ТРЕВОЖНОЕ ПЕРЕМИРИЕ

ТРЕВОЖНОЕ ПЕРЕМИРИЕ

Ни Хмельницкий, ни польский король и его подданные, ни казацкие массы и старшина не верили, что подписанный Зборовский договор положит конец войнам. Понимали, что это лишь временное перемирие. Тревожное перемирие. Это показали уже первые дни после Зборова.

И, наверное, одним из первых это ощутил польский король. Когда опасность полного разгрома войска миновала, к шляхте вернулись ее прежний гонор и самоуверенность. Теперь она уже обвинила короля в трусости и поспешности заключения договора. Вышедшие благодаря договору из збаражской осады магнаты Восточной Украины с негодованием заявили, что мир заключен за их счет, так как основная часть их владений оставалась согласно договору в границах казацкой территории.

Князь Вишневецкий открыто говорил:

— Король нас черкасам и татарам выдал и за нас не стоял, и города и уезды велел выжечь. За то разорение я с королем биться буду.

Магнаты обвиняли короля в пренебрежении интересами Речи Посполитой.

— Такого бесчестья Короне Польской и Великому Княжеству Литовскому, — заявляли они, — никогда не бывало, какое учинил им король Ян-Казимир, что на тех договорных статьях, которые Хмельницкий и товарищи хотели, велел присягнуть и унию повелел сносить и веру свою обругал.

Король не оставался в долгу. На все эти обвинения он с укоризной отвечал:

— При предках наших поляки с давних лет славились добрым сердцем и рыцарством. Описывают то все хроники, а вы, нынешний злой народ, добрую славу предков погубили и всей отчизне такое зло причинили, какое стыдно и в хрониках описать: меня, монарха своего, неприятелю чуть в узники не выдали, спасаясь бегством и прячась в возы и под возы. — Уже тогда Ян-Казимир предчувствовал, что нелегко ему будет утвердить Зборовский договор на сейме.

Знал это и Хмельницкий. И потому сразу же после Зборова развернул кипучую деятельность по наведению порядка в войске и устройству управления, по составлению реестра. Что же касается выполнения других пунктов договора, особенно тех, которые разрешали приезд в имения их владельцам и возвращение им бывших подданных, то с этим пока можно подождать.

В Чигирине была созвана рада, на которую согласно универсалу Хмельницкого прибыли депутаты от народа и от каждого полка «по четыре казака и по три старшины». Хмельницкий выступал на ней как победитель, и все воспринимали это как должное. Высоко подняв гетманскую булаву и радостно сверкая глазами, он провозглашал своим громовым голосом:

— Радуйтесь, братья! Под Зборовом сила казацкая была поставлена на весы с шляхетской и перевесила! Теперь весь мир узнает, что значит казаки!

Он в волнении остановился, поправил упавший на лоб чуб, обвел влажными от слез глазами побратимов, молча и с вниманием слушавших своего предводителя, и уже более спокойно продолжил:

— Что говорить, были у нас времена страшные, никто не приходил спасать украинцев, никто не подавал воды омыть кровавые раны наши, но вот минули те времена, теперь не будет у нас ни ляха, ни пана и не будет на свете земли лучше нашей Украины.

Хмельницкий обращается к Москве с предложением выступить против магнатов, что показало бы «приязнь и готовность царя к защите народа, единоплеменного и к Москве приверженного».

Возгласы одобрения заглушили гетманскую речь. Когда радостное возбуждение улеглось, гетман заговорил о пунктах Зборовского договора и подчеркнул, что в первую очередь нужно составить казацкий реестр, объявил грамоты государей, предлагавших свое покровительство.

