж, чай переносится на завтра. Придешь завтра? Ты говорила, что Владимир Иванович обещал тебе лекарства?

— Да… Не знаю…

— Возьмешь лекарства, потом к нам, а мы решим, что с тобой делать, как тебе помочь. Все поняла?

— Да, — я поднимаюсь, чтобы уходить, но что-то удерживает меня, — Виктор Александрович, а может, не нужно все это? Может, хватит мне лечиться?

— Надо! — сказал, как отрезал. — Нужно закончить лечение. А то это все равно, что сделать операцию, а швы не наложить. Ты мне веришь?

— Верю.

Разве я могу ему не верить?

* * *

Он снова спасает меня. Во второй раз. Икар. Так я его зову. За глаза, конечно. А в глаза: «Виктор Александрович» и на «вы». Я прихожу к нему раз в неделю, часам к двенадцати, перед обедом. Рита заваривает чай. Нет, чаще всего он делает это сам. Я приношу с собой конфеты, но Икар говорит, что это лишние калории и что от них полнеют. Сам он перебивается сухариками и сушками. Я посмеиваюсь над ним, тем более, что сама я страшная сладкоежка.

Самое забавное, что Икар договорился о том, чтобы делать мне уколы с медсестрой Женей из моей родной химиотерапии. В свое время я просила заведующую отделением, чтобы меня не держали в больнице, так как мое состояние позволяет лечиться амбулаторно.

— Мы не лечим амбулаторно, — был ответ, — лечение тяжелое, возможны осложнения.

Странно, но в какой-то популярной статье я прочитала недавно, что онкологические больные не только могут лечиться амбулаторно, но даже совмещать лечение с работой. Если это блеф, то почему его печатает всесоюзный журнал?

Впрочем, я ничуть не жалею, что все так получилось. Ведь теперь я могу видеть Икара. До того, как приходит медсестра Женя, мы успеваем выпить чай, поговорить о книгах (у него дома прекрасная библиотека), о его полетах и, конечно, о моей болезни. Икар пытается убедить меня, что моя болезнь излечима. Он трясет картой больного и кричит:

— У мужика рак желудка! Мужик лечится с пятьдесят шестого года и жив! А у тебя — тьфу!

— От моей болезни тоже умирают, — возражаю я.

— Кто? Покажи мне хоть одного! Да ты знаешь, что лимфогранулематоз — единственное онкологическое заболевание, которое разрешено называть больным, потому что оно излечимо. Понимаешь, излечимо!

— А лечение, — продолжаю я гнуть свое, — ну уж и лечение. Лучше ничего не могли придумать.

— Облучение лучше.

— Чем же оно лучше?

— Эффективнее.

— Но ведь это никогда не поздно? — неуверенно спрашиваю я. Дело в том, что мне предлагали облучение, но я отказалась.

— Как сказать. Может получиться как с тем человеком, который боялся прыгать с вышки бассейна, а когда решился, в бассейне не оказалось воды.

— Но ведь нам ничего не объясняют! — возмутилась я. — Может, объясни мне в свое время, что облучение эффективнее, я бы от него не отказалась. Икар чуть пожимает плечами.

— Все равно, — говорю я, — чувствую, что должно быть что-то другое. Мне кажется, истина где-то на поверхности, стоит только руку протянуть. Когда-нибудь ваше лечение будут называть варварством и все потому, что никто не знает, откуда берется эта болезнь.

— Это болезнь сонного иммунитета.

— ?! — тут я, должно быть, воззрилась на него в крайнем изумлении.

— Понимаешь, иммунитет спит и позволяет опухоли развиваться… Кстати, насчет другого лечения. В Москве уже применяют иммунное лечение.

— Но почему никто об этом ничего не знает?!

— Кто тебе сказал, что никто не знает. Это только журналисты ничего не знают. До них все доходит в последнюю очередь. И вообще, — хватит. Больше на медицинские вопросы я не отвечаю. Давай лучше… о кино, что ли, поговорим или о литературе.

Однако плохо же он меня знает, Икар. Он обмолвился об иммунном лечении. Я уже понемногу стала покупать книги по онкологии, но теперь мой интерес принял вполне целенаправленный характер: иммунитет и рак.

