Глава XXV. ГОРЬКИЙ, ШАЛЯПИН, АНИСИМОВ…

Глава XXV. ГОРЬКИЙ, ШАЛЯПИН, АНИСИМОВ…

В апреле в Зимнем дворце открылась большая художественная выставка, которую устроители назвали Первой свободной государственной. Кустодиев предоставил на нее несколько картин, выполненных в прошлом году, — «Купчиха за чаем», «Мост. Астрахань», «Степан Разин» и изысканный по колориту натюрморт «Раковины».

Конечно, очень хотелось бы посмотреть, что пишут ныне коллеги, но это, увы, невозможно; уже несколько лет по состоянию здоровья позволить себе такую роскошь он не мог.

Впечатлениями о выставке поделился как-то зашедший проведать Константин Сомов. Со своей обычной прямотой заявил, что выставка в целом скверная, никуда не годится. И тут же сделал оговорку, что к двум работам хозяина дома, а именно «Купчиха за чаем» и «Раковины», это не относится. Из новых приятно удивил его только один художник — Филонов, показавший около двух десятков картин на тему то ли «мирового процесса», то ли космоса, одним словом, что-то туманное, но всеобъемлющее. По стилю живописи совершенно оригинален, ни на кого не похож, однако «убеждает», хотя к реалистическим направлениям его живопись отнести сложно.

О собственном житье-бытье Сомов сообщил, что еще несколько месяцев назад перебрался жить в квартиру к сестре Анюте, где ему выделены две комнаты, а свои хоромы сдает в аренду, чтобы обеспечить себе кусок хлеба. Подтекст этой фразы обоим был слишком ясен: живописью, «чистым художеством», в новые времена себя не обеспечишь.

Никаких заказов у Сомова не было, как и у Кустодиева, и оба сошлись на том, что никогда прежде художникам не приходилось так туго, как сейчас. Попутно Сомов ругнул руководимый Штеренбергом отдел искусств, который приобретает для музеев работы лишь левых художников, так называемых футуристов.

В мае к Кустодиеву вдруг нагрянули и вовсе знаменитые гости — Горький и Шаляпин. О его физическом состоянии они, конечно, были наслышаны и все же, увидев Бориса Михайловича в инвалидном кресле, не без труда скрыли свое замешательство. Впрочем, быстро освоились и стали с интересом рассматривать развешанные по стенам мастерской картины. Им обоим, родившимся, как и Кустодиев, на берегах Волги, были близки запечатленные художником виды провинциальных городков, в которых угадывалось так много чисто волжского быта. С особым восхищением любовался Горький томной голубоглазой «Красавицей», вызвавшей у критиков при ее появлении на выставках столько прямо противоположных суждений.

Детали их беседы, к сожалению, неизвестны. Вероятно, никто из близких Бориса Михайловича на встрече с «важными» гостями не присутствовал. Ирина Борисовна лишь вспомнила, что после их визита отец словно сиял изнутри и что Горький говорил ему, чем ценны его картины для народа и для истории.

С большой долей вероятности можно предположить, что творчество Кустодиева привлекло Горького своей яркой праздничностью. Примерно за год до визита к художнику, в начале июня 1918 года, Алексей Максимович посвятил очередную статью из цикла «Несвоевременные мысли» восприятию искусства в рабочей среде. Он размышлял по поводу конкретного эпизода — некая театральная постановка в рабочем районе Петрограда оказалась отвергнута рабочей аудиторией, возмущенной оформлением спектакля: декорации представляли собой грубо намалеванные фабричные трубы и другие приметы рабочего быта.

По словам Горького, всем этим рабочие и без сценического искусства сыты по горло, и им не нужно, чтобы той же кашей их кормили и в театре. От искусства труженик ждет иного — изображения природы, «живой игры красок и солнца» — по контрасту с той действительностью, «которая утомляет и истязает его душу». Рабочим, писал Горький, свойственно «органическое стремление к празднику».

Пытаться же заинтересовать трудящихся кубизмом или так называемой «линейной живописью» — все равно, по мнению Горького, что «давать им читать “Войну и мир” Л. Толстого по стократно перечеркнутым черновым корректурам»[401].