Было отвергнуто покровительство Речи Посполитой и турецкого султана. Предпочли Россию — «единоверную и единоплеменную». Но не все. Многие во главе с Богуном не решились «на Москву». Недовольными были сын Кривоноса, полковники Матвей Гладкий и Данило Нечай. Они были и против статей Зборовского договора, и против возвращения на Украину шляхты, и против реестра. Хмельницкий хорошо знал об этом и думал, что придется еще ему с ними столкнуться, и крепко, видно, столкнуться. Как сообщила ему недавно верная служба из Варшавы, шляхетские конфедераты донесли из Чигирина, что Кривоносенко, Гладкий и Нечай называют, его, Хмельницкого, изменником, ляхским прислужником, что «хотя они едят и пьют с ним, но мысль не одну имеют». Ну что ж, время покажет, чей он прислужник, а сейчас пусть занимаются реестром.

Из статейного списка послов русского правительства Г. Неронова и Г. Богданова на Украину, октябрь — декабрь 1649 г.: «А обозного своего Ивана Чарняту и полковников послал по обе стороны Днепра во все города Войска Запорожского переписывать казаков, сколько в котором городе быть казакам. А велел гетман в казаки писать тех, которые служат старо; а будет-де казаков письменных 40000, и от королевского величества тем казакам будет ежегодно денежное жалование».

Втиснуть в определенные реестром 40 тысяч всех тех, кто не желал больше быть панским подданным, было невозможно. Решили расширить его до 50 тысяч и, помимо того, составить дополнительный 20-тысячный реестр резервного корпуса казаков под началом Тимофея Хмельницкого.

По давней традиции освобождался от власти панов не только сам казак, внесенный в реестр, но и вся его семья, слуги и наймиты[85]. Это давало возможность части крестьян освободиться от крепостнической зависимости. Но все не могли быть записаны в реестр. «Да и вообще зачем он нужен на Украине?» — роптали многие.

Отправив полковников, Хмельницкий выехал в Киев. Сюда прибывал согласно Зборовскому договору Адам Кисель как киевский воевода, и Хмельницкий хотел с ним обсудить некоторые дела. Но разговора не получилось. Кисель сразу же начал с нареканий на то, что подданные не хотят принимать польских хозяев, поднимают бунты и даже убивают их, что особенно неукротим брацлавский полковник Данило Нечай, который со своими казаками наводит ужас на шляхтичей Подолии и разоряет шляхетские дворы.

Гетман на это лишь пожал плечами.

— Это охочее[86] войско, кто им ладу даст.

Однако тут же распорядился отправить к Нечаю посланца, чтобы передал ему наказ не бесчинствовать, а идти за Гортынь, на границу с Польшей.

Такое решение не устраивало Киселя. Зная крутой нрав Нечая, он попросил митрополита Косова пойти к Хмельницкому и уговорить его отозвать и наказать полковника. Хмельницкий принял митрополита с подобающим почтением и изъявил готовность его выслушать.

— Я уже стар и дряхл, — начал митрополит, — недолго буду трудиться для пользы твоей милости, пан гетман! Постарайся приобрести имени своему вечную благодарность короля и Речи Посполитой, а от бога благословение над своими детьми. Усмири кровопролитие, осуши слезы изгнанников, иначе они потекут из очей их на твою душу. Вспомни, что они наслаждались изобилием, а теперь лишены куска хлеба. Иные уже умерли с голода, других злодейски замучили хлопы.

Митрополит встал. От волнения и гнева вся его старческая фигура напряглась и задрожала. Он поднял руку и угрожающе воскликнул:

— Помни, бог взирает на это, и месть его не дремлет!

Гетман тоже поднялся. Взгляд его был суров и хмур.

Давно уже не сошлись они с митрополитом. Знал он об особой приверженности его к полякам, и эти речи — новое тому доказательство. Но опять ссориться сейчас с ним не хотелось.

— Тебе известно, почтенный отче, — тихо, сдерживая гнев, ответил гетман, — что я употребил все меры, какие только мог. Но что поделаешь с народом? Пока из маленького деревца вырастет большой дуб, много лет надобно ждать!

