Глава 17 В ДОРОГЕ И ДОМА
Глава 17
В ДОРОГЕ И ДОМА
…И чей-нибудь уж близок час.
А. С. Пушкин
В начале нового царствования в живых числилось только 28 поселенных за Уралом декабристов[972]. Они, разбросанные по бескрайней территории, так и не дождались прощения в 1855 году, после восшествия Александра II на всероссийский престол. Смирившийся со своей участью С. Г. Волконский был уверен, что его «кости останутся в Сибири»[973]. Однако ни он, ни его товарищи не подозревали, что император повелел «готовящиеся к коронации милости распространить и на обвиненных 1825 года»[974] — и весною 1856 года Комитет министров вплотную занялся решением этого вопроса.
В день московской коронации разработанный в глубокой тайне правительственный документ обнародовали в печати, а также зачитали в столичных храмах и на площадях. Высочайшим Манифестом 26 августа 1856 года были дарованы «государственному преступнику Сергею Волконскому и законным детям его, рожденным после приговора над ним, все права потомственного дворянства, только без почетного титула, прежде им носимого, и без прав на прежнее имущество, с дозволением возвратиться с семейством из Сибири и жить где пожелает в пределах Империи, за исключением С.-Петербурга и Москвы, но под надзором»[975].
Тогда же произошло еще одно, символичное и весьма знаменательное для Волконских, событие.
В конце августа в Белокаменной находился Михаил Волконский, который сопровождал на коронационных торжествах генерал-губернатора Восточной Сибири. (Тот, командируя в 1855 году Михаила Сергеевича в Монголию, наказал ему доложить о выполнении задания в Петербурге, куда H. Н. Муравьев вскоре отправился представляться государю. С помощью такой нехитрой комбинации Николаю Николаевичу удалось обойти административные препоны и наконец-то вытащить своего любимца из Сибири.) Император, услышав от Муравьева об этом человеке, пожелал, чтобы Манифест об амнистии был доставлен поселенцам именно сыном декабриста. Титулярного советника М. С. Волконского срочно вытребовали в Кремлевский дворец, где начальник III Отделения и шеф жандармов генерал-адъютант князь В. А. Долгоруков сообщил молодому чиновнику высочайшую волю.
В тот же августовский вечер Мишель спешно выехал из Москвы.
Пока он летел на перекладных на восток, не сидела сложа руки и его мать. Узнав из Манифеста, что мужу и, следовательно, ее детям так и не будет возвращен исконный княжеский титул, княгиня Волконская тотчас же обратилась с письмом к императрице Марии Александровне. Государыня передала ходатайство Марии Николаевны августейшему супругу, и спустя три дня, 30 августа, воспоследовал дополнительный высочайший указ, благодаря которому дети помилованных обрели прежнее родовое достоинство. Таким образом, Михаил Волконский стал князем во время своего путешествия в Сибирь.
Он передвигался по осеннему тракту с необычайной скоростью, по дороге объявляя поселенцам и простым жителям о царских милостях. 14 сентября Михаил Волконский, весь в синяках и ссадинах, достиг Иркутска[976] и бросился на шею отчаявшегося отца…
Сборы декабриста были недолгими, и уже 23 сентября Волконские распрощались с Иркутском. По Восточной Сибири они ехали вместе, чинили сообща «сломанные колеса и оси», где-то Мишель даже «тащил на буксире» экипаж Сергея Григорьевича[977]. По прибытии в Омск Михаил Сергеевич, выполнивший почетную миссию и торопившийся по служебным делам, покинул отца и умчался вперед.
В Москве, на Спиридоновке, прощенный государственный преступник Волконский объявился на исходе октября 1856 года. С его приездом в жизни семейства наступил как бы новый этап. На склоне лет воссоединившиеся супруги стали сдержаннее и конфликтовали нечасто, в их доме установился достаточно прочный и почти ненарушаемый мир. Сергей Григорьевич, по обыкновению склонный к патетике, старательно расточал жене всяческие, в том числе эпистолярные, комплименты. Например, в одном из писем к Мишелю Волконскому он охарактеризовал Марию Николаевну так: «Да, мой друг, как жена, как мать — это неземное существо или, лучше сказать, она уже праведная в сем мире. Смысл ее жизни в самопожертвовании для нас»[978].
