Глава XI. ПРИЗНАНИЕ В РОССИИ И ЗА ГРАНИЦЕЙ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава XI. ПРИЗНАНИЕ В РОССИИ И ЗА ГРАНИЦЕЙ

По возвращении в Петербург пришлось привыкать к новой, более просторной квартире на Мясной улице, куда семья переехала с Екатерингофского проспекта. Дочь художника Ирина Борисовна так описывала ее: «Дом старый; мы жили в третьем, верхнем этаже. Высота комнат необычайная, квартира холодная. Комнат пять, все они расположены анфиладой. Первая — гостиная с зелеными полосатыми обоями. Чудесная ампирная мебель красного дерева из Высоково была куплена на аукционе — усадьба после смерти хозяев перешла в собственность казны. Мама очень любила эту старинную мебель, с которой у нее были связаны воспоминания детства и юности… За гостиной — мастерская в два окна, столовая, детская и спальня родителей. Параллельно комнатам огромный широкий коридор, в конце которого кухня с антресолями. По коридору мы с Кириллом носились на роликах, бегали, играли в прятки»[199].

Устроившись на новом месте, Кустодиев завершает в мастерской некоторые незаконченные в Успенском работы — этюды послушниц монастыря, интерьер дома Шварцев, вид на Волхов. А затем вновь увлеченно отдается скульптуре, лепит гипсовый бюст артиста Ивана Васильевича Ершова.

Продолжительное отсутствие в Петербурге в горячую пору начала театрального сезона не прошло для него даром. Из дирекции Мариинского театра пришло уведомление о его увольнении «в связи с ликвидацией должности помощника декоратора». Жаль, конечно, но никто не помешает ему когда-нибудь всерьез заняться оформлением спектаклей на договорной основе.

Зато какие прекрасные новости из Вены, с первой выставки русских художников, устроенной киевлянином А. И. Филипповым: «Портрет семьи Поленовых» приобретен австрийским министерством просвещения для музея Бельведер. А некий будапештский коллекционер купил для своего собрания «Праздник в деревне». Так стоит ли печалиться по поводу чьих-то козней против него в Мариинском театре? Дела явно идут в гору!

Во второй половине декабря Кустодиев выехал в Москву, где в рождественские дни открывалась выставка Союза русских художников. Тем же поездом в Первопрестольную следовали отобранные для выставки картины — еще одна «Ярмарка», написанная по заказу И. А. Морозова, вариант «Праздника в деревне», «Японская кукла», «Монахиня» и еще несколько работ. По крайней мере одну из них, портрет пожилой монахини, выполненный в Успенском монастыре, критика должна заметить и оценить.

Борис Михайлович остановился в Сивцевом Вражке у четы Первухиных, с которыми познакомился в Венеции.

Бывший особняк князей Голицыных, где разместили выставку, чем-то напоминал дворцы венецианских дожей — Украшенная колоннами и статуями монументальная лестница, расписные, с лепниной, плафоны, просторные, как залы, комнаты.

Картины еще развешиваются, вернисаж — впереди, но среди художников, придирчиво контролирующих развеску картин, видны и солидные фигуры слетевшихся как мухи на мед известных коллекционеров.

Пришел взглянуть на исполненную для него «Ярмарку» Иван Абрамович Морозов и тут же присмотрел еще одну возможную покупку — «Праздник в деревне». Вежливо поинтересовался:

— А вот эту вещицу, Борис Михайлович, во сколько оцениваете? Двухсот пятидесяти рубликов хватит?

Кустодиев замялся, раздумывая: с ценой он еще не определился. А рядом и другой известный в Москве толстосум-коллекционер — Владимир Осипович Гиршман. К разговору прислушивается и тут же встревает:

— Позвольте, Иван Абрамович, да вы же кустодиевскую «Ярмарку» уже купили! Немного и другим оставьте. Даю за праздник триста рублей. Как, Борис Михайлович, устраивает?

И тут же, будто сделка уже заключена, ласково берет под руку, ведет в сторону от оторопевшего Морозова и вкрадчиво говорит, что завтра в его особняке у Красных ворот прием, будут известные художники, артисты, добро пожаловать!

Кустодиев приглашение с благодарностью принимает, а сам раздумывает: и что это они, Морозов с Гиршманом, так на него налетели? Чуть не перессорились. Никак услышали об успехе его картин на выставке в Вене. Народ дошлый — такие новости на лету ловят.