Горький, знавший Кустодиева еще в начале его творческого пути по работам художника в сатирических изданиях «Жупел» и «Адская почта», был восхищен его творческим ростом и, вероятно, говорил художнику, что именно такое, праздничное по настроению искусство и нужно сейчас народу. Высокая оценка его творчества со стороны человека, которого он глубоко уважал, Кустодиева чрезвычайно растрогала.

Надо полагать, этот визит в квартиру на Введенской двух знаменитых деятелей русской культуры был как-то связан с дошедшими до них слухами о бедственном положении художника и желанием по возможности ободрить его. К этим знакам внимания Кустодиев глух не остался. В короткое время он исполнил уменьшенный вариант понравившейся Горькому «Красавицы» и послал картину в подарок писателю с сопроводительным письмом: «Многоуважаемый Алексей Максимович! Я буду очень рад, если этот маленький вариант моей “Красавицы” доставит Вам удовольствие. Вы первый, кто так проникновенно и ясно выразил то, что я хотел в ней изобразить, и мне было особенно ценно услышать это лично от Вас.

Жму Вашу руку и надеюсь на Ваше доброе согласие еще раз побывать у меня»[402].

Встреча у Кустодиевых оказалась очень важной не только с точки зрения моральной поддержки. Вскоре по ходатайству Горького семья художника стала получать продовольственные пайки в Доме ученых.

Театральное творчество Кустодиева заинтересовало Шаляпина, и Федор Иванович предложил ему взять на себя оформление готовившейся в Мариинском театре оперы А. Н. Серова «Вражья сила» (по пьесе А. Островского «Не так живи, как хочется»). Борис Михайлович, разумеется, согласился без колебаний, и спустя некоторое время Шаляпин

вновь приехал к художнику с дирижером Мариинского театра Д. И. Похитоновым. Похитонов сел в гостиной к роялю, а Шаляпин спел, по воспоминанию Кирилла Кустодиева, почти все арии оперы. В этой постановке Федор Иванович участвовал и как режиссер, и как исполнитель партии Еремки.

Видимо, тогда-то и завел Кустодиев разговор с Шаляпиным о том, что очень хотел бы написать его портрет, но Федор Иванович сослался на занятость — позировать ему было некогда. Однако заручился согласием художника написать портрет жены, Марии Валентиновны Шаляпиной.

Кустодиев чувствовал себя окрыленным. Его воодушевляла перспектива совместной работы с великим, всемирно известным артистом, работы, обращенной к самому широкому зрителю.

Судьба не раз сводила Бориса Михайловича с замечательными людьми того времени. К ним, без сомнения, следовало отнести искусствоведа и реставратора, знатока русской иконописи Александра Ивановича Анисимова. И об этом человеке стоит сказать подробнее.

Анисимов в 1904 году закончил историко-филологический факультет Московского университета, где был секретарем историко-филологического общества, которым руководил историк и философ С. Н. Трубецкой. Уместно вспомнить, что Кустодиев считал Трубецкого одним из лучших людей России и смерть ученого в 1905 году глубоко опечалила художника.

В течение двенадцати лет после окончания университета Анисимов преподавал в семинарии в Новгороде; он был глубоко увлечен изучением древних церковных памятников города и уездов Новгородской губернии. Александр Иванович наблюдает за расчисткой фресок XIV века, покупает в уездах вышедшие из употребления иконы, утварь и облачения — экспонаты выставки, приуроченной к открытию в Новгороде в 1911 году всероссийского археологического съезда. В этих поездках он неутомим: за два лета посетил около четырехсот церквей и часовен Новгородской губернии[403].

В 1911 году в журнале «Старые годы» опубликована статья Анисимова «Реставрация фресок Феодора Стратилата в Новгороде». Годом ранее состоялось личное знакомство Анисимова с крупнейшим русским историком, специалистом по византийскому и древнерусскому искусству Никодимом Павловичем Кондаковым. Маститый ученый, академик становится наставником Анисимова, между ними завязывается переписка.

В 1910-е годы Анисимова уже признают в научном сообществе, он регулярно выступает с докладами и сообщениями публикует статьи, научные и публицистические. Постепенно Анисимов осознает, что пора ему полностью переключаться на научную работу. Чтобы подготовиться к экзамену на звание магистра и сдать его в Петербургском университете Александр Иванович в августе 1916 года переезжает в Петергоф, где работает преподавателем в местной гимназии.