Княгиня, слыша такое, добрела и снисходительно терпела московские чудачества мужа.
С. Г. Волконскому, как сказано выше, было запрещено жительствовать в столицах, и посему в тогдашних официальных бумагах значилось, что декабрист обретает в деревне Зыково Московского уезда (что за Петровским парком). Но семидесятилетний генерал-губернатор граф А. А. Закревский, «старый его товарищ по боевой жизни», никоим образом не препятствовал пребыванию Волконского в черте вверенного ему города. Сергей Григорьевич подолгу гостил и на Спиридоновке, и на Подновинском (куда вскоре переехали, купив дом, Молчановы вместе с Марией Николаевной).
В феврале 1857 года А. А. Закревский даже ходатайствовал «о дозволении С. Г. Волконскому проживать в Москве ввиду затруднений, встречающихся со стороны болезни как его, так и его жены», и 17-го числа князь В. А. Долгоруков отвечал графу из Петербурга: «По всеподданнейшему докладу моему относительно дворянина Сергея Волконского, Государь Император, единственно во внимание к объяснению Вашему, что Вы, из сострадания к горестному положению Волконского, разрешили ему временный переезд в Москву, предоставляет Вам, милостивый государь, на том же основании действовать и впредь, но с непременным условием, чтобы означенный приезд дозволять Волконскому только до тех пор, пока он поведением своим и скромностью будет достоин разрешенной ему милости. В противном случае, он должен быть подвергнут самому строгому взысканию»[979].
А в июле 1857 года, благодаря стараниям все того же А. А. Закревского, декабристу разрешили съездить на неделю в Петербург, для свидания с заболевшей родной сестрой Софьей Григорьевной.
В московском обществе, нетерпеливо ожидавшем грандиозных реформ, Сергей Григорьевич (равно как и прочие амнистированные) «был принят радушно, а некоторыми — даже восторженно», — заметила в мемуарах княгиня Волконская[980]. «Постоянное внимание» ему оказывали славянофилы, возглавляемые братьями И. С. и К. С. Аксаковыми и А. С. Хомяковым, да и в ряде других кружков Волконский пользовался устойчивой популярностью. «Нельзя не вспомнить при этом о влиянии, которое он имел, вовсе к тому не стремясь, на молодежь, особенно им любимую, — писал его сын. — В это время, как и после, нередко бывали беспорядки в высших учебных заведениях, и сыновья его друзей и родственников часто обращались к нему за советом, излагая свои огорчения и юные политические бредни; но вместо ожидаемой поддержки последних они встречали успокоительные советы и доводы, основанные на долгом опыте и примере оцененных умом и пережитых сердцем событий»[981].
Однако от современников не скрылось, что Волконский не столько давал на дому «успокоительные советы» молодежи, сколько пытался играть в столице некую политическую роль. Ему явно льстило, что либеральная публика тогда смотрела на всякого «декабриста, к какой бы категории он ни принадлежал, как на какого-то полубога» (А. С. Гангеблов).
Н. А. Белоголовый, встретившийся с Волконским через несколько лет после возвращения того из Сибири, поразился перемене, происшедшей с декабристом: «Я нашел его хотя белым, как лунь, но бодрым, оживленным и притом таким нарядным и франтоватым, каким я его никогда не видывал в Иркутске; его длинные серебристые волосы были тщательно причесаны, его такая же серебристая борода подстрижена и заметно выхолена, и всё его лицо с тонкими чертами и изрезанное морщинами делали из него такого изящного, картинно красивого старика, что нельзя было пройти мимо него, не залюбовавшись этой библейской красотой».
Далее, повествуя о Сергее Григорьевиче, мемуарист рассказал о «благоговейном почете, с каким всюду его встречали за вынесенные испытания», и мимоходом добавил: «Он стал гораздо словоохотливее <…>; политические вопросы снова его сильно занимали, а свою сельскохозяйственную страсть он как будто покинул в Сибири вместе со всей своей тамошней обстановкой ссыльнопоселенца»[982].
