Глава XXIV. НОВЫЕ ПОРЯДКИ
Глава XXIV. НОВЫЕ ПОРЯДКИ
Однажды дочь Ирина сказала отцу, что в их классе учится мальчик Митя и он очень хорошо играет пьесы Грига, Шопена, Баха… «Если хочешь, папа, — предложила она, — я попрошу его прийти к нам, и он поиграет тебе».
Хотел ли Кустодиев? В своем заточении он радуется появлению в квартире каждого нового интересного человека. Что же говорить о возможности послушать игру талантливого юного музыканта!
Вскоре светлый вихрастый паренек появился у Кустодиевых и по просьбе Бориса Михайловича присел к роялю. Его игра покорила художника. Этот первый визит стал началом длительной дружбы. Фамилия мальчика была Шостакович.
Из друзей и коллег в последнее время чаще других навещал Кустодиева Ф. Ф. Нотгафт. Если не мог зайти, звонил по телефону. С февраля Федор Федорович активно включился в работу созданной по инициативе Горького Комиссии по охране памятников искусства и старины. Сам бы, признавал Нотгафт, так бы и сидел как рак-отшельник в своей скорлупе, не зная, что делать, но его вытащил Александр Бенуа, убедив: кто бы ни был сейчас у власти и как бы к этой власти ни относиться, надо делать все возможное, чтобы предотвратить разграбление и уничтожение сокровищ культуры. В этом и состоит сейчас их высший долг перед Россией.
Сам же Бенуа, сообщил Кустодиеву Нотгафт, получил лестное предложение — заведовать картинной галереей Эрмитажа — и уже принял его.
Большей частью от Нотгафта и иногда из сообщений правительственного официального органа печати «Известия ВЦИК» Кустодиев узнавал, чем заняты иные коллеги-художники из пока нераспавшегося объединения «Мир искусства». Кузьма Петров-Водкин, например, избран профессором реформируемой Академии художеств и теперь озабочен, как бы перестроить ее работу по-новому, сообразно с «духом времени».
Добужинский и Сомов, как и прежде, вольные художники. А вот Игорь Грабарь избран во Временную литературно-художественную коллегию. В ее рамках создан отдел по делам музеев, и в этом отделе Грабарь с группой единомышленников, искусствоведов и иконописцев организует работу по обследованию древних фресок и иконописи и их реставрации.
Все это убеждало Кустодиева: несмотря ни на что, русская культура не умирает и новое правительство пытается как-то сохранить художественные сокровища России.
Своего рода компасом, помогающим ориентироваться в быстро меняющейся политической обстановке, для многих представителей интеллигенции по-прежнему служила руководимая Горьким «Новая жизнь» — одна из независимых газет, еще не закрытых цензурой. С особым интересом Борис Михайлович читал статьи писателя, которые публиковались под общим заголовком «Несвоевременные мысли».
С начала мая, обратил внимание Кустодиев, позиция Горького стала заметно меняться. Если раньше он беспощадно критиковал большевиков и их вождей, то теперь, ссылаясь на опыт Великой французской революции, убеждал, что революция это все же благо — хотя бы потому, что она пробуждает общество от спячки, дает толчок созидательному творчеству масс.
«Там, — писал Горький, — где народ не принимал сознательного участия в творчестве своей истории, он не может иметь чувства родины и не может сознавать своей ответственности за несчастья родины. Теперь русский народ весь участвует в созидании своей истории — это событие огромной важности, и отсюда нужно исходить в оценке всего дурного и хорошего, что мучает и радует нас.
Да, народ полуголоден, измучен, да, он совершает множество преступлений, и не только по отношению к области искусства его можно назвать “бегемотом в посудной лавке”. Это неуклюжая, не организованная разумом сила — сила огромная, потенциально талантливая, воистину способная к всестороннему развитию. Те, кто так яростно и без оглядки порицает, травит революционную демократию, стремясь вырвать у нее власть и снова, хотя бы на время, поработить ее узкоэгоистическим интересом цензовых классов, забывают простую, невыгодную им истину: Чем больше количество свободно и разумно трудящихся людей, — тем выше качество труда, тем быстрее свершается процесс создания новых, высших форм социального бытия. Если мы заставим энергично работать всю массу мозга каждой данной страны — мы создадим страну чудес!..»[391]
Звучит, конечно, красиво, размышлял, дочитав статью, Кустодиев, — но какая утопия! И это в то время, когда большинство предприятий не работает и страна катится к хаосу. И все же зерно правды в этих мыслях было.
Он вновь берется за кисть и, сидя в кресле, чуть склонившись к мольберту, уверенно кладет еще один яркий мазок зелени на купы деревьев. На полотне вырисовываются часть видной из окна мастерской Введенской церкви, красноватого отлива стены домов. И, главное, удалось передать свет, этот всепобеждающий свет солнечного майского дня, заставивший все вокруг так быстро зазеленеть и расцвести. Природе безразлично, что происходит в мире, — по крайней мере, так кажется. Каждую весну она мощно, властно напоминает о себе и приносит радость в истерзанные невзгодами сердца.