После блестящего приема у фабриканта Гиршмана последовало приглашение от другого богача и любителя живописи, Сергея Ивановича Щукина, на концерт популярной польской клавесинистки Ванды Ландовской.

В особняк Щукина на Большом Знаменском Кустодиев попадает впервые и до начала концерта любуется развешанными по стенам картинами, в основном французских художников из круга импрессионистов — чудные пейзажи Моне, танцовщицы Дега, обольстительные парижанки кисти Ренуара, нормандские мотивы Котте… Как все это ярко, пленительно по краскам и как все эти полотна воспевают жизнь во всех ее проявлениях! Кустодиев ловит себя на мысли, что такой подход к живописи близок и ему: надо искать свои темы и такую их подачу, чтобы воспеть в своем искусстве радость жизни. А печалей в ней и без того хватает.

Московские приемы и ожидание открытия выставки задерживают отъезд домой. А уже и Рождество наступило, и от Юлии приходит из Петербурга грустное поздравление: «С праздником, милый Боря! Желаем встретить и провести его весело. Мне без тебя, конечно, праздника не будет, такой уж у меня дурной характер»[200].

В Петербурге выставка союза открылась в конце февраля, и на ней к уже показанным в Москве картинам Кустодиев добавил еще несколько — «Дом в Успенском» со старинными портретами на стенах и фигурой читающей женщины и «Модель» — портрет полуобнаженной натурщицы в кресле, позировавшей для скульптуры. Впервые представил на суд публики и критиков и несколько своих скульптур — бюст матери, Екатерины Прохоровны, и бюст артиста Ершова.

Но главной изюминкой петербургской экспозиции стал написанный после возвращения из Москвы портрет детей, Кирилла и Ирины, наряженных в специально сшитые Юлией Евстафьевной маскарадные костюмы в стиле Антуана Ватто и в париках по моде того времени. Шутка, но получилось довольно мило.

Наибольших похвал, как и в московских газетах, из всех картин удостоилась «Монахиня». Критик газеты «Слово» Иван Лазаревский пропел ей дифирамб: «В портрете монахини, не говоря уже о чисто живописных его достоинствах… с большой художественной силой и экспрессией передана индивидуальность изображенного лица; чувствуется в этой смиренной монахине человек большой нравственной силы, чувствуется властный человек, от зоркого взгляда которого ничего не укрывается из того, что происходит за крепкими монастырскими стенами. Как хорошо передано художником в портрете этой монахини впечатление какой-то величавости, сознания собственного достоинства и особого превосходства».

Отличил критик и портрет детей в костюмах XVIII века: «Столько в нем свежести в красочном отношении, столько чувства вложил художник в его исполнение, столько любви, правды… что не хочется отходить от этого портрета». Свое восхищение «очаровательным портретом» критик подкрепил рекомендацией приобрести его для музея Александра III[201].

Более сдержанно отозвался И. Лазаревский о двух картинах на темы русской истории, выполненных Кустодиевым Для московского издателя Кнебеля — «Земская школа в Московской Руси» и «Чтение манифеста (Освобождение крестьян)».

Практическим результатом пылкого восхваления в печати «Монахини» стало ее приобретение комиссией Академии художеств для музея академии. В одно из посещений выставки Борис Михайлович встретился на ней со студентом-юристом, как он себя представил, Петербургского университета Федором Федоровичем Нотгафтом. Тот оказался большим любителем искусств и начинающим коллекционером. Знакомство завершилось предложением к Кустодиеву написать портрет жены Нотгафта. Борис Михайлович уклончиво ответил, что сначала хотел бы познакомиться с будущей моделью. «Модель», по имени Рене Ивановна, оказалась женщиной привлекательной, и Кустодиев согласился писать ее портрет.

С оценкой его картин, показанных на выставке в Вене, зарубежной прессой Кустодиев смог ознакомиться по публикациям выходившего в Киеве журнала «В мире искусств», номер которого любезно прислал автор одной из статей о выставке и ее организатор А. Филиппов. Он счел нелишним напомнить, каким нездоровым шумом сопровождалось появление «Портрета семьи Поленовых» на одной из отечественных выставок и что в Академии художеств его экспозицию восприняли как «скандал». А дальнейшая судьба портрета, вопреки мнению «академиков», поучительна. Он с успехом показан на зарубежных выставках — в Париже, Берлине, потом в Венеции, где удостоен золотой медали. А теперь за «солидную сумму» приобретен для музея в Вене.