Другими словами, Сергея Григорьевича заботили теперь иные семена и всходы.
Общественная активность Волконского день ото дня становилась все заметнее. Он бодро пустился в салонные дебаты об освобождении крестьян и о гласном судопроизводстве, в беседах с «серьезными людьми московского общества» добывал конфиденциальные петербургские новости, выуживал сведения о настроениях в верхах и у сына, заодно строил собственные смелые прожекты. «…Вижу отпечаток лиц и идей и будущих событий», — доверительно сообщал он И. И. Пущину, требуя от приятеля подробностей с берегов Невы[983]. А в одном из посланий к М. С. Волконскому декабрист выразился еще определеннее: «К общему делу мои желания горячи, надежда велика. Авось она сбудется до схода моего в могилу и горизонт русской плебы озарится новым светом и упрочит ей новую жизнь»[984].
В некоторых конспираторах, вернувшихся из Сибири, Сергей Григорьевич нашел не только внимательных слушателей, но и союзников. Согбенные «шалуны» быстро приосанились в александровское правление, вспомнили былые «забавы» и речи. Не случайно кто-то из недоброжелателей «первенцев свободы» написал в ту пору: «Эти декабристы, получивши свободу после 30-летнего смирения, уподобились спущенным с цепи собакам — так и лезут — как бы кого язвительнее укусить»[985]. А князь П. А. Вяземский (некогда сам яростный фрондер, «декабрист без декабря») изъяснился все же поделикатнее и аттестовал данную категорию лиц («нарядных и франтоватых») следующим образом: «Ни в одном из них нет и тени раскаяния и сознания, что они затеяли дело безумное, не говорю уже преступное. <…> Они увековечились и окостенели в 14 декабря. Для них и после 30 лет не наступило еще 15 декабря, в которое они могли бы отрезвиться и опомниться»[986].
Мария Николаевна чувствовала, что обстановка в империи, самый дух времени очень изменились. Однако она, приветствуя реформы, не одобряла общественную суетливость мужа и оставалась при своем мнении в оценках 14 декабря, бунта Черниговского полка и «невозможных переворотов» (VIII, 384) вообще. Княгиня, как и раньше, выступала сторонницей эволюционных государственных преобразований. «…Всё это было несвоевременно, — размышляла она, — нельзя поднимать знамени свободы, не имея за собой сочувствия ни войска, ни народа, который ничего в том еще не понимает, — и грядущие времена отнесутся к этим двум возмущениям не иначе, как к двум единичным событиям»[987].
Если Сергей Григорьевич превратился в человека откровенно публичного, то его жена принимала гостей и выезжала сравнительно редко. Ей хватало домашних забот: княгиня вела хозяйство, нянчилась с внуком, помогала Нелли ухаживать за немощным Молчановым. Весною 1857 года Мария Николаевна намеревалась ехать вместе с ним и дочерью за границу, однако это путешествие так и не состоялось. Болезнь зятя уже вступила в завершающую фазу, он давно измучил семью и стал, как выразился в одном из писем А. В. Поджио, «помехою для всех». «…Пожалуй, он и старуху, и бедную Неллю сведет с ума», — опасался друг семьи[988].
В Москве княгиня Волконская, уступая настойчивым просьбам сына, начала урывками работать над воспоминаниями. Она сразу и твердо постановила, что ее рукопись будет предназначена исключительно для семейного чтения. И открыла свои мемуары (писавшиеся, естественно, по-французски) Мария Николаевна так:
«Миша мой, ты меня просишь записать рассказы, которыми я развлекала тебя и Нелли в дни вашего детства, словом — написать свои воспоминания. Но, прежде чем присвоить себе право писать, надо быть уверенным, что обладаешь даром повествования, я же его не имею; кроме того, описание нашей жизни в Сибири может иметь значение только для тебя как сына изгнания; для тебя я и буду писать, для твоей сестры и для Сережи (Молчанова, внука. — М. Ф.), с условием, чтобы эти воспоминания не сообщались никому, кроме твоих детей, когда они у тебя будут; они прижмутся к тебе, широко раскрывая глаза при рассказах о наших лишениях и страданиях, с которыми, однако же, мы свыклись настолько, что сумели быть и веселы, и даже счастливы в изгнании»[989].
