Глава XIX. ТРЕВОЖНОЕ ЛЕТО
Глава XIX. ТРЕВОЖНОЕ ЛЕТО
В. Лужский уговорил Кустодиева продолжить работу над эскизами декораций к «Волкам и овцам» Островского. Пора напомнить о себе и о том, что о работе не забыл.
«Нашей ужасной дорогой, — описывал Кустодиев путь от Кинешмы, — меня еще так растрясло, что я еле живой приехал, а мои бедные ноги почти совсем отказались мне служить. Вот третья неделя как здесь, а все не лучше. Единственная надежда на солнышко, а солнышка-то было только несколько дней — последние же дни дождь и холодно. Надо бы гулять ходить, а я с трудом могу пройти по двору до калитки к воротам и должен садиться на скамейку. Все это меня до того раздражает и действует на состояние духа, что я вместо отдыха, о котором мечтал в городе, только больше расстроился.
Пересилив себя, начал вчера работать, так как обещал прислать поскорее “Сад” из “Волков и овец”. Выходит, кажется, занятно…
У нас есть мысль на сентябрь уехать в Крым, хоть виноградом полакомиться.
Что-то все невеселые вести отовсюду, и это еще больше угнетает. Неужели не будут светлые дни и радости?»[316]
В «Речи» пишут, что 9 июня русские войска оставили Львов. А через несколько дней — еще одна утрата: в газете сообщили о смерти в Варшаве искусствоведа Н. Н. Врангеля. Он, будучи представителем Красного Креста, организовывал там эвакуацию раненых. Умный и деликатный был человек. Редактировал вместе с С. Маковским журнал «Аполлон». Подготовил прекрасные выставки Венецианова и Кипренского в Русском музее Александра III. Безвременно покинул он сей мир…
Газеты непрестанно публикуют снимки с фронтов: убитые, раненые, пленные…
А вот совсем неожиданная фотография — бюст Григория Распутина работы парижского знакомого, скульптора Аронсона. В подписи говорится, что Григорий Распутин собирается опубликовать книгу «Мои мысли и размышления». Как хочется ему учить уму-разуму не только царскую семью, но и всю Россию! Напрасно Аронсон взялся за эту работу, совсем напрасно!
Этим летом в «Тереме» Кустодиев задумал написать одну из наиболее задушевных своих картин — «Девушка на Волге». Круглолицая и синеглазая, с лиловым бантом в золотимых волосах, она, погруженная в свои мечты, полулежит на траве. На ней длинное, по моде тех лет, голубоватое платье с синими полосками и кружевным воротником. Вокруг шеи — белое ожерелье. И окружена она ромашками в зелени трав, права виднеется часовенка, а внизу, на берегу реки, — колокольня и церковь, крыши домов провинциального города…
В чем-то эта картина сродни «Купчихе», показанной на последней выставке «Мира искусства». Тот же взгляд на город и реку сверху, с холма, и тот же тип женской красоты. Но «Девушка на Волге» моложе, она еще в возрасте невесты, когда особенно хочется верить, что все мечты сбудутся.
Чтобы написать кое-какие детали, Кустодиев, вспоминал сын художника, нарядил в своей мастерской в «Тереме» манекен в старинное платье из шелка, и манекену была придана нужная поза. И еще Борис Михайлович попросил сына нарезать в саду и принести в мастерскую дерн с одуванчиками. С натуры, в мастерской, писал он и куст рябины с пышными кистями.
По свидетельству сына художника, для этюда картины отцу позировала молоденькая, лет пятнадцати, дочь соседнего помещика Ольга Пазухина. Была она такая же полнотелая, как и героиня картины, но лицу «Девушки на Волге» Кустодиев придал большую миловидность и, пожалуй, одухотворенность.
«Отец работал все лето, — вспоминал Кирилл Борисович, — а осенью, когда мы уезжали, картина была снята с подрамника, свернута в рулон и отправлена в Петроград, где ее вновь натянули на подрамник и вставили в специально заказанную белую раму. Отец еще раз “тронул” церковь, березу и две маленькие фигуры вдали»[317].