* * *

«Иммунная система — это страж постоянной внутренней среды организма, его, образно выражаясь, система государственной безопасности. Иммунитет не пропускает в организм врагов извне и уничтожает возникших внутри. Последнее тоже не редкость. Раковые клетки вырастают из собственных клеток тела… Если бы иммунная система не убирала их ежедневно, ежечасно, то человеку было бы отпущено не более нескольких лет жизни — она измерялась бы временем неконтролируемого роста опухоли.

Так бывает при врожденных дефицитах иммунной системы. К счастью, это редкая патология. Они имеют несколько форм, объединенных общим названием «первичные» иммунодефицитные состояния». Слово «первичные» подчеркивает, что это нарушение наследственное, с ним ребенок родился. У детей с первичными иммунодефицитами опухоли возникают гораздо чаще, чем у здоровых… Вторая группа иммунодефицитов не относится к категории врожденных. Это — вторичные ИДС. Само их название говорит о том, что они возникли вторично, под влиянием какого-то вредного воздействия на организм».

Рэм Петров, академик АМН СССР, «Литературная газета», 23 июня 1983 года.

«Нам известно, что риск второго рака у больных, страдающих болезнью Ходжкина (лимфогранулематоз. — А. Г.) и подвергнутых интенсивной радиохимиотерапии, примерно в 25 раз больше, чем среди нормальной популяции… Активная иммунотерапия поражает своей полной безвредностью по сравнению с поддерживающей химиотерапией. При таком виде лечения (т. е. химиотерапии. — А. Г.) следует опасаться стерильности, а также возможности вторичных новообразований, которые описаны у больных, подвергнутых длительной химиотерапии, в частности, когда химиотерапия назначалась детям».

Жорж Матэ, «Активная иммунотерапия рака»

* * *

Сегодня я спросила Икара, что ему подарить. Он рассердился и ответил, что если еще раз услышит подобные разговоры, то выгонит. Я сказала, что ничего плохого не думала, но он еще долго возмущался тем, что люди теперь перестали верить в добрые человеческие побуждения и во всем ищут какую-то выгоду.

Я показала ему толстенную книгу по онкологии, где я нашла предсказание, сколько мне жить осталось: в худшем случае, от двух до четырех лет, в лучшем — десять лет и более.

— Если тебе так уж хочется мне что-нибудь подарить, — сказал Виктор, — подари мне эту книгу (я ее сейчас же ему протянула) и запомни, что я беру ее у тебя чисто из альтруистических соображений, чтобы ты не забивала голову всякой ерундой.

Я похвасталась, что стала читать книги по иммунологии и что мне попалась интересная книга некоего Матэ «Активная иммунотерапия рака».

— Я знаю эту книгу, — сказал Виктор, — она у меня была. Хорошая вещь, но что ты там можешь понять?

— Для меня достаточно. Например, я узнала, что при моем заболевании химиотерапия приносит больше вреда, чем пользы, человек становится стерильным. Я и сама об этом догадывалась, а теперь знаю точно.

— Зачем тебе все это? Ты не веришь нам, врачам?

— Я вам верю… до определенного предела. Я чувствую свой организм лучше, чем врач, и я верю своему организму. Когда я говорю врачу: «У меня болит сердце от этих лекарств», меня в ответ спрашивают: «Вы лечились раньше по поводу сердца?» Нет, раньше не лечилась, но теперь я вынуждена это делать. Врачи лечат конкретную болезнь, не обращая внимания на сопутствующие, но ведь в организме все взаимосвязано. Кроме того, как можно уничтожить болезнь, не зная ее причин? Если осталась причина, болезнь вернется. Не случайно говорят, что нужно лечить не болезнь, а больного.

— Кто так говорит?

— Это слова какого-то великого человека, но я не помню кого.

— По-моему, все это ерунда. Мы лечим по московским схемам. У нас одна из лучших онкологических больниц в Союзе…

— В том-то и дело, что вы лечите по схемам, будто человек — машина. Могу дать слово, что, когда я буду знать достаточно для того, чтобы лечиться самой, я больше не приду сюда.

— Ты пойми. Чтобы разобраться в иммунологии, нужно знать анатомию, физиологию, биологию и, наконец, онкологию.

— Что ж, если понадобится, я изучу все это. У меня теперь много свободного времени. Кстати, вы читали повесть Зощенко «Разум»?

— Нет.