Он хотел сказать митрополиту, что незачем ему так беспокоится об угнетателях своего народа, лучше бы больше за этот народ ратовал, но тут в зал тихо вошел писарь Хмельницкого Иван Крычевский. И хотя дальше не пошел, а стал у двери в выжидании, но по его лицу, по всей фигуре было видно, что явился он в связи с чем-то очень важным, не терпящим отлагательства. Понял это и митрополит. Он недовольно сдвинул брови и, заметив нетерпение, отразившееся на лице гетмана, еще раз проговорил:

— Смири свою гордыню во имя собратьев наших, которые проводят дни свои в слезах и поругании.

Хмельницкий снова в нетерпении пожал плечами.

— А что я могу, отче? Сами посудите: сорок тысяч всего казаков, что же я буду делать с остальным народом? Они убьют меня, а на поляков все-таки подымутся.

Когда митрополит, осенив Хмельницкого крестным знамением, вышел, Крычевский взволнованно проговорил:

— Только что в Киев спешно прискакал гонец из Переяслава от казацкого полковника и атамана с вестью, что 4 ноября туда прибыли от великого государя Алексея Михайловича с грамотою и с его, царского величества, жалованием и милостивым словом к гетману и ко всему Войску Запорожскому послы Григорий Онуфриевич Неронов и подьячий Григорий Богданов. Они знают, что гетман в Киеве, но им в Киев ехать нельзя, потому что тут нынче на воеводстве Адам Кисель и с ним многие королевские люди. Просили отписать, где Григорию с грамотою царского величества быть.

— Добрая весть. — Хмельницкий радостно хлопнул в ладоши. — Вели немедленно позвать полковника Федора Лободу.

Когда тот явился перед Хмельницким, он приказал ему выехать в Переяслав и передать русскому послу, что будет ждать его в Чигирине.

События, происшедшие на Украине, и все, что было связано с ними, все больше обращали на себя внимание царского правительства. Беспокоили думных бояр и характер Зборовского договора, и то, как поведет себя дальше гетман Богдан Хмельницкий. До Москвы доходили тревожные слухи, будто «Хмельницкий-де с татарами собирается на Москву», к чему подбивают его сами поляки. Настораживало и то, что гетман после Зборовского договора стал спешно укреплять свои военные силы. Русские купцы и другие люди сообщали в Посольский приказ, что «на Украине устраиваются новые полки, власти для управления», что в городах изготовляется оружие, порох. А тут еще прибыло донесение путивльского воеводы о нарушении людьми с Украины границ и о неверном написании атаманами гетмана царского титла.

Правда, бывшие под Збаражем у Хмельницкого сын боярский Леонтий Григорьев да стрелец Ивашка Котелкин свидетельствовали, что «после Збаража, едучи с гетманом вместе и будучи у него в шатре, слышали от него самого, сказывал нам: «Говорил-де нам крымский царь, чтоб ему, гетману, с ним заодно Московское государство воевать, а я Московское государство воевать не хочу, и крымского царя уговорил, чтоб Московского государства не воевал… Я и сам великому государю… Алексею Михайловичу готов служить со всем войском казацким…»

В боярской думе понимали: наступило время решать, как быть дальше. Тут в думе не отсидишься. Воевать все равно придется. Либо с казаками против Польши, либо против казаков, татар и поляков. Оставаться безучастным к борьбе братского народа, ограничиваясь лишь материальной помощью, теперь уже нельзя. А не оказать настоящего содействия — значит сделать Хмельницкого своим врагом, который, чего доброго, может окончательно помириться с Польшей и выступить против России. Но, с другой стороны, понимали, что войны с Хмельницким ослабили Польшу, однако настолько ли, чтобы можно было рвать с ней отношения за старые смоленские и сиверские счеты?

Думали бояре крепко. И когда польский король, который не меньше боялся союза Хмельницкого с Москвой, чем русский царь того же союза с Польшей, послал в Москву посольство во главе с каштеляном Добеславом Чеклинским, чтобы добиться подтверждения «вечного мира» 1634 года между Россией и Польшей и разузнать о русско-украинских отношениях, его приняли холодно и отпустили «без дела». Это вызвало немалую тревогу в Польше. А тут еще спешное посольство Григория Неронова, сведения о котором просочились в Варшаву.