А отношение Горького к большевикам определенно менялось. Дней через десять он вновь выступил в «Новой жизни» со своими «несвоевременными мыслями» и на сей раз совершенно открыто взял большевиков под свою защиту от нападок на них. «Большевики? Представьте себе… звериного в них не больше, чем в каждом из нас. Лучшие из них — превосходные люди, которыми со временем будет гордиться Русская история, а ваши дети, внуки будут восхищаться их энергией…
Я защищаю большевиков? Нет, я, по мере моего разумели, борюсь против них, но — я защищаю людей, искренность убеждения которых я знаю, личная честность которых мне известна точно так же, как известна искренность их желания добра народу. Я знаю, что они производят жесточайший научный опыт над живым телом России, я умею ненавидеть, но предпочитаю быть справедливым.
О, да, они наделали много грубейших, мрачных ошибок… Но, если вам угодно, то и о большевиках можно сказать нечто доброе, — я скажу, что, не зная, к каким результатам приведет нас, в конце концов, политическая деятельность их, психологически — большевики уже оказали русскому народу огромную услугу, сдвинув всю его массу с мертвой точки и возбудив во всей массе активное отношение к действительности, отношение, без которого наша страна погибла бы…»[392]
С наступлением лета Кустодиев решил, что пора наконец воплотить на полотне один из своих замыслов. Сюжет был отчасти связан с написанной около пяти лет назад картиной «Чаепитие», запечатлевшей благодушное застолье купеческого семейства. В образе седобородого купца он довольно точно воспроизвел тогда, без всякого, разумеется, намерения обидеть человека, черты действительного тайного советника, известного правоведа Н. С. Таганцева.
Теперь же хотелось поместить в центр картины лишь одну женщину, но такую большую, как «Красавица», чтобы ее фигура заняла не менее половины полотна. И такую же монументальную, как стоящая над городом, чинно сложив руки, купчиха на полотне 1915 года.
И лучше всего изобразить ее где-то на холме, например, сидящей на открытой террасе, чтобы на заднем плане непременно выступали из-за деревьев крыши домов и маковки церквей провинциального городка. И пусть на столе будут пузатый медный самовар с расписным чайником на нем, и расписное полотенце, и всякие там фрукты и сладости. Мыслился, словом, исполненный с легкой иронией апофеоз сытой и безмятежной жизни, когда люди еще не думали о том, удастся ли им сегодня получить положенную пайку хлеба.
Вот только где же найти необходимую натуру, сохранились ли еще в природе эти цветущие и пышные женщины былых времен? Замыслом нового полотна из своего «купеческого» цикла Борис Михайлович поделился с Юлией Евстафьевной и попросил жену помочь в поисках натурщицы. Пока же, не теряя времени, начал набрасывать фон будущей картины.
Нужная ему модель нашлась довольно быстро, в том же подъезде, где жили Кустодиевы. Пышнотелую девушку звали Галя Адеркас, она была студенткой-первокурсницей медицинского института. О своем соседе — известном художнике — девушка кое-что слышала, и уговорить ее позировать я картины не составило особого труда.
Еще не успел Кустодиев закончить эту работу, а уже захотелось начать другое полотно — так одолела тоска по их недостижимому ныне сельскому дому, «Терему», в который столько было вложено сил и любви, по всем живописным окрестностям того края. Воображение уже подсказывало, каким должно быть это полотно. Средь зеленеющих полей, мимо речки, дорога ведет к уже близкой деревне. И катит по ней телега, запряженная белой их лошадью, Серкой. Ею правит подросток в матроске — это Кирилл. Ирина, с букетом сорванных цветов в руках, сидит боком, свесив ноги. А сзади — Борис с Юлией. Она в той же красной косынке на голове, в какой он изобразил ее на картине «Прогулка верхом», укрывается от солнца зонтиком. Он же — в темном костюме и темной шляпе, полуобернувшись, смотрит на жену.
Тут же можно написать и крестьян, везущих на подводах сено, и купальщиц, укрывающихся от нескромных взглядов в кустах. В общем, мыслилось что-то свое, «кустодиевское», одно из тех светлых «видений», о которых приятно думать и хочется поскорее воплотить на холсте. А назвать картину можно просто — «Лето (Поездка в “Терем”)».
Замыслы, один другого заманчивее, так и теснились в голове. Здоровье пока есть, руки работают. А ноги… что ж, для работы они не особенно нужны, можно писать и так, сидя в инвалидной коляске.