Хотя княгиня и надеялась, что потомки не отдадут ее мемуары в печать, она все же писала кратко и не касалась многих эпизодов своей биографии.
«В то время, о котором говорим, — отмечал С. М. Волконский, — от княгини Марии Николаевны веяло некоторою строгостью; но это было ее настроение, это не было ее отношение к людям. Она смотрела на чужую жизнь из глубины своего прошлого, на чужую радость — из глубины своих страданий. Это не она смотрела строго, а ее страдания смотрели из нее: можно всё забыть, но следов уничтожить нельзя. И я думаю, что это причина, по которой домочадцы, служащие, гувернантки боялись ее»[990].
Такое мироощущение княгини Волконской нашло свое отражение и в ее воспоминаниях: их трудно назвать жизнеутверждающими.
15 сентября 1857 года скончался Д. В. Молчанов. Спустя некоторое время после похорон его измученная вдова и княгиня Волконская решили отправиться за границу. Судя по эпистолярным источникам, им удалось сделать это лишь весною 1858 года[991]. Вместе с ними в Европу поехали сын Марии Николаевны и ее внук Сергей. Интересную деталь сообщил спустя десятилетия С. М. Волконский: оказывается, «княгиня Мария Николаевна, уезжая из России, взяла с собой мешочек русской земли, с тем, чтобы в случае, если она умрет за границей, ей положили его в гроб»[992].
Последующие три года княгиня Волконская провела, по большей части, в дороге — и привезла заветный мешочек обратно. Ее час еще не пробил…
6 июля 1858 года И. И. Пущин, получив свежую почту, оповестил М. С. Корсакова (родственника и сотрудника H. Н. Муравьева), что Нелли, «М<ария> Н<иколаевна> и Миша и Сережа на водах. Пьют их и купаются»[993]. А уже в августе поднаторевшая в дипломатическом искусстве Елена Сергеевна вступила в переписку с правительством: она «обратилась <…> с письмом к князю Долгорукову, прося его исходатайствовать разрешение ее отцу приехать за границу, так как состояние здоровья ее матери требует продолжения пребывания в чужих краях еще в течение года»[994].
После некоторых проволочек высочайшее соизволение на поездку помилованного государственного преступника все-таки воспоследовало. Император Александр Николаевич разрешил Волконскому отправиться «для свидания с женою за границу на три месяца с тем, чтобы он в срок прибыл обратно»[995]. (Позже срок пребывания Сергея Григорьевича в чужих краях дважды продлевался, и в итоге декабрист находился с семьей в Европе без малого год.)
В начале октября 1858 года Волконский покинул Москву и взял курс на Париж, где его поджидала Нелли (княгиня Волконская с внуком тогда были в Ницце). В дороге старик занемог, слег и 19-го числа писал А. Н. Раевскому из Дрездена: «Вы удивитесь, получив сей листок еще из Дрездена: постигший меня недуг тому причиною — опухоль в ногах и открывшиеся раны на оных в третий день моего отъезда из Москвы. Страдания были большие, пока дотащился до Варшавы, где и остановился на трое суток; вот уже пятые сутки я в Дрездене, страдания те же, и сии строки пишу Вам лежа, при невозможности без боли опустить ноги. Сегодня выезжаю в Париж; выписал сына во Франкфурт. Не могу двинуться без помощи, хотя теперь опухоль в ногах спала и раны закрылись. <…> Жена уже выехала в Ниццу из Парижа; дети меня еще там ждут, но, дотащившись до них, склоню их к выезду туда же. Быть скорее при больной жене — долг и чувство сердца; светской жизни я не ищу и не хочу»[996].