Неронову поручалось поздравить Хмельницкого с победой под Зборовом и заверить в полном расположении к нему царя. Он должен был также явным и тайным образом узнать, «на которых статьях заключен мир и кто понес б?льшие потери». Особенно интересовало Москву, «войска польские и литовские и запорожских черкас распущены ли, и крымские татары из Польши все ль вышли, и на каких условиях миру вперед между гетманом и всем Войском Запорожским и крымским царем быти…, и не чаять ли от крымского царя вперед на Московское государство какого умышления и войны, а запорожский гетман Богдан Хмельницкий и все Войско Запорожское к государю расположены ли, и не чаять ли от них каких шатаний, и с крымскими людьми на Московское государство военного соединения».

Хмельницкий встретился с русским послом в Чигирине 22 ноября 1649 года. Он принял его приветливо с надлежащим дипломатическим церемониалом. При гетмане были приближенные к нему люди, сыновья Тимофей и Юрий. Неронов торжественно вручил гетману царскую грамоту, в которой за «службу и радение» русское правительство «похваляло» Хмельницкого и передавало ему «государево жалование». Грамота оканчивалась обращением к Хмельницкому, чтобы он «и все Войско Запорожское и впредь великому государю служили и крымских татар от всякого дурна отговаривали и великому государю про их умышление ведомо чинили».

Поблагодарив посла, Хмельницкий просил заверить царя, что Войско Запорожское готово служить ему, коли на то «его царского величества воля будет». В дальнейших разговорах и на прощальном приеме 26 ноября гетман говорил послу о своей готовности отвести от России нападение татар и поляков и снова просил, «чтоб великий государь был над ними государем».

Неронов уходил от Хмельницкого успокоенный и уверенный, что Украина никогда не будет врагом России. Неприятный осадок оставил лишь один эпизод, о котором пришлось упомянуть при составлении статейного списка в Посольский приказ о своем пребывании у гетмана.

Когда, попрощавшись с Хмельницким, он вышел на крыльцо, здесь его ожидала гетманша. Лицо ее было гневным, так что от красоты не осталось и следа, глаза горели злым огнем. Она стремительно подошла к Неронову, и ее резкий голос словно ударил посла.

— Почему пан посол столь неучтив к женщине? Не пришлось бы пожалеть! Почему детям гетмановым дано государево жалование по паре соболей, а мне нет? Я жена гетмана, и мне, как и им, положено государево жалование.

Неронов хотел было ответить, что никакой услуги царю она не оказала, наоборот, как раз вчера говорили его люди при гетмановом дворе, что она более преданна шляхте, чем Хмельницкому, но передумал. Не нужно озлоблять против себя эту женщину, может, и пригодится когда, приказал подьячему Богданову дать ей пару соболей. Та не отказалась, взяла их и с видом оскорбленного достоинства, не поблагодарив, пошла в светлицу.

Чтобы получить еще больше сведений о политическом положении Польши, об украинско-польских отношениях, русское правительство послало срочно своего гонца Кулакова в Варшаву, где открывался вольный сейм для утверждения Зборовского договора. Хотя официально миссия Кулакова заключалась в том, чтобы сообщить польскому правительству, что Москва направляет в Польшу великих царских послов — боярина и наместника новгородского Григория Гавриловича Пушкина и его брата окольничего и наместника алатырского Степана Гавриловича Пушкина.

Кунаков прибыл в Варшаву 23 ноября 1649 года, на второй день после открытия сейма. Столица бурлила. Все говорили о больших спорах, возникших в первый же день на заседаниях, о том, что сейм отказывается утвердить статьи Зборовского договора.

За несколько дней пребывания в Варшаве Кунаков стал свидетелем многих событий. Польское правительство не хотело, чтобы о них было известно в Москве, и потому поспешило уже в начале декабря отправить его назад.