— Это автобиографическая вещь. Он был серьезно болен. Врачи считали его безнадежным, а он сам разобрался в причинах своего заболевания и сам спас себя.

— Что ты этим хочешь сказать? Что больные должны лечиться сами?

— О, не волнуйтесь. Большинство больных настолько уверовало во врачей, что никогда сами они лечиться не станут. Что касается меня… наверное, такой уж я непутевый человек. Мне хочется все понять самой. Простите меня.

Икар вздохнул.

— Хочешь здравый совет? Не читай ничего. Все это чтение приведет тебя к горечи и злости, что ничего нельзя сделать. Я сам когда-то увлекался иммунологией и сейчас считаю, что иммунологи со временем всех нас оставят без работы. Но это будет не скоро, понимаешь? А сейчас я нужнее здесь, потому что приношу реальную пользу. И потом, что касается иммунологии, то здесь все не так просто, как ты думаешь. Есть противоречия, вещи еще не открытые и непонятые. Наука эта молодая, она сама себя открывает… Да и вообще, какой в этом интерес для тебя, молодой женщины? Читай лучше романы.

— В мои годы романы не читают, а делают, — неосмотрительно брякнула я. Он смутился, покраснел. Я тоже смутилась, сорвалась с места, кое-как попрощалась и ушла.

* * *

Система иммунитета сложна. Она устроена ничуть не проще, чем эндокринная, сердечно-сосудистая, пищеварительная… Составляют иммунную систему свыше десятка взаимодействующих друг с другом клеточных подсистем. Среди них макрофаги — знаменитые мечниковские клетки-пожиратели чужеродных пришельцев, которые одновременно обеспечивают и работу двух классов лимфоцитов — ведущих клеточных элементов иммунитета… Перед современной иммунологией стоит, задача огромной важности: научиться точно оценивать пораженное звено иммунной системы и прицельно, тщательно корректировать нарушение лекарствами и физиотерапевтическими средствами. Для этого предстоит создать новый класс ранее не существовавших лекарств и средств. Сейчас мы располагаем не более чем десятком таких лекарств. И если сравнить, с какой точностью современная медицина может регулировать, скажем, работу сердечно-сосудистой системы, имея в своем арсенале сотни прицельно действующих лекарств, то становится ясно, какой большой путь предстоит еще пройти иммунологии. Трудно делать прогнозы, но я думаю, что решающие достижения будут получены в текущем десятилетии. Над этими вопросами работают Институт иммунологии в Москве, Институт клинической иммунологии АМН СССР в Новосибирске и другие».

Рэм Петров, там же

«…Но как помешать людям пить, курить, слишком много есть, чрезмерно употреблять косметику, когда неизвестно, почему они это делают? Может, чтобы освободиться от какого-нибудь страха.

Как помешать людям скапливаться в городах, работать, когда этого требует современная жизнь?

Как затормозить развитие физики, химии, микробиологии, когда борьба наций за жизнь использует их как защитную силу?

Человек всегда искал спасения от страхов в труде и в совершенствовании прогресса, которые позволяют ему двигаться вперед, даже если он до конца не понимает, куда ведет этот прогресс. В конечном итоге он вверяет свое будущее науке, поскольку только она работает для его блага, природа же безразлична к его особе. И только у науки человек может испросить средства для борьбы с болезнью века — раком.

С туберкулезом долгие годы безуспешно боролись с помощью профилактики, изолируя больных, помещая их в санатории. Большого эффекта это не дало — напротив, только утяжеляло положение больных, приводило к их отчуждению от семьи. Победа над туберкулезом в итоге была одержана благодаря вакцинации и лекарствам.

История борьбы с этой болезнью — поучительный пример».

Жорж Матэ, «Досье рака»

* * *

Я в каком-то тумане или дурмане — не знаю, не могу, не умею сказать. В одной песенке из довольно популярного телефильма есть такие слова:

Нелепо, смешно, безрассудно, безумно, волшебно…

Это как раз то, что со мной сейчас происходит. Мне, пережившей эти кошмарные полгода, мне, читающей книги, из которых как горох сыпятся на мою грешную голову предсказания фатального, неизбежного и скорого конца, мне влюбиться. И в кого? В лечащего врача! Разумеется, это и смешно, и нелепо, и безрассудно, потому что, что такое для врача больная женщина? Больная (но уж никак не женщина!), после осмотра которой он полчаса моет руки с мылом.