Но тревожный 1917 год ломает все планы. Летом 1918 года Анисимов по предложению И. Э. Грабаря, с которым он был знаком уже лет пять, переезжает в Москву и начинает трудиться в недавно созданной и руководимой Грабарем Комиссии по сохранению и раскрытию памятников древней живописи. В этой комиссии Анисимов занимается примерно тем же, чем занимался в Новгородской губернии, — ездит по провинции, посещает церкви и монастыри с целью разыскания, расчистки и учета памятников старины.

Уже в первый год работы он побывал во Владимире, Муроме, Кирилло-Белозерском монастыре. В это же время он регулярно посещает Ярославль, где получает должность профессора и читает в местном университете лекции по общей истории искусства, ведет семинар по истории древнерусской живописи.

Начало 1919 года застает Анисимова в Новгороде, где он наблюдает за расчисткой икон. Оттуда ездит читать лекции в Ярославль. В начале июня Анисимов приезжает в Петергоф, где преподавал и где живут его родные. В отправленном из Петергофа письме Грабарю он упоминает, что «приходил какой-то совдеп по части обороны, грубо заявил, что “они” меня ищут, что у них со мной свои счеты и пр.»[404].

Вскоре Анисимова арестовали. Его родные (женат Анисимов не был, и хлопотал, вероятно, его брат) 24 июня направили Грабарю телеграмму с сообщением об аресте и переводе в Кронштадт: «Положение почти безнадежное». Родные просили срочно вмешаться.

Некоторые подробности содержались в письме родных Грабарю от 26 июня. В нем говорилось, что Анисимова перевели из местной тюрьмы в кронштадтскую и свидания с ним теперь невозможны, поскольку в Кронштадт частным лицам въезд воспрещен. Все поступающие ходатайства за Анисимова игнорируются. Родные считали, что главные его враги — бывшие ученики и ученицы из гимназии, где он преподавал до 1918 года, «которые в данный момент руководят в Петергофе всем»[405]. Человек достаточно прямой, Анисимов, вероятно, не скрывал перед учениками своего отношения к тому, что происходило в стране и что ему не нравилось. За это и поплатился. Родные опасались, что, если не удастся срочно освободить Александра Ивановича из заключения, он может быть расстрелян.

Возможностей и авторитета И. Э. Грабаря было явно недостаточно, чтобы добиться освобождения коллеги. Но он работал под началом человека, чье вмешательство могло оказаться действенным. Таким человеком была куратор комиссии, заведующая музейным отделом Н. И. Троцкая. Наталья Ивановна, жена председателя Реввоенсовета республики Л. Д. Троцкого, Анисимова знала лично и поспешила употребить свои связи. Стоявший на краю гибели Анисимов оказался на свободе[406].

Трудно с полной определенностью сказать, были ли Кустодиев и Анисимов знакомы до 1919 года. Анисимову, который и сам писал статьи о русских художниках, творчество Кустодиева было, разумеется, известно. Вероятно, и Борис Михайлович заочно знал Анисимова, читал его статью в «Аполлоне» за 1916 год «Уничтожение древнего Новгорода». Такие статьи пишутся кровью сердца, и Кустодиев, сам бывавший в Новгороде, пропустить ее не мог.

Кроме И. Э. Грабаря у Кустодиева и Анисимова были и иные общие знакомые, например Ф. Ф. Нотгафт и М. В. Добужинский. Возможно, кто-то из них посодействовал личной встрече. Она состоялась, скорее всего, после освобождения Анисимова из кронштадтской тюрьмы, когда по дороге в Москву он на несколько дней задержался в Петрограде, — это произошло во второй половине июля — начале августа 1919 года. Тогда же Борис Михайлович написал в своей мастерской портрет А. И. Анисимова.

После пребывания в тюрьме Анисимов исхудал, но о недавних своих злоключениях уже мог вспоминать с улыбкой: мол, чего не бывает, надо пройти и через это.

Однако ему приятнее говорить с Кустодиевым о другом. О том, например, что прошедшей зимой стараниями реставратора Г. О. Чирикова была раскрыта в своей первозданной красоте чудотворная икона Богоматери Владимирской из Успенского собора Московского Кремля. И таким образом исследователи получили второе, после «Троицы» Рублева из Сергиевой лавры, ценнейшее произведение русской иконописи домонгольского периода.