Перед самым отъездом из Варшавы Кунаков, выискивая нужные ему сведения, зашел на рынок. И здесь у одного купца он увидел несколько польских книг. Просмотрев их, сообразительный русский посланник сразу же приметил, что они содержат оскорбительные, по его разумению, выпады в адрес царя. Кунаков тут же купил книги, подумав, что для русских послов, едущих в Варшаву, это будет хороший повод для обвинения польского правительства в неуважении к государю, а если возникнет необходимость, то и для разрыва отношений с Польшей.

То, что удалось Кунакову разведать и увидеть своими глазами, сказало царю и боярам о многом, и они решительно повели дело на разрыв с Польшей.

Для Хмельницкого такая позиция русского правительства была огромной поддержкой не только в борьбе с Польшей, но и в его действиях на Украине, где все больше росло недовольство народа, который и слышать не хотел о возвращении под власть ненавистных панов. Во многих местностях вспыхивали восстания крестьян и казаков. И не только против польских панов, но и против самого Хмельницкого и казацкой старшины. Хмельницкий жестоко расправлялся с ними, но возмущение не утихало, а, наоборот, поднималось еще больше.

Из записки русского гонца Г. Кунакова, ноябрь 1649 г.: «А ныне-де у Богдана Хмельницкого с поляками война будет впрямь по такой причине: когда хлопы из Войска Запорожского по пактам (Зборовскому договору. — В. З.) учали было приходить в панские и шляхетские имения в дома свои, паны и шляхта их мучили и избивали и похвалялись: то-де и вашему Хмельницкому будет, дайте нам справиться. И к Богдану Хмельницкому приходили хлопы, собралось больше 50000 человек, и хотели его убить: для чего-де без нашего совета с королем помирился?»

Около Хмельницкого постоянно была его гвардия да татарский отряд. Они быстро справились с взбунтовавшимися крестьянами и казаками, не вошедшими в реестр. Разбитые, растерзанные, те разбрелись по Украине, проклиная гетмана и старшину.

Немало волнений принесло Хмельницкому вспыхнувшее против него восстание на Запорожье. Возглавил его казак Худолий, несогласный с действиями Хмельницкого и Зборовским договором. Он провозгласил себя вторым гетманом и собирал казаков, чтобы идти на Чигирин. Пришлось послать туда свою гвардию — Чигиринский полк. Восстание было жестоко подавлено. Худолий обезглавлен.

Много времени отнимало составление реестра. Хмельницкий просматривал списки казаков, вошедших в него, и неприятное чувство то ли злости на себя, то ли обиды на кого-то переполняло его. Конечно, это был наибольший реестр за всю историю, но и он, как показали последние события, не устраивал казачество.

Основную массу реестровцев записали в семь полков — Чигиринский, Черкасский, Каневский, Корсунский, Белоцерковский, Кропивянский, Переяславский, Они находились на юге Киевского воеводства, традиционной казацкой территории, и Хмельницкий придавал им Особое значение. Остальных распределили в девять полков — Уманский, Брацлавский, Кальницкий, Киевский, Миргородский, Полтавский, Прилукский, Нежинский и Черниговский.

Составленные в полках списки посылались в гетманскую резиденцию в Чигирин, где в войсковой канцелярии их сводили в один. Здесь были собраны особо грамотные писари, которым было поручено оформление реестра. На каждом листе бумаги одного формата делалась черная рамка, разделенная линией на две половины. Каждая половина в столбик заполнялась именами и фамилиями казаков. В первую очередь записывали тех, кто «служит старо», «лучших людей», а потом остальных. Поскольку желающих попасть в реестр было много, старшина сама отбирала тех, кого считала нужным, не гнушаясь при этом и взятками: «Кто больше мог дать, того и в реестр писали».

Гетманское правительство стремилось окончить составление реестра в короткое время. Но дело затягивалось. Тогда Хмельницкий решил направить в Варшаву послов, чтобы сообщить сейму, что он проводит «как можно быстро войсковую перепись, которую надеется завершить до окончания сейма». Главной же целью посольства было добиться, чтобы Зборовский договор был внесен в польскую конституцию со всеми статьями, которые были приняты в Зборове, и прежде всего статьями о ликвидации унии и амнистии участникам народно-освободительной войны.