Все понимаю, но ничего с собой сделать не могу. Думаю только о нем. Виктор. С этим именем засыпаю. С ним — встаю.

После той глупости, что я сказала в прошлую встречу, я думала: как я ему в глаза посмотрю? А тут у меня еще лейкоциты упали. Лечение пришлось ненадолго прервать.

Я сегодня вышла на улицу и поразилась. Весна, хотя и поздняя, вдруг занялась сразу, и потоки воды несутся по асфальту, а солнце — глазам больно. И люди изменились, улыбаться стали, все куда-то спешат. На троллейбусной остановке — толчея. Я пошла пешком, хотя путь не ближний, остановок пять, но — так хорошо! Я шла до областной, там свернула в лес и с наслаждением услышала запах хвои, талого снега, чего-то еще, непередаваемого, неясного и безумного, того, что кружит голову и зовется весной. Видит бог, никогда я особенно весну не любила, отдавая предпочтение благородной и прохладной осени, но сегодня я, как вылупившийся из яйца птенец, восторженно попискиваю и таращу глаза на земную благодать.

В поликлинике, заглянув в знакомый кабинет, я, однако, обнаружила на месте Виктора незнакомого хмурого врача. Напротив него сидела Рита и, судя по всему, тосковала. Увидев меня, она вышла в коридор и объявила, что Виктор Александрович заболел. Я стояла в растерянности.

— Подождите, — сказала Рита, — я найду Женю. Укол вам все-таки надо сделать.

Дальше все пошло по пословице: после радости неприятности по теории вероятности. Рита Женю нашла, и та повела меня в кабинет Владимира Ивановича. Владимир Иванович повел себя странно и непонятно, крича о каких-то поклонниках, которыми окружают себя красивые женщины. Пока я с трудом усваивала эту информацию, он демонстративно направился к двери, возмущенно спрашивая на ходу у Жени:

— Вы берете на себя эту ответственность? Я лично не беру! — и вышел, хлопнув дверью. Стук двери вывел меня из столбняка. Я почувствовала, что стою, должно быть, с совершенно идиотической приклеенной улыбкой. Женя тоже улыбалась, наверное, чтобы скрыть смущение. Потом с поздним раскаянием я думала, что, наверное, у Жени из-за меня были неприятности. После того, как Женя сделала мне укол, я решила поскорее покинуть негостеприимный кабинет. В коридоре я увидела Нину.

— Сонечка! — мы обнялись. Нина поправилась, но это была неестественная полнота. От преднизолона человек полнеет, лицо отекает. Нине хотелось знать, что я тут делаю. Я рассказала, умолчав о своей, так некстати свалившейся на меня любви.

— Я знаю Виктора Александровича, — сказала Нина, — он живет недалеко от нас, работал в нашей поликлинике. Я лечилась у него. Он — хороший врач… Что ж, я рада за тебя.

— Как у тебя дела?

— Ничего хорошего. Помнишь, я жаловалась на боли в позвоночнике. Все говорили: острый хондрос, а в этот раз проверяли и сказали: нет, не хондрос, а… наша болезнь. Химию не принимаю — язва желудка, отменили, облучают.

— Помогает?

— Вроде легче. Ох, Сонечка, чувствую, придумают что-то скоро. Только бы дожить, только бы продержаться…

Родная! Как она сказала: только бы продержаться! Сестры, сестры мои!.. Эта заполнявшая меня жалость и боль была невыносима. И хотя было и раньше, были мгновения, когда, идя по улице города, я, словно со стороны, видела людей, спешащих куда-то в своих делах, в суете, бесконечных стояниях по очередям, и чувствуя необъяснимую глубокую нежность к этим людям, чувствуя родство с ними и с городом, потому что родной город, мой город, и все здесь было, не только плохое, было и хорошее, но эти мгновения так редки, а здесь вся горестная жизнь, сотканная из таких мгновений боли, колотится в сердце, требуя принять чужую боль и что-то сделать. Что, господи боже, что…

Я стала рассказывать Нине про иммунное лечение, про Матэ, новую книгу которого я недавно прочитала:

— Вот это человек! Ты представляешь, он еще в пятьдесят девятом году сделал первую в мире пересадку костного мозга югославским физикам, получившим смертельную дозу облучения. Четверо из пятерых остались в живых, а женщина (среди них одна женщина была) через два года родила ребенка!