Говоря о «детях», Сергей Григорьевич, очевидно, имел в виду не только Михаила и Нелли, но и третьего человека: к этому моменту Елена Волконская-Молчанова стала женой Николая Аркадьевича Кочубея. («Второй брак Елены Сергеевны был временем безоблачного счастья и для нее, и для ее родителей», — утверждал позднее князь С. М. Волконский[997]. А Иван Тургенев однажды написал декабристу, что «ничего не может быть приятнее зрелища двух таких счастливых супругов»[998].)
Прибыв с грехом пополам в Париж, Волконский и в самом деле быстро «склонил» молодежь ехать в Ниццу. Уже 2 (14) ноября он сообщил из французской столицы А. М. Волконской: «Сегодня я уезжаю в Ниццу с нашей молодой парочкой»[999].
Всю зиму Волконские и Кочубеи провели в Ницце, на целебном Лазурном берегу. А ближе к весне 1859 года семейство перекочевало в Рим. Там, в «Вечном городе» и его окрестностях, княгиня Волконская сумела разыскать дорогие могилы — и поклонилась праху матери Софьи Алексеевны и сестры Елены.
В Риме же состоялась и помолвка ее сына Михаила. Избранницей двадцатисемилетнего князя стала внучка его тетки Софьи Григорьевны (и графа A. X. Бенкендорфа), княжна Елизавета Григорьевна Волконская — по афористическому определению А. В. Поджио, «жена английской школы, весьма умная, но красивая женщина»[1000]. Они обвенчались (конечно, в присутствии М. Н. и С. Г. Волконских) в Женеве 24 мая того же года.
Благословив сына, княгиня Волконская заторопилась вместе с Кочубеями в Россию. (Для спешки у них были весьма веские основания.) Пересекая границы, компания двинулась в Черниговскую губернию — в имение Воронки, которое принадлежало Н. А. Кочубею. Через несколько недель там же оказался и С. Г. Волконский, лечившийся минеральными водами во французском курортном местечке Виши. Он приехал в поместье зятя вовремя: 9 августа 1859 года в Воронках у Нелли родился сын, Александр Кочубей.
Отныне у Марии Николаевны было уже два внука, целое «племя младое» (III, 400).
До ближайшей весны княгиня вместе с мужем прожили в Воронках. Обширная усадьба Кочубеев то и дело оглашалась детскими возгласами, однако одновременно — увы — напоминала она и лазарет. 4 апреля 1860 года А. В. Поджио извещал С. П. Трубецкого: «Получил я письмо от Нелли <…>. Кочубей похварывает, Марья Ник<олаевна> не выезжает; Сер<гей> Гр<игорьевич> стонет. Утешительные картины»[1001].
Непрекращающиеся припадки подагры и морока с варикозным расширением вен на ногах вынудили Волконского опять обратиться к столичным властям (через киевского генерал-губернатора) с ходатайством о разрешении повторного заграничного отпуска. Уведомление о высочайшем согласии было получено декабристом от князя В. А. Долгорукова еще в марте. На сей раз царь дозволил Сергею Волконскому полугодичное лечение в чужих землях.
Сергей Григорьевич и Мария Николаевна вновь отправились в Европу.
В это же время в имении Фалль, под Ревелем (которое ранее было собственностью графа A. X. Бенкендорфа, а теперь им владела супруга князя М. С. Волконского), произошло еще одно важное событие: 4 мая 1860 года княгиня Е. Г. Волконская разрешилась от бремени сыном. Его нарекли Сергеем[1002].
Так наша героиня стала трижды бабушкой. Ей тогда безумно хотелось перенестись из Виши в Эстляндию, в Фалль.
Завершив пребывание в Виши, где Сергей Григорьевич прошел очередной курс бальнеотерапии, Волконские переехали в Париж.
Княгине явно нездоровилось. Е. С. Давыдова (дочь С. П. Трубецкого), встретившая супругов на берегах Сены, отписала своему отцу, что Мария Николаевна «показалась <…> постаревшею и болезненною, а С<ергей> Г<ригорьевич> молодцом, только нога одна плохо действует»[1003]. О плохом самочувствии княгини упоминал и русский посол в Париже граф П. Д. Киселев: в ноябре 1860 года, поддерживая желание Волконских остаться за границей еще на год, он сообщил в Петербург, что «Сергей Григорьевич Волконский и в особенности супруга его находятся в болезненном состоянии»[1004].