Во главе посольства был поставлен Максим Нестеренко. С ним ехали три товарища, а также один из лучших писарей Иван Переславец, который должен был «все видеть и слышать и потом доложить гетману».

— С вами вместе к королю из Киева направляются воевода Кисель и митрополит Косов, — говорил Нестеренко Хмельницкому. Он взял со стола лист бумаги и, не отрывая глаз от красивой писарской вязи строк, продолжал:

— Ты, Максим, знаешь нашего митрополита. Не всегда он с нами в согласии, особенно когда его Кисель подстрекает, поэтому смотри. Твоя забота — утверждение договора на сейме. А святой отец пусть отстаивает свое право заседать в сейме да добивается отмены унии.

Хмельницкий прошелся по комнате и, взяв в руки другой исписанный лист бумаги, протянул его послу:

— Почитай, это мое письмо Косову и Киселю.

Нестеренко быстро пробежал письмо глазами, а затем второй раз прочитал поразившие его резкие слова: «Ты, отче митрополит, если за нас стоять против ляхов не будешь и еще как-либо по-иному против нашей воли пойдешь, то, конечно, будешь в Днепре. И ты, воевода, если изменишь нам, бесчестно сгинешь, а мы войною биться за свое готовы».

Заметив, над каким местом в письме задумался Нестеренко, Хмельницкий усмехнулся.

— Пусть ведают, что я шутить в этом деле не собираюсь.

Гетман долго говорил с послами, наказывая им во что бы то ни стало встретиться с королем и передать ему реестр лично. Посольство прибыло в Варшаву 2 января 1650 года в самый разгар сейма. И, как и предполагал Хмельницкий, было встречено шляхтой крайне враждебно.

После долгих споров сейм принял половинчатое решение по вопросу об утверждении Зборовского договора: его в целом утвердили, но внести его пункты в конституцию Речи Посполитой отказались. Не выполнил данного ему поручения и митрополит Косов, который поддался уговорам сенаторов и отказался от места в сейме.

Тогда Хмельницкий посылает и польскую столицу новое посольство во главе с Самуилом Богдановичем-Зарудным. В Варшаве оно встретилось с полномочными русскими послами братьями Григорием и Степаном Пушкиными, прибывшими сюда 16 марта 1650 года в сопровождении большой и блестящей свиты в 120 человек. Царь решил наконец оказать давление на Польшу и добиться возвращения отнятых ею земель.

В соответствии с полученными инструкциями русские послы при первой же встрече с сенаторами заявили, что мир с Польшей висит на волоске, ибо в то время как великий государь соблюдает все взаимные соглашения, польское правительство нарушает их и умышленно наносит оскорбление Русскому государству. Послы были в гневе и не желали слушать никаких оправданий.

Из статейного списка русских послов Григория и Степана Пушкиных, март 1650 г.: «И послы говорили: как вам, панам сенаторам, не стыдно говорить мимо истинной правды и отговариваться наружною и явною неправдою? В грамотах королевского величества и в письмах воевод писано во многие лета именованья и титлы великих государей наших не по уставу, с бесчестьем. И вы, оправдывая их, всегда говорите, что то чинили не из хитрости и не умышленно, но из-за описок и ошибок, и кары за те их вины в 15 лет и исправления не учинили. А ныне с позволения королевского величества и вас, панов сенаторов, и злее того учинено: напечатано такое злое и лютое бесчестье великому государю нашему, помазаннику божию и монарху великому, чего и простому человеку терпеть не возможно. И произошло это по вашему злому умыслу, и отговариваться вам от такого явного своего дела нечем…»

Послы заявили, что только казнью Вишневецкого, Потоцкого, Калиновского и других сенаторов, искажавших царские титлы, может быть смыто нанесенное царю оскорбление. Они потребовали возвращения России Смоленска и других захваченных земель, а также 500 тысяч злотых «за оскорбление бояр и всех сословий Московского государства».