«Девушка на Волге», как и иные женские образы картин Кустодиева, вызывает в памяти некоторые страницы из романа «В лесах» П. И. Мельникова (Печерского) о жизни заволжских старообрядцев. Расхваливая свою воспитанницу Дуняшу богатому купцу Самоквасову, мать Таисия подчеркивает те черты ее внешности и характера, какие особо ценились в купеческой среде: «Видел, какая раскрасавица?.. Вот бы тебе невеста, Петр Степанович… Право!.. Гляди-ка, краля какая! Пышная, здоровая, кровь с молоком. А нрава тихого, кроткая, разумная такая да рассудливая»[318].
Работа над такими картинами, как «Девушка на Волге», приносила художнику радость, заставляя на какое-то время забыть и физическую свою немощь, и плохие известия с фронтов.
Связанные с войной проблемы России оказались в центре внимания возобновившихся с 19 июля заседаний Государственной думы. Председатель Совета министров И. Л. Горемыкин заявил, выступая в Думе, что император поручил правительству разработать законопроект о предоставлении Польше по завершении войны права свободного развития на началах автономии, но под скипетром государства Российского и при сохранении единой государственности.
Военный министр генерал А. А. Поливанов признает, что в последнее время успех сопутствовал Германии. Ее запасы вооружений представляются неистощимыми. Но и у нас, храбрится министр, достаточно продовольственных запасов, чтобы «продолжать еще годы войны без малейшего оскудения»[319].
Вот как?! — изумляется, читая, Кустодиев. — Еще годы? А народ-то русский не оскудеет? И как насчет запасов вооружений?
Выступил в Думе и министр финансов П. Л. Барк. Говорил о необходимости, с целью пополнения бюджета, налоговой реформы. Порадовался росту вкладов в сберегательных кассах, что стало, по его мнению, результатом закрытия, по высочайшему повелению, винных лавок.
Вл. Бобринский от националистов ратует за необходимость усилить в стране борьбу с немецким засильем, с большими и маленькими Биронами, и пеняет правительству на его волокиту в удовлетворении потребностей артиллерийского управления.
Выступивший от группы прогрессистов И. Н. Ефремов заявил, что правительство тщательно скрывает от народа истинное положение дел. Народ же негодует. Довольно тайн, довольно лжи, призывает оратор и заключает: потребовались крупные военные неудачи, чтобы правительство осознало свою несостоятельность.
Крепко сказано, но справедливо, одобряет Кустодиев.
Но выступает П. Н. Милюков и говорит еще крепче — о том, что власть опасно играла на темных националистических инстинктах масс, поощряя антисемитизм, борьбу против инородцев и иноверцев, и все под прикрытием нужд военного времени. Бездействие власти, считает он, не просто ошибка, а тяжкое государственное преступление.
Милюкову в резкой критике властей вторит Н. С. Чхеидзе. Если Россия, предупреждает депутат, не сделает решительного поворота, то страна очень легко может вступить на путь полного краха. Рабочие, напоминает он, требовали грошовых прибавок, а им ответили репрессиями.
У крестьян свои проблемы. Их представитель в Думе И. Т. Евсьев говорит, что положение на театре военных действий можно выразить простыми, но жуткими словами: не хватает снарядов, ружей, чтобы отражать нашествие врага. И потому неприятель вытеснил русские войска из Галиции, захватил всю Польшу, занимает Литву… Что будет с урожаем, который некому убирать? Уже сейчас, напоминал оратор, кое-где в стране нельзя достать ни за какие деньги хлеб, семян, сена…
Отложив газету, Борис Михайлович угнетенно размышляет: как все это напоминает мятежные 1905 и 1906 годы. Тогда тоже начиналось с репрессий, а закончилось массовыми политическими выступлениями рабочих и крестьян. И интеллигенция, в значительной части, их поддержала.