И вот выдающийся русский художник, член комиссии по приобретению картин для Третьяковской галереи (не Серов ли, подумал, читая статью, Кустодиев), доверительно делится в разговоре с автором: мы тоже хотели купить эту работу, да иностранцы перехватили[202].

Любопытна была и другая статья того же номера — об отзывах иностранных критиков на русскую выставку. Известный художественный критик Людвиг Гевези выделил не только «Семейный портрет», но и «Священников», и портрет поэта Городецкого, в котором отметил «понимание современной нервической и изломанной богемы». В художественном мире России, подытожил критик, Рерих, Серов и Кустодиев занимают лидирующие места.

После трудов праведных не грех и немного отдохнуть, развлечься, и Кустодиев принимает предложение принять участие в любительском спектакле по пьесе-сказке Ф. Сологуба «Ночные пляски». Цель благая — все сборы пойдут в пользу пострадавших в землетрясении в итальянском городе Мессина.

Поначалу Борис Михайлович хотел было отказаться: какой, мол, из него актер, никогда на сцене не выступал. Но его быстро уговорили: все в таком же положении, и какая компания! В основном художники, поэты и их близкие родственницы. Вместе с женами собирались участвовать Лев Бакст, Сергей Городецкий, Алексей Ремизов, Сергей Судейкин, Алексей Толстой, а также сестра К. Сомова, жена Ф. Сологуба и многие другие. Ролей на всех хватало, одних королев двенадцать, а еще и короли, королевны, купцы, скоморохи, гусляры, поэты, «простые люди»…

В роли юного поэта выступал С. Городецкий, датского королевича играл И. Билибин, американского — Л. Бакст. Нашлись роли и для М. Добужинского, В. Нувеля, Г. Чулкова, С. Ауслендера… Кустодиев рискнул сыграть одного из гусляров.

Ставил спектакль молодой талантливый режиссер Николай Евреинов, а постановку хореографических номеров взял на себя Михаил Фокин, вскоре прославившийся постановками «Русского балета Дягилева».

В начале марта спектакль был сыгран в Литейном театре, а через десять дней по требованию публики состоялось его повторение. И хотя журнал «Театр и искусство» оценил выступление актеров-любителей весьма критически, публика валом валила, чтобы, вероятно, посмотреть на знаменитостей художественного мира в необычных для них ролях.

Была в спектакле и другая приманка. Режиссер его Н. Евреинов (и об этом он вспоминал в книге мемуаров «Школа остроумия») предложил «королевнам» танцевать для свободы движений с подколотыми вверх платьями, «голоногими», а в то время в России на подобные эксперименты не отваживались даже при постановке опереток и фарсов, и танцы босиком можно было лицезреть лишь на представлениях знаменитой Айседоры Дункан.

Вот так и Кустодиев невзначай поучаствовал в создании «революционного опыта», как назвал свое совместное с Ф. Сологубом и М. Фокиным детище Николай Евреинов.

В мае Борис Михайлович провожает жену с детьми на летний отдых, в «Терем». Сам же, как бывало и ранее, остается поработать в Петербурге. Осенью они с Юлией Евстафьевной решили вместе отправиться в путешествие по Италии. Для поездки нужны деньги, а их, увы, приходится зарабатывать заказными работами, далеко не всегда приятными. «Жду не дождусь окончить заказные вещи, чтобы начать лепить и вообще поработать для себя — такая …тоска Работать из-под палки»[203].

Особенно ненавистно ему исполнение портретов по фотографиям, и для такого рода «художества» Кустодиев находит немало крепких слов — «разврат», «проституция искусства», «гнусность», проклиная и себя, и заказчиков за то, что приходится этим заниматься.

Его слава одного из лучших современных портретистов растет, и славу приходится отрабатывать. Еще до отъезда жены с детьми он пишет портрет банкира А. Я. Поммера, а в мае поступает заказ написать портрет Н. С. Таганцева. Действительный тайный советник, сенатор, член Государственного совета, профессор Петербургского университета, крупнейший теоретик уголовного права Николай Степанович Таганцев считался одним из светил русской интеллигенции. Вместе с историком В. О. Ключевским Таганцев был в числе разработчиков закона о Государственной думе. С. Ю. Витте, в бытность премьер-министром, предлагал Таганцеву портфель министра народного просвещения, но тот отказался. В 1906 году, в разгар антиреволюционных репрессий, Н. С. Таганцев страстно выступал в Государственном совете, защищая принятый Думой закон «Об отмене смертной казни», но большинство членов совета этот закон не поддержали.