Поведение русских послов не на шутку встревожило польское правительство и самого короля Яна-Казимира, который теперь не сомневался, что Россия ищет лишь повода для разрыва с Польшей. А тут еще ему сообщили, что с русским посольством встретилось прибывшее посольство от Хмельницкого и что они уже договорились о совместных действиях. Король велит срочно отпустить казацких послов, а Пушкиных предупредить, что «лучше водиться с панами, чем с мужиками».

29 апреля 1650 года на подворье, где стояли русские послы, тайно пробрался человек Зарудного и убеждал Пушкиных не отказываться от своих требований, заверив их в поддержке. Он старался убедить Пушкиных в правоте дела, за которое борется Хмельницкий, и в том, что если Россия выступит в защиту Украины, то на ее стороне будут симпатии не только украинского народа, но и польского, который «живет от сенаторов и от шляхты в больших обидах». Русские послы соглашались с доводами казацкого посланца и при встречах с польскими сенаторами выдвигали все новые и новые требования.

А между тем внимание царского правительства вынуждено было опять обратиться к осложнившемуся положению внутри страны: в Новгороде и Пскове начались восстания, которые не на шутку напугали Алексея Михайловича и его бояр. Восстание в Пскове оказалось более затяжным и потребовало немалых усилий для его ликвидации. Оно настораживало тем, что в нем широкое участие приняли городские низы. Восставшие под руководством подьячего Томила Васильева и стрельцов Порфирия Козы и Иова Копыто силой взяли у воеводы оружие, боеприпасы и ключи от города. Когда в Псков прибыл из Москвы для подавления мятежа князь Волконский, он был арестован. У богачей отобрали и раздали посадским людям и стрельцам хлеб. Бои под Псковом продолжались до июля, пока руководители не были преданы и схвачены властями. Однако отголоски восстания прокатились по всей России. Многие из его участников сумели уйти на Украину. Они сразу же включились в борьбу украинского народа против угнетателей. Это вызвало беспокойство русских властей, которые обращались к украинской администрации с требованием о выдаче бежавших. Им отвечали, что в Войске Запорожском, как и на Дону, «никаких беглых людей не выдают».

Смятение царского правительства усугубилось сведениями о том, что в Польше, а потом на Украине появился самозванец Тимошка Акундинов, который выдавал себя то за сына, то за внука царя Василия Шуйского. Он грозился поднять людей и идти к Пскову, где его ожидали.

4 июля в Москве был спешно созван Земский собор. Было решено простить всех псковичей. Но это не принесло результатов. Волнения продолжались всю зиму с 1650 на 1651 год.

Не в силах справиться с собственным народом, русское правительство круто меняет тактику на международной арене. Братьям Пушкиным было велено забрать назад свои требования и возвращаться домой.

Снова рушилась надежда Хмельницкого выступить вместе с Москвой против поляков. Нужно было снова искать союзника. В это время осведомители сообщили ему, что из Венеции в Варшаву прибыл католический священник Альберто Вимини, который едет к Богдану Хмельницкому с целью осуществления старого проекта — вовлечения казаков в войну с Турцией, тянувшуюся еще с 1645 года. Сейчас по этому поводу он вел тайные переговоры с польским королем и канцлером. Хмельницкий понимал, что им легко будет найти общий язык. Венеция хочет руками казаков разбить турок, а король заинтересован в том, чтобы Запорожское Войско хоть на время ушло с Украины. Такая перспектива Хмельницкого не устраивала: ему не было никакого смысла вступать в конфликт с Турцией, которая хотя и мечтала о захвате Украины, но пока, занятая своими внутренними заботами, делала лишь попытки склонить Хмельницкого к добровольному переходу в подданство султана.

Альберто Вимини прибыл в Чигирин 3 июня 1650 года и уже на следующий день был приглашен на прием к гетману. Уж как старался венецианец, доверительно наклоняясь к Хмельницкому, убедить его в выгодности выступления против турок, вкрадчиво давая понять, что Турция, занятая тяжелой многолетней борьбой с Венецией, управляемая малолетним султаном и раздираемая дворцовой борьбой, станет легкой добычей казаков, Хмельницкий лишь задумчиво поглаживал усы, и ни по его лицу, ни по глазам хитрый посол не смог определить отношения гетмана к своим словам.