— Чудеса! — Нина покачала головой и улыбнулась. — Я же говорю: придумают скоро что-нибудь. Я в Москве слышала про пересадку костного мозга… — и добавила после паузы, — а ты, значит, книги все эти стала читать. Зачем? Хочешь стать врачом?

— Что ты! Впрочем, если врачом для себя — пожалуй. Понимаешь, я не хочу, как наши старушки, которые переписывают друг у друга какие-то подозрительные рецепты, а сами все равно лечатся в больнице. Нет, я с наукой спорить не собираюсь. Просто хочу с ее помощью найти для себя единственно верное средство, то, что подходит именно мне.

— Не знаю, Сонечка, что тебе и сказать. Даже если ты будешь знать столько, сколько знает врач, что ты сможешь сделать сама? Даже лекарства без них не получишь. И потом наша больница считается очень хорошей. И врачи наши. Та же Кира Сергеевна. Скольким она помогла. И тебе тоже. Разве не так?

Я молчу. Да, именно Кира Сергеевна, когда я отказалась ложиться в лучевое отделение, сказала, что берет меня к себе. Заведующая отделением химиотерапии Кира Сергеевна, несмотря на ангельскую внешность, строга и принципиальна. Впрочем, эти качества сами по себе, как известно, положительные. Но вот однажды я слышала, как именно она, повысив голос, выговаривала каким-то больным, которые провинились, кстати, в довольно незначительном: утюгом воспользовались без разрешения:

— Вы должны благодарить судьбу за то, что вас сюда взяли!

А за что, собственно, ее благодарить, судьбу? И почему это такая уж большая милость, а не обязанность — лечить нас? Что это за барственность такая, откуда она? Естественно, что соответствующее отношение к больным перенимает и младший медицинский персонал, только делает это в более откровенной и беспардонной форме.

А Людочка из соседней палаты?

— Ты помнишь Людочку, Людмилу? У нее что-то здесь, — я показываю на живот.

— Люду? Помню. У нее рак брюшной полости.

— Так вот эта Люда рассказывала, как однажды на обходе Кира Сергеевна, подойдя к ее постели, спросила: что, умирать-то не хочется?

— Так и сказала? Быть не может!

— Думаешь, Люда выдумала, а зачем? Я вполне допускаю, что она могла так сказать. — И я снова вспоминаю Киру Сергеевну. Во время обхода она всегда спокойна и бесстрастна, легкая улыбка на губах, официальная и в то же время загадочная улыбка Моны Лизы, и какой-то холодок, как дистанция: вот — ты, а вот — я. Словно читая мои мысли, Нина говорит:

— Она хороший врач, Сонечка, очень хороший.

— Ты хочешь сказать, знающий врач, опытный, но… хороший — это совсем другое.

— А в чем разница-то?

— У тебя и Кира Сергеевна — хороший врач, и Виктор Александрович. Но она, как мне кажется, — равнодушный человек, а он — добрый, человечный. В этом вся разница, но очень существенная.

— Ты думаешь, им с нами так уж легко? Больные тоже всякие бывают.

— Бывают. Но прав все-таки больной, потому что он болен, ему и так тяжело. Посмотри, как сестры выговаривают нам за малейшую мелочь, как воспитывают, а попробуй им что-нибудь сказать — дым до потолка. Между тем, когда они сами превращаются в больных, то хуже никого быть не может, никакой сдержанности, достоинства.

— Знаешь, что я вспомнила? Когда я лечилась в Москве, там был один врач. Хам, жестокий такой, как он с больными разговаривал! Мы его ненавидели. А потом вдруг узнали, что он сам заболел, да чем: рак печени! И ты знаешь, мы обрадовались, ходили, спрашивали, как он. Если плохо — у нас праздник.

— Я и сама, когда сталкиваюсь теперь с хамством, грубостью, жестокостью, думаю: эх, вас хотя бы на месяц в нашу больницу!.. Знаешь, какой должен быть врач? Чтобы можно было в него влюбиться!

— Как это — влюбиться? — Нина улыбнулась удивленно.