Художнику, безусловно, небезразлична его модель, и внешне, и по своим моральным качествам. От симпатии или, напротив, антипатии к модели во многом зависит и сама работа. Н. С. Таганцев, в своем роде весьма характерный типаж, был интересен и симпатичен Кустодиеву. Что проявилось в курьезной истории, случившейся спустя несколько лет, когда Борис Михайлович включил портрет Таганцева в бытовую картину из своего «купеческого» цикла. Но об этом — позже.

Неожиданно Кустодиев испытал приступ тоски и разочарования. «Единственное, что у меня есть, это моя работа», — пишет он жене. Но и с работой — свои проблемы. «Мне никогда, — продолжает он в том же письме, — не приходилось переживать острых ощущений самого неприятного свойства от своей живописи, как теперь. Такой она мне кажется ненужной, таким старьем и хламом, что я просто стыжусь за нее… Я так люблю все это богатство цветов, но не могу их передать: в этом-то и трагизм… Может быть, скульптура, как область еще не пережитого, кажется …обещающей новые возможности»[204].

Готовясь к зарубежной поездке, отдыхая от живописи и скульптуры, Борис Михайлович в это время самостоятельно занимается иностранными языками, переводит «Портрет Дориана Грея» Оскара Уайльда и итальянского писателя Сильвио Пеллико, о чем сообщает в письмах жене.

Он устал от одиночества и мечтает о воссоединении с семьей: «Приеду и превращусь в лесного человека и в “прекрасного садовника”, буду ходить с ребятами за грибами и целый день лежать на солнышке, если оно будет, брюхом кверху — пускай его себе греется. И чтобы ни одной мысли в голове — самое блаженное состояние. Вот разве что итальянскую книгу с собой возьму, буду переводить»[205].

На призывы жены поторопиться Борис Михайлович отвечает, что рад бы, да пока невозможно. «Еще и еще раз повторяю, что я страшно хочу уехать, что я бесконечно устал, все мне здесь опротивело — но что я никак не могу это сделать раньше как кончу»[206].

Последний аргумент — необходимость завершить уже не заказную работу, а скульптуру «Материнство», которую он делает для души, для собственной радости: «Милая Юля, я так бы тебе бесконечно был благодарен, если бы ты на меня не сердилась, если бы я еще задержался здесь… дай мне возможность сделать мою мечту или каприз — называй как хочешь — мою скульптуру… Ведь в ней есть, то есть начинает появляться что-то, что я хочу, — неужели бросить на полдороге…»[207]

Восьмого августа он наконец выезжает в «Терем» и в последнем письме жене сообщает, что из Рыбинска пошлет телеграмму Мазину, чтобы тот выслал к пароходу лошадей.

Собирался бездельничать, превратиться в «лесного человека», целыми днями греть «брюхо» на солнце, но обманывал сам себя. Дорожные впечатления, как всегда, захватывают, и уже по пути, пока плыли Волгой мимо небольших городков, рождается замысел картины «Гулянье на Волге» — вид оживленной в летнюю пору набережной, по которой фланируют приказчики, купчихи, и виден белый пароход на реке, и церквушка на том берегу.

А в окрестностях «Терема», — стоит лишь выйти из дома на закате солнца — встретишь такое, что никогда не забудется и прямо просится на полотно. Смеркается, за облаками проступает над землей месяц; на краю деревни — огороженное пастбище, слева от него одинокая ива скорбно склоняет над дорогой свои ветви, и две лошади, белая и вороная, пасутся в загоне, чутко вслушиваясь в вечернюю тишину. Вроде бы незатейливая картина, но сколько в ней типично российской грусти и очарования! «Пасущиеся лошади» — так назовет он эту акварель.

И еще один сюжет, из тех, какие в последующие годы станут любимейшими у Кустодиева, — «Купанье в деревне». Раскидистое дерево у реки. Под ним полная девушка в сарафане заплетает косу. Ее подруга, только вышедшая из воды, торопливо одевается. Несколько обнаженных купальщиц — еще в реке. А по берегу к воде спускается на лошади деревенский паренек, нарушивший девичье уединение. Для одной из купальщиц, по свидетельству И.Б. Кустодиевой, позировала дочь профессора Поленова, Наталья.

Заметно, что Кустодиев в этом полотне еще ищет свой подход к подобным сюжетам. В живописи его чувствуется влияние французов.

Пожалуй, самой удачной работой летнего периода стал портрет жены на лесной поляне. Юлия Евстафьевна сидит возле березок в белом платье с красным платком на плечах, волосы ее стягивает красная лента. Спокойное, изображенное в профиль лицо неуловимо гармонирует с пейзажем Средней России.