Об иконе Владимирской Богоматери Анисимов мог говорить бесконечно. Той осенью он, выступая на научной конференции в Казани, сообщил коллегам, что «одной иконы Владимирской Божией Матери… достаточно, чтобы признать труды Комиссии оправдавшимися и время ее работ — эпохой в истории научно-художественных открытий»[407].

Словом, стоило немного послушать Анисимова, чтобы понять: этот человек влюблен в русскую церковную старину до полного самозабвения. Кустодиев был очарован беседой и захотел писать портрет гостя. Изображенный на нем искусствовед смотрит прямо на зрителя прямым и открытым взглядом. На худощавом лице заметны признаки усталости, но есть в нем и что-то упорное, несгибаемое. На портрете за спиной Анисимова открывается чисто русский пейзаж: излучина небольшой реки в закатный час; слева проступают на фоне розовеющего неба маковки церквей. Возможно, изображены верховья реки Волхов.

Пейзажный фон портрета вызывает в памяти опубликованную в «Аполлоне» статью Анисимова «Уничтожение древнего Новгорода». В ней страстный почитатель этого города бил тревогу в связи с планами некоторых промышленников соорудить в верховьях Волхова «восьмисаженной высоты дамбу и чудовищный железнодорожный мост» через Волхов, что, по мнению Анисимова, приведет к гибели уникального ландшафта, который сам по себе является ценнейшим памятником русской культуры.

«Русская провинция это и есть подлинная Россия, — писал Анисимов, защищая дорогой ему край. — Они хотят уничтожить единственный в своем роде по красоте и исторической значительности вид: заливные луга, окаймляющие истоки Волхова из Ильменя и обрамленные невысокими холмами, на вершинах которых один памятник лучше и ценнее другого. Чему здесь отдать предпочтение: южным ли склонам левого берега Волхова со стенами детинца на них, белым ли храмам Юрьева монастыря, ослепляющим блеском своих золотых глав, городищу ли, древней резиденции новгородских князей, или знаменитому Спасу Нередицкому, чьи стены в течение семи веков хранят нетронутой замечательную роспись? Куда ни взглянешь, везде кольцо горизонта замыкается каким-нибудь художественным памятником глубокой старины.

И люди не могут понять, что …не только отдельные здания и вещи, уцелевшие от прошлого, надо сохранять как вещественные документы истории, что такие памятники памятников, как этот новгородский вид, и суть самые красивые, самые живые и самые красноречивые свидетельства нашей старой родной культуры»[408].

Вероятно, во время обсуждения деталей будущего портрета Анисимов попросил Кустодиева отыскать в своей библиотеке номер «Аполлона», где была напечатана эта статья, в которой говорилось о значении исторического ландшафта и его уязвимости. Из переписки Кустодиева с Анисимовым очевидно, что именно Анисимов настаивал на том, чтобы его изобразили на таком фоне.

Пока Анисимов терпеливо позировал Кустодиеву, газета «Известия» сообщила о событиях, происходивших летом в районе Астрахани. Этот край был занят войсками белых, но по Волге идут военные корабли красной Каспийской флотилии и обстреливают с реки позиции противника. Корреспондент газеты Л. Рейснер умеет писать красиво: «Чудесная ночь!.. Проходим деревни, где спят, отдыхают и думают о завтрашнем дне сотни врагов. Корабль в темноте выбирает место, наводит орудия, и по тихой команде из огромных тел выплескивается огонь.

Там, на берегу, уже умирают.

Маленький крестьянин-совдеповец стоит на железном мостике, зажав уши руками… Никогда и нигде в мире мужицкие лапти не стояли на этом высоком гордом мостике, над стомиллиметровыми орудиями, над целой Россией, над целым человечеством, разбитым вдребезги и начатым сначала революцией»[409].

…И вот портрет закончен. Он получился небольшим — словно икона в крестьянской избе. Но стоит всмотреться — и трудно оторваться от испытующего взгляда изображенного на нем человека, от пленительного пейзажа за его спиной.