— Не в прямом же смысле, — пытаюсь вывернуться я, чувствуя, что чуть не проговорилась, — я в хирургии лежала недолго, а наш лечащий врач, Евгений Иванович, в это время в отпуск уходил, только раз я его и видела. Помню, пришел на обход. Громадный такой, а руки мягкие, добрые. И говорит… немножко грубовато, но так… тепло, что ли. Женщины все влюблены в него были и все ему рассказывали, потому что верили ему во всем безоглядно. Где они, такие врачи? Если часть больных, как я, уходят в самолечение, в чтение медицинской литературы, то делают они это не от хорошей жизни, а от неверия врачу, оттого, что звание врача уже не имеет своей магической силы.

Я заметила, что Нина держится рукой за спину и морщится.

— Больно тебе?

— Да, — она поднялась, — прости, пойду я. Не могу долго стоять и сидеть. А так бы хотелось еще поговорить с тобой…

Она достает из кармана нейлонового халата газетную вырезку, потертую на сгибах и пожелтевшую:

— Мы тут тоже кое-что читаем…

Я держу в руках зачитанную до дыр газетную страничку с популярной статьей и снова, в который раз, думаю о таких больных, как я, о том, как жадно пытаемся мы найти хоть маленький лучик надежды.

Простившись с Ниной, я выхожу на улицу. Стыд. За минувший месяц я ни разу ее не навестила. Я была счастлива, и мне хотелось забыть о горе, боли, несчастьях. Я счастлива?.. А разве нет? Бред какой-то!..

* * *

…«Рак вызывает психологическую травму не только тогда, когда он обнаружен, но и тогда, когда его наличие только подозревают… Эксперименты на животных — носителях опухолей — показали, что стресс значительно ускоряет их рост. Это лишний раз подчеркивает, как важно, чтобы врач своим поведением не травмировал психику больного: в его обязанности входит не только лечить нарушения, причиненные раком, но и приглушить психологические реакции, возможно, способствующие росту опухоли».

Ж. Матэ, «Досье рака»

* * *

В жизни всему приходит конец. Вот и кончился месяц моей любви. Я сегодня была непривычно тихой, в споры не вступала. Мне хотелось молчать. И только смотреть на Виктора, чтобы запомнить его лицо, глаза, губы…

Но пришел какой-то врач и увел его по делам.

— Рита, покажи карточку, — говорю я.

Мы с Ритой в прекрасных отношениях. Она любит читать, каждую свободную минуту читает. На этом и сошлись. Я ей книжки таскаю. Конечно, я понимаю, как это непорядочно — воспользоваться ее расположением ко мне, но…

— Рита, покажи…

Рита теряется, не зная, что сказать, а вернее, как отказать:

— А если он войдет?

— Успеем, — беспечно говорю я и беру инициативу в свои руки, придвигая карточку к себе. Рита несмело открывает первую страницу, и я начинаю перелистывать их одну за другой, торопливо скользя глазами и почти ничего не понимая из написанных небрежных строчек. У Риты дрожат руки:

— О, господи… если он войдет сейчас… — лепечет она. И тут, на третьей или четвертой странице, где-то внизу я увидела это слово, которое, несмотря на неразборчивый почерк, прочитывалось легко и просто, я увидела это слово из трех букв, но увидела его и Рита и быстро накрыла трясущимися пальцами:

— Если он войдет… если он узнает…

— Успокойся, — говорю я, сжалившись наконец и отвернувшись от карты, как от чего-то до смерти надоевшего, — бог с ней, все равно не понимаю ничего.

Рита закрыла ее и с громадным облегчением отодвинула подальше от меня. Я чувствую, что у меня рядом с сердцем разверзлась пропасть, глубокая и гулкая. Я заглянула в нее и, наверное, от этого шумит в ушах. Что со мной? Я потрясена? Да разве я не знала, не читала об этом: рак лимфатических узлов. Но это же было не обо мне! Ан нет. Судьбу не обманешь. И о тебе, голубушка, тоже. Но ведь Виктор говорил: у тебя не рак, твоя болезнь излечима… Значит — это неправда.

Входит Виктор, оживленный, веселый. Начинает пенять Рите, что она не поставила чай:

— Да ладно, Ритка, не суетись. Сам сделаю. Только и знаешь, что книжки свои читать… А вы что молчите? Поссорились?