Очередную европейскую зиму Мария Николаевна и Сергей Григорьевич провели во Флоренции (где декабрист сошелся с Л. Н. Толстым) и Ницце. А в феврале 1861 года они, пожилые и больные люди, с большим трудом вернулись в Париж. Их встречала там Нелли с детьми, прибывшая из России.
В Париже путешественники узнали о царском Манифесте 19 февраля 1861 года, делавшем российских крестьян свободными. «Русские собрались в церковь, протоиерей Васильев сказал прекрасное слово, С. Г. Волконский стоял тут же, — читаем в заметках его сына. — Чувствуя, что этим актом увенчалось заветное желание его жизни и что с высоты престола являлся как бы ответ на всё то, чем он, для осуществления своего желания, пожертвовал, — он плакал, руки и ноги его дрожали, и слезы счастья и благодарности к Царю-Освободителю катились по лицу старика. После он говорил, что это была лучшая минута его жизни»[1005].
Мария Николаевна радовалась отмене крепостной зависимости вместе с соотечественниками, однако в храм не пришла: отстоять долгий торжественный молебен княгиня не могла. «Мама очень изменилась, — писала Е. С. Кочубей своей тетке А. М. Раевской 1 (13) апреля, — но с тех пор, как она здесь, ей гораздо лучше; приехав из Ниццы, она так была слаба, что едва вставала с кресел; теперь ходит немного гулять и гораздо бодрее прежнего»[1006].
19 апреля княгиня Волконская и ее близкие покинули Париж. Они, как и два года назад, направились в Женеву, где навестили Софью Григорьевну Волконскую. После этого непродолжительного визита вежливости члены семейства разъехались в разные стороны. (Возможно, причиной тому стала размолвка супругов Волконских.)
Из сохранившихся писем видно, что Сергей Григорьевич за период с начала мая по конец июля побывал в По, Виши (где брал ванны почти месяц), Париже и Вильбадене. В августе 1861 года он вернулся в Москву. «Старец наш возвратился с ногами, довольно бодрым и вообще с восстановленными силами», — писал А. В. Поджио Е. П. Оболенскому[1007]. 1 (К тому же Волконский был вдохновлен знакомством с А. И. Герценом.)
Его жена ни здоровьем, ни бодростью похвастаться не могла: модные европейские курорты так и не исцелили ее. В сопровождении дочери и внуков Мария Николаевна из Женевы поехала прямиком в Россию. В Вене вояжеры остановились на отдых. Там мастер Ангерер сделал фотопортрет знаменитой русской женщины[1008]. Волконская была запечатлена в полный рост: такой ракурс позволил фотографу подчеркнуть сохранившуюся стройность ее фигуры. В руках княгини, возложенных на спинку кресла, мы видим романтическую темную (черную?) шаль. Но замечается (несмотря на удаленность дамы от камеры) и другое: лицо Марии Николаевны осунулось, глаза ее болезненно тусклы и грустны — и общее впечатление от снимка, несмотря на постановочные ухищрения Ангерера, гнетущее…
Еще до Вены Мария Николаевна и Нелли решили не заезжать на обратном пути в Москву. Они вместе с детьми сразу отправились в Малороссию, в Воронки. Побывав там однажды, княгиня очень полюбила кочубеевское имение и с тех пор считала его (в душе) своим домом. По-видимому, она оказалась в этом уголке Черниговской губернии в середине лета.
А в августе на нашу героиню и Кочубеев обрушилось горе: внезапно умер Александр, двухлетний сын Елены Сергеевны[1009].
Мир обновился, но мрак минувшего не рассеялся: «Что? было, то? и будет; и что? делалось, то? и будет делаться…» (Еккл., 1, 9). Бедная Нелли шла стезей матери: сперва неудачный брак, потом кончина ребенка. Причем алчная смерть настигла их детей, Николеньку и Сашеньку, в одном и том же возрасте…
В Воронках надолго установилась тишина.
От этого удара княгиня Волконская уже не смогла, да и не пыталась оправиться.