Когда посол, нервно подергивая свою бородку, наконец, замолчал в изнеможении, гетман взял со стола врученную ему верительную грамоту, подписанную венецианским послом в Вене Сегредом, и, пробегая ее глазами, сказал, что ему известно и о содержании его разговоров с королем и канцлером, и о сговоре против Украины и что в этих условиях о походе казаков против турок не может быть и речи.

Не гася заигравшей под усами легкой улыбки, он с явной иронией произнес:

— По-моему, было бы уместнее вести переговоры о выступлении против турок не с нами, а с господарями Молдавии и Валахии, которые уже давно изнывают под турецким игом.

Вимини сжал в кулачки свои розовые тонкие пальцы и в замешательстве ответил, что решать это не в его компетенции. В зеленоватых глубоких глазах посла затаилось беспокойство, сменившееся к концу беседы нескрываемым разочарованием. И хотя Хмельницкий вежливо продолжал разговор с Вимини и даже пригласил на обед, тот понял, что его миссия потерпела полную неудачу.

Из донесения посла Венецианской республики Альберто Вимини, середина лета 1650 г.: «Кажется, я уже достаточно сказал о происхождении и обычаях казаков и считаю, что для удовлетворения интереса вашей светлости мне остается еще добавить кое-что о гетмане.

По происхождению своему он сын шляхтича, который был изгнан и лишен дворянского звания. Роста он скорее высокого, нежели среднего, кряжистый и крепкого сложения. Разговор его и способ управления показывают, что он имеет трезвое суждение и проницательный ум. В обхождении он смирный и простой, чем притягивает к себе любовь воинов, но, с другой стороны, он держит их в дисциплине суровыми наказаниями. Всем, кто входит в его комнату, он жмет руку и всех просит садиться, если они казаки.

В этой комнате нет никакой роскоши, стены безо всяких украшений, кроме мест для сидения. В комнате имеются только грубые деревянные лавы, покрытые кожаными подушками. Дамасская запона протянута перед небольшим ложем гетмана, в головах его висит лук и сабля, единственное оружие, которое он обычно носит. Стол не отличается большой роскошью сервировки, едят без салфеток, и не видно другого серебра, кроме ложек и бокалов. Гетман предусмотрительно украсил так свое жилище, чтобы помнить о своем положении и не впасть в чрезмерную гордость. Может, в этом он подражает Агафоклу, который, будучи сыном гончара и достигнув царской власти, повелел сделать себе стол и поставец с глиняной посудой…

Однако гетманский стол небеден хорошими и вкусными кушаньями и обычными в стране напитками — водкой, пивом, медом. Вино, которого мало запасают и редко пьют, подается к столу только в присутствии видных иностранцев. Как я имел возможность убедиться, за столом и при выпивке нет недостатка в веселье и остроумных шутках…»

Далее Вимини писал, что он встретил в лице Богдана Хмельницкого превосходного дипломата, осведомленность которого в международных делах поразила его. Гетман сразу понял, что план Венеции призван укрепить тайный сговор короля с ханом против него. И не пошел на это.

…Послов приезжало много, и каждый со своей хитростью, прикрывающей истинную, корыстную цель. Выслушав их, Хмельницкий видел, какая сеть интриг плетется вокруг Украины соседними государствами, стремящимися использовать ее в своих интересах. Тем радостней была каждая весть о добром расположении к нему и Украине, доходящая до него. Одной из них было письмо Оливера Кромвеля:

«Богдан Хмельницкий, божьей милостью генералиссимус греко-восточной церкви, вождь всех казаков запорожских, гроза и искоренитель польского дворянства, покоритель крепостей, истребитель римского священства, гонитель язычников и антихриста…» Хмельницкий перечитывал эти слова и все не мог соотнести их со своей личностью, с содеянным им и его побратимами.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.