Рита боится глаза поднять от стола, а я пытаюсь улыбнуться и отрицательно качаю головой.

— Брось, Сонечка. Ты в окно посмотри. Весна, уже весна, скоро будет совсем тепло и от твоих страхов, от твоего плохого настроения не останется и следа. Хорошо как, на полеты скоро поеду. Поедешь со мной?

Он говорит это, думая о своем, хорошем и приятном. И я отвечаю, тоже думая о своем:

— Да, красивая смерть. Сначала взлететь, всю землю сверху увидеть, а потом сложить крылья и — вниз.

Он внимательно посмотрел на меня:

— Ты это серьезно?

— Да.

— Тогда тебе нужно обратиться к психиатру. Нормальный человек о таких вещах не думает.

Нормальный… Может быть. Мы молча пьем чай. Приходит Женя. Виктор ей тоже предлагает чай, но она отказывается. Перед Женей я в долгу. Я говорю ей об этом, когда она делает мне укол, и прошу простить за все беспокойства, что ей доставила. Ничего — она улыбается. Наверное, я была не права. Наверное, здесь не так уж мало хороших врачей и медсестер, гораздо больше, чем таких, как Галина Ивановна. Но, к сожалению, и она не одинока.

Виктор, желая развеять неловкость, говорит:

— Хочешь, поспорим: лет пятнадцать у тебя впереди — это точно.

— Встретимся через пятнадцать лет?

— Не обещаю. Я умру к сорока пяти от сердечной недостаточности. — Вот тебе и на!

Входит старушка, божий одуванчик, и с плачем обращается к Виктору.

— Уж помоги, милок! Из Копейска я. Может, помните? Привезли они меня на «скорой» да и бросили здесь. Куда мне теперь, к кому? У меня муж умер, вдова я. Муж — ветеран войны был, а теперь я одна. И вступиться за меня некому!

Я вижу, как краска проступает на лице Виктора, как темнеют его глаза:

— Они ведь не в первый раз с вами так? — тихо спрашивает он.

— Во второй, во второй, милок, уж ты помоги, родной…

— Рита, — глухо говорит Виктор, — запиши ее к нам, в третье отделение, да… проводи.

Рита с Женей, поддерживая старушку за руки, выходят из кабинета. Виктор сидит неподвижно, сцепив пальцы так, что побелели суставы. Я встаю и направляюсь к двери:

— Прощайте, Виктор Александрович и… не поминайте лихом.

Он очнулся, взглянул на меня, и его лицо просветлело:

— Ты что-то хочешь сказать, Сонечка?

Да, я хочу сказать. Мне так много нужно сказать, Икар, дорогой ты мой человек. Так хочется сказать, как много ты значишь для меня в моей жизни, что саму жизнь свою я уже не мыслю без тебя, но я молчу…

Я хочу сказать, что я снова люблю жизнь, люблю, как никогда не любила. Хочу жить, как все нормальные люди, хочу быть здоровой и счастливой, и все это потому, что я люблю тебя!

Но я молчу…

Я хочу сказать: взгляни на меня, неужели ты не видишь, что сердце мое разрывается от счастья и от горя? Я люблю тебя. Я больше не увижу тебя. Но я молчу…

Нет! Нет! Я ничего не прошу, не требую! Любви? Да ведь это так много и за что? А моя любовь, она, наверное, не нужна тебе, да и зачем? Нет, нет, я все понимаю, не нужно ничего говорить… Я и сама запуталась, и слава богу, слава богу, что я молчу…

Прошло только несколько секунд, а мне кажется — целая вечность. Икар смотрит на меня и тоже молчит. Потом говорит спокойно и просто: «Приходи к нам, Сонечка. Не исчезай».

* * *

«Я… думаю и хочу убедить всех: настал час, когда можно и нужно начать кампанию по искоренению этой пагубной болезни. Победа обозрима, борьба на исходе, она не продлится дольше четверти века. По мнению компетентных футурологов, семьдесят процентов больных раком будут излечимы к 2000 году.

Однако, если войны ведут военные, если бой против рака должны вести онкологи, лишь политики могут дать армиям материальные и людские ресурсы, необходимые для победы».

Ж. Матэ, там же

* * *

Мне приснился сон.