Расстались друзьями. Анисимов, собиравшийся плыть по Волге, обещал писать. Первое письмо, от 10/23 августа, он прислал из Нижнего Новгорода, с борта парохода «Коломна», и, имея в виду голодную жизнь в Петрограде, сообщал, что в Нижнем много продовольствия, и притом дешевого.

Следующее письмо пришло уже из Москвы, и Анисимов интересовался: «Доставили ли Вам “Преображение” из моего собрания и любуетесь ли Вы им, по душе ли оно Вам? Я лично очень люблю эту икону и высоко ее ставлю: в своем роде она у меня единственная». Анисимов далее писал, что скоро едет в Муром, а затем присоединится к экспедиции, Управляющейся в Казань. «С радостью, — заключал он, — вспоминаю о часах, проведенных вместе с Вами… желаю семье Кустодиевых всего-всего наилучшего»[410].

Получив от Шаляпина заказ на эскизы декораций к опере «Вражья сила» и уже выполнив к концу августа значительную часть работы, Кустодиев мог спокойнее отнестись к тому, что постановка в Большом театре «Снегурочки» так и не состоялась. А тут еще пришло письмо от Лужского: неужели, Борис Михайлович, вы на нас в обиде?

Пришлось в ответном письме все расставить по своим местам и признать: да, был в обиде, и немалой. Кто-кто, а Лужский-то прекрасно знал о состоянии его здоровья, и все же в контракт был включен (словно намеренно, чтобы он не мог выполнить это условие) пункт третий, предписывавший обязательный приезд в Москву, а в случае невыполнения это вело к аннулированию контракта. А контракт составили после того, когда уже немало было сделано, притом за чисто символическую плату. «Но я шел и на это, — писал Кустодиев, — так мне хотелось видеть “Снегурочку” в моей постановке».

Упомянул, что работать для театра продолжает — для Мариинского, где ставится «Вражья сила» с Шаляпиным. Есть и другие планы оформления спектаклей. Подтекст был таков: на вашем театре свет клином не сошелся.

В заключение письма — немного личного: «Устали мы все страшно! Второй год безвыездно в городе, без прислуги, теперь жена целый день в кухне, все время занято поисками продовольствия, и ужасающие цены на все!!! Как все это выдерживаем, один Бог знает. Я все как-то крепился до сих пор, теперь, чувствую, сдал…»[411]

Портрет Анисимова оторвал Кустодиева на некоторое время от других работ — завершения эскизов к «Вражьей силе» и задуманной картины «Невеста» («Купчиха у сундука»). Вновь, как и в «Красавице», он писал обнаженную женщину, но теперь она стояла возле кровати, опираясь коленом о постель; распущенные золотистые волосы водопадом струились вдоль тела. Рядом служанка (а может быть, мать) склонилась над раскрытым сундуком и достает из него приданое. Справа, на комоде, — букет цветов в вазе. Розовое атласное одеяло — то самое, какое он уже писал для полотна «Красавица». Для фигуры обнаженной «невесты» Кустодиев предварительно выполнил два карандашных этюда с натуры, позировала дочь Ирина.

В сентябре Анисимов прислал письмо из Москвы, рассказав о своей поездке по России: «Город сменял город калейдоскопически… но зато и повидал я массу прекрасных и удивительных вещей. Города и монастыри один другого краше и уютнее появлялись и исчезали, как сон, и складывались в дивную панораму какого-то потока архитектурных форм, вписанных в рамку природы…»

В Муроме, где жила его мать, Александр Иванович заглянул к приятелю Кустодиева времен академической учебы И. С. Куликову и был восхищен богатством его коллекции предметов русского быта: «Глядя на собрание Куликова, я думал только об одном: почему эти вещи не перед Вами и как захлебывались бы Вы в этом кружении красок, орнамента… создавая эскизы к “Вражьей силе”!..»

Упомянув, что Кустодиеву должны привезти еще одну-две иконы из его собрания, Анисимов коснулся и собственного портрета, написанного Кустодиевым: «Вы пишете, что фон на моем портрете не вяжется с лицом; я думаю несколько иначе, и быть может Вы согласитесь со мной… через год или два…»[412]

Но Кустодиев уже и сам склонялся к тому, что Анисимов, настояв на своей трактовке необходимого для портрета фона, был прав.