В сентябре семья возвращается в Петербург. Все готово для долгожданного заграничного путешествия вдвоем. Дети остаются в квартире на Мясной под присмотром гувернантки, «бонны», и, по просьбе Юлии Евстафьевны, — ее сестры, Зои Евстафьевны Розе.

Главная цель путешествия — Италия: Борису Михайловичу очень хочется, чтобы и жена разделила с ним восхищение искусством Тициана, Микеланджело, Тьеполо, Тинторетто и других великих мастеров.

Из Венеции, где Кустодиев познакомился и сдружился с художником Первухиным и его супругой, он шлет приветственную открытку Константину Константиновичу: «Опять я в Венеции, опять наслаждаюсь ею и опять мне не хочется уезжать отсюда». Сообщая о дальнейших планах, он пишет, что V они намерены посетить Флоренцию, Рим, проехать через Швейцарию в Париж и по пути домой побывать в Мюнхене[208].

В Париже Борис Михайлович получает письмо от З. Е. Розе с извещением, что заходил директор Московского училища живописи, ваяния и зодчества А. Е. Львов и сообщил об избрании Кустодиева преподавателем портретно-жанрового класса — вместо ушедшего в отставку В. А. Серова.

Предложение, безусловно, было очень лестным. Известна и реакция В. А. Серова. «В училище в Москве, — писал он И. С. Остроухову, — верно, знаешь, выбран Кустодиев — это правильно»[209].

Однако сам Борис Михайлович, обдумав вместе с женой неожиданное предложение, решил отклонить его, о чем и сообщил А. Е. Львову. «Я очень польщен этим избранием и благодарю за него, но не решаюсь согласиться на это, так как боюсь, что эта деятельность отнимет слишком много времени от моей личной работы и, кроме того, мне бы не хотелось покидать Петербург»[210].

Пока Кустодиевы еще путешествовали по Европе, в Петербурге случилось очень приятное для семьи событие: собрание Академии художеств по предложению Репина, Куинджи и Матэ удостоило Бориса Михайловича звания академика живописи.

После окончания Кустодиевым Академии художеств Илья Ефимович пристально следил за его ростом, радовался его успехам (в частности, очень высоко оценил «Монахиню») и в конце октября 1909 года в письме на имя президента Академии художеств великого князя Владимира Александровича предлагал кандидатуру Кустодиева как возможного преемника на должность руководителя мастерской в Высшем художественном училище, которую сам Репин решил оставить.

Занятно, что свое решение об уходе с преподавательской работы Репин мотивирует так же, как Кустодиев мотивировал отказ от предложенной ему преподавательской работы в Москве — недостатком времени для собственных работ. Ни о предложении Кустодиеву из Москвы, ни о его отказе Репин знать не мог, поскольку эти события происходили практически одновременно.

Напомнив президенту Академии художеств, что его, репинская, мастерская была самой большой и насчитывала свыше сотни учеников, Илья Ефимович предлагал разделить ее на три группы и назначить руководителями в одну группу — Ф. Малявина, в другую — Д. Кардовского и в третью — Б. Кустодиева. Все трое его недавние воспитанники.

Репин в том же письме отметил, что за последние годы Кустодиев был не раз премирован на больших международных выставках — в Мюнхене, Берлине, Вене и Венеции, что он отличный портретист, а его картины «очень жизненные и национальные»[211].

Первого декабря 1909 года Кустодиеву был вручен диплом академика живописи.

Узнав о возвращении художника в Петербург, его вновь стали одолевать заказчики. Теперь, когда он возведен в сан академика, к подобным работам следовало подходить с еще большей ответственностью. Из заказных картин уходящего года, пожалуй, удался портрет Петра Львовича Барка, директора крупного Волжско-Камского банка. Очень ухоженный, лет сорока, с заметной лысиной и щегольскими усами, он изображен стоящим у камина в темном костюме-тройке. Висящее над камином зеркало отражает голову модели, и этим портрет Барка напоминает некоторые «салонные» портреты Энгра или, из отечественных, — Серова. Выражение лица банкира — сдержанно-непроницаемое, он словно намеренно не позволяет проникнуть в глубь своей души, но устремленный на зрителя взгляд выдает незаурядный ум.

Деловые качества Барка были по заслугам оценены: через несколько лет ему был предложен министерский пост, он стал последним министром финансов царской России.