…Автобус. Много людей. Незнакомых. Какое-то здание. Похоже на институт. Я со своей институтской однокурсницей Раей, а та с каким-то молодым человеком, у которого плакатное лицо: краснощекое и мордастое. Молодому человеку неприятно мое присутствие. Он говорит что-то (не могу разобрать слова) резко, зло. Я иду от них по длинному коридору. Невыносимое чувство обиды, тоски, стыда, отчаяния. Слезы заливают глаза. Коридор пуст, только какая-то старуха, вся в черном, спутанные и седые волосы падают ей на плечи. Она кричит:

— А что ты думала? Ходи, ищи… Рассказывай всем о себе!..

Я прохожу мимо. Старуха что-то еще кричит вслед, но я не оглядываюсь. Боже, боже, как тяжело… И, когда кажется, что нет больше сил, что грудь разорвется от рыданий, коридор обрывается высокой деревянной лестницей: ступени на ней некрашены и чисто-чисто вымыты…

Я просыпаюсь. Солнце колотится в стекла, и солнечные зайчики на стене, сбежавшись в кружок, кажется, шепчут: «Соня-Соня, Соня-засоня!» Я потягиваюсь и, наверное, впервые за минувший год чувствую, что я еще молода и… здорова, пока здорова. Мне не хочется думать о том, на как долго даровано мне это счастье: здоровье. Я думаю о том, что сегодня, в перерыве между многочисленными майскими праздниками, я приду к Икару и скажу ему о том, что люблю его.

Я выхожу в этот светлый майский вымытый мир, который слепит меня прямо-таки первозданными красками. Черная влажная земля вздыхает, выпуская на волю нежную зелень, почки на деревьях дрожат от страстных прикосновений ветра, раскрывая девственные губы.

Я покупаю красные гвоздики. Кому я подарю их? Своим врачам? Виктору? И смогу ли я, наконец, сказать Виктору о своей любви и, тем самым, избавиться от сладкой муки и боли, которая оказалась сильнее боли моего организма?

Я смотрю вокруг и пытаюсь понять, что случилось со мной. Почему я стала видеть мир глазами детства: ярким цветным крупным планом? Мать говорила, что в младенчестве я была спокойным и жизнерадостным ребенком:

— Вот только, когда тебя пеленали, ты не давала ручки и не успокаивалась, пока тебе не оставляли их свободными…

С какими генами приходит к нам эта воля к жизни и свободе? Ведь и мой сын спал, свободно разметавшись, ненавидя пеленки, сковывавшие движения. Лев Толстой говорил об этом и другие, потому что всю жизнь нас потом пытаются пеленать: в детском саду, школе, институте, на работе, в семейной жизни…

Возродись, человек!

Взгляни на себя со стороны и ужаснись.

Боже, милосердный боже, разве таким я был? Разве таким ты создал меня по образу своему и подобию?..

Сбрось с себя ненавистные пеленки страха, унижения, компромиссов, отчаяния, уныния!

Распрямись!

Да распрямись же, черт тебя побери!

Взгляни на это небо — ведь оно еще мирное и ясное.

Взгляни на эти деревья — ведь они еще не обуглились от пожара.

Взгляни на своего сына или дочь — ведь они ждут от тебя любви и ласки и так верят в счастье.

Узнай в них себя и будь счастлив тем, что ты жив, что ты живешь в этом мире «яростном и прекрасном», и уже это — чудо!..

Я иду по улице. Ветер в лицо. Мысли бегут и рассыпаются, как весенний град: здесь, в этом городе, живет Икар. Он ходит по тем же улицам, что и я, он работает, возвращая людей к жизни, он летает, возвращаясь на землю.

Какое счастье, что он есть! Какое счастье, что есть на свете Икары, что, обламывая крылья, они снова взмывают в небо, чтобы сверху увидеть нашу грешную землю, увидеть без суеты и мелочей, злобы и низостей, увидеть ее ясный лик и вернуться к ней:

— Здравствуй, родная. Я — сын твой!

* * *

Ежегодно два миллиона европейцев узнают, что они больны раком. Широкое распространение этого заболевания убедило ученых и политических деятелей разных стран в том, что необходимо проводить массовые кампании по его профилактике и более полно информировать о нем население.

В связи с этим с 1986 года в европейских странах осуществляется научно-исследовательская и пропагандистская программа специального назначения, своего рода массированная операция под кодовым названием «Евро-надежда».