Он вновь берет газету, чтобы прочесть выступление А.Ф. Керенского. Будто уловив ход его мыслей, лидер трудовиков говорил о политических свободах. Разве можно, вопрошал оратор (надо думать, он говорил это с пафосом!), хотя бы на минуту медлить с осуществлением элементарных требований политической свободы? Страна со связанными руками с завязанными глазами не способна защитить себя. Поэтому свобода печати, союзов и собраний, неприкосновенность личности и равноправие всех перед законом — неотложные требования сегодняшнего дня. Крестьянство должно получить удовлетворение земельных нужд, рабочие должны быть освобождены от пут…
Газета «Речь» 25 июля сообщила: «Наши войска оставили Варшаву в целях недопущения ее бомбардировки немецкими войсками».
— Что же ждет нас завтра? — делится Борис Михайлович своими тревогами с женой. — И нужны ли еще кому-то картины, театральные декорации?
В конце июля Кустодиев вновь взялся писать Лужскому в Крым: «Радуюсь за Вас, что хорошо устроились и пользуетесь близостью моря, купаетесь; здесь же не до купанья — два дня шел дождь, мелкий осенний, и такой холод, что печи топим! А Вы там изнемогаете от жары. Чувствую себя неважно, то есть верх — хорошо, а низ — плохо, ноги не ходят совсем, и я уж теперь двумя палками подпираюсь. А здесь эти ужасные вести с войны еще больше делают угнетенное состояние духа — стараюсь хоть в работе найти забвение, а потому весь день сижу в мастерской и пишу. Пишу картину, обдумываю эскизы декораций и начал костюмы…»[320]
Иногда хочется и размяться. Не держат его ноги — выдержит лошадь. И почему бы не прокатиться вместе с Кириллом? Правда, лошадь у них только одна — иноходец Серка. Но вторую в подобных случаях одалживают Поленовы, с которыми после временной размолвки давно восстановлены добрососедские отношения. На предложение прокатиться верхом вместе Кирилл отвечает восторженным «Ура!».
Из воспоминаний К. Б. Кустодиева: «Отец уже одет для верховой езды — русская рубаха ниже талии подпоясана кушаком, кисточки кушака почти у колена, на рубашку надет серый или чесучовый пиджак, серые брюки заправлены в русские сапоги, на голове кепи с пуговкой, в руке витой хлыст серебряного цвета»[321].
Оседланную Серку подводят к крыльцу, и Кустодиев садится. Кирилл — на рыжей лошади, которую привели от Поленовых. Легко понукают лошадей и — вперед, мимо деревни Маурино в полкилометре от «Терема», к Клеванцову, минуя видную на взгорье церковь Богородицы в Зверево.
За Клеванцовом — спуск к речке Медоза. Перейдя ее вброд, лошади долго пьют воду. Чуть поодаль, на холме, — дым костра, возле него расположились деревенские пастухи. Лошади бродят рядом, некоторые спустились к реке. Как здесь славно, тихо…
В лесу, за деревней Зверево, уже темно, кое-где мелькают меж деревьев светляки, тропу освещает лунный свет. Кирилл немного напуган, едет след в след за отцом. И с явным облегчением вздыхает, когда они выезжают из леса к деревне Бородино. Оттуда доносятся звуки гармоники, песни. Отец с сыном подъезжают ближе полюбоваться на деревенский хоровод.
Вскоре всадники поворачивают к дому, там их ждут на столе пыхтящий самовар, только что приготовленная яичница, аппетитные булочки…
Случалось, супруги выезжали вдвоем, и Борис Михайлович запечатлел такую прогулку на полотне: сжатые поля, перелески, за лесом вдали виднеется синий купол церкви, и два всадника в центре картины. Борис Михайлович одет так же, как описал его Кирилл, — в пиджаке поверх рубахи, в сапогах и кепи. Он — на рыжей лошади и, полуобернувшись к жене, на что-то указывает ей рукой. Юлия Евстафьевна, в светлой блузе и красной косынке на голове, сидит на Серке по-женски, боком, и внимательно слушает мужа. Тогда оба они не могли и думать, что проводят в «Тереме» последнее лето.
Раскрывать в такие дни газеты даже не хочется — непременно наткнешься на какую-нибудь плохую новость. В первой декаде августа в «Речи» публикуют обсуждение в Думе Депутатского запроса по поводу расстрела рабочих в Костроме. Для проверки этого факта в Кострому выезжал депутат И. Хаустов от социал-демократической фракции, и газета публикует текст его выступления в Думе. Он говорил о том, что с началом войны положение рабочих лишь ухудшилось, это породило волну забастовок, затронувших почти всю страну — Донбасс, Урал, центр России и даже Петроград — завод Эриксона.
В мае стачки с требованием повышения зарплаты провели рабочие льняной мануфактуры в Костроме. За поддержкой и с просьбой присоединиться к ним рабочие группой 700–800 человек отправились на соседнюю мануфактуру, но путь им преградила конная полиция, и несколько рабочих было арестовано. Требование их товарищей освободить арестованных разъярило полицию, и по рабочим без предупреждения был открыт огонь. Двенадцать человек убито, почти полсотни раненых, в том числе десятилетний мальчик.
Депутат от Костромы П. В. Герасимов, выступая в Думе заявил, что случившееся наглядно показывает политику правительства по рабочему вопросу: «С точки зрения нашего правительства, рабочие всегда виноваты»[322]
Этот инцидент привлек внимание Керенского: «Выстрелы на Волге громким эхом разразились по всей стране… Вот эти именно выстрелы, раздающиеся не на фронте, понижают настроение масс. Они создают ужасные мысли…»[323]
То, что все это произошло в горячо любимой и «богоспасаемой» Костроме, как называл город Кустодиев в письмах Рязановскому, особенно глубоко задело художника. Совсем, значит, плохи дела, если и тихая прежде Кострома бунтует.
В конце августа обитатели «Терема» стали готовиться к отъезду. Борис Михайлович решил дней на десять заехать в Москву и показать в Художественном театре свои работы по оформлению спектакля «Волки и овцы». Тем временем Юлия Евстафьевна должна была отвезти детей в Петроград и, оставив их на попечение Кастальских, отправиться к мужу, чтобы вместе с ним ехать в Ялту: врачи рекомендовали Борису Михайловичу полечиться там грязями.
Они еще находились в «Тереме», когда в «Речи» появилось сообщение, прямо касавшееся Кустодиева. В номере от 21 августа, в рубрике «Художественные вести» сообщалось, что Община Святого Евгения выпускает новый иллюстрированный указатель художественных изданий. Среди воспроизводимых на отдельных листах иллюстрациях — портрет государя императора работы Б. М. Кустодиева.
Это была репродукция портрета Николая II, выполненная Кустодиевым для Нижегородского банка. Государь изображен на фоне Московского Кремля в военной форме, с орденами на груди. Именно таким, в несколько лубочной манере, увидел художник «отца нации», призванного судьбой организовать отпор врагу в годы тяжких военных испытаний и защитить ее древние святыни. Напечатанная Общиной Святого Евгения цветная хромолитография разошлась по всей России и продавалась, как извещал иллюстрированный указатель, по полтора рубля; в рамке же, с короной, под стеклом, цена портрета была уже четыре рубля.
Вероятно, это был последний портрет Николая II, исполненный при его жизни русским художником.
Привезенные в Москву эскизы декораций к «Волкам и овцам» понравились и режиссеру Художественного театра В. И. Немировичу-Данченко, и другим участникам будущего спектакля. Сам Кустодиев считал, что особенно ему удался эскиз декорации с видом парка у входа в усадьбу Купавиной, изображающий жеманную дамочку на скамье и беседующего с ней господина в соломенной шляпе.
«Скоро… должен уезжать, — извещал Кустодиев из Москвы Ф. Ф. Нотгафта, — доктора настаивают, да и сам это чувствую, что очень, очень неважно мое здоровье…»[324]