Волновало иное. Очень трудно в нынешние времена найти покупателя, трудно продать полотно за достойную цену. Люди с деньгами свои накопления не афишируют — опасно. Да и деньги уже заметно обесценились. В то же время все дорожает быстро, и даже очень быстро. За какие-то полгода стоимость красок возросла в восемь раз, а квадратный аршин холста продается уже за шесть рублей! Это отметил даже последний вышедший из печати номер «Аполлона», датированный еще 1917 годом. На этом славный журнал, как и другие «буржуазные» издания, приказал долго жить.
В своем последнем номере, в заметке, подписанной инициалами Н. Р., автором которой был, вероятно, Николай Радлов, журнал констатировал явный провал первомайского оформления Петрограда силами художников-футуристов. О том же, припомнил Кустодиев, писал в «Новой жизни» Мстислав Добужинский.
«Волей политических капризов, — говорилось в заметке «Аполлона», — футуризм оказался официальным искусством российской республики. Исторически логично, что искусствопонимание, начертавшее на своем знамени лозунг эпатирования буржуазии, объединилось столь тесно с политической партией, объявившей войну той же буржуазии. По аналогии с принципами политической партии, воинствующий футуризм пришел к провозглашению себя истинно демократическим течением в искусстве… Любопытно отметить… бессилие и несомненный провал, бывшие участью и этого, столь неожиданного, официального нашего искусства»[393].
А. Ростиславов завершал в том же номере скорбную летопись урона, причиненного пролетарской революцией художественным ценностям. Наряду со здравыми действиями, призванными сберечь культурные сокровища, «в эту разборчивость, — писал автор, — ворвалось варварским диссонансом предложение заведующего отделом изобразительных искусств при комиссаре по просвещению г-на Штеренберга — снять все памятники дома Романовых, за исключением памятника Петру I на Сенатской площади»[394].
Знакомясь с собранными Ростиславовым фактами, Кустодиев с болью в сердце думал о том, что, скорее всего, и мраморные бюсты Николая II, изваянные им для Александровского лицея и зала заседаний Государственного совета, разбиты вдребезги ослепленными ненавистью противниками прежней власти.
Размышляя о том, какие герои русской истории могут быть востребованы веком нынешним, Кустодиев остановился на любимце простых людей, воплощавшем их мечту о свободе и воле, бунтовщике и лихом гуляке Стеньке Разине. Тем более что свой след оставил он и в истории Астрахани. Задумано — сделано! Борис Михайлович написал Степана Разина плывущим в лодке во главе своего отряда, на фоне скалистых гор. Сын художника вспоминал, как он позировал отцу для этого полотна, изображая в шелковом татарском халате главаря донских казаков.
Эту картину, грешащую несколько аффектированным романтизмом, нельзя отнести к удачам Кустодиева. Но само обращение художника к образу народного героя, одного из тех, кого стремилась возвеличить новая власть, говорило о том, что в отношении Кустодиева к рабоче-крестьянской, как она себя именовала, власти, происходил, как и у Горького, определенный поворот.
Во многом и по этой причине Борис Михайлович принял предложение заняться праздничным оформлением Петрограда в связи с годовщиной октябрьских вооруженных событий. Был и другой, весьма веский аргумент в пользу этой работы — очень стесненное материальное положение: за весь год это был единственный полученный им крупный заказ. Вместе с Кустодиевым принять участие в оформлении города к приближавшейся дате согласились и другие художники из кружка «Мира искусства» — Мстислав Добужинский, Кузьма Петров-Водкин.
С порученным ему заданием празднично оформить Ружейную площадь Борис Михайлович справился блестяще. Он написал темперой и акварелью около десятка эскизов панно на темы людей труда — жница, портной, пекарь, сапожник, огородница… Как-никак изображение праздника и праздничной атмосферы — это был его «конек» в живописи, его стихия.
Постарались и коллеги. Правда, Добужинский посетовал, что одна из его идей при оформлении Адмиралтейства не была должным образом оценена заказчиками. Он предложил свой вариант пролетарско-крестьянской символики — изобразил двуглавого орла с красной звездой вместо царской короны, держащего в когтях серп и молот, а на груди орла и на крыльях надпись — РСФСР. Не поняли его большевики, забраковали! Слушая рассказ приятеля, Кустодиев вволю посмеялся.
Однажды захотелось напомнить о себе Лужскому — а вдруг возобновится сотрудничество с театром? «Мы в городе просидели, конечно, все лето, — писал Кустодиев, — а я так все время в комнате, ибо на улицу еще не выхожу, а извозчики стали совсем недоступны. Брал как-то одного на острова, заплатил 40 рублей, и вот с тех пор уже не пытаюсь повторить это удовольствие. Очень много работаю, и самых разнообразных вещей, конечно, разрабатываю свои любимые темы русской провинции, отошедшей теперь куда-то уж в глубокую историю. Сделал эскизы к “Снегурочке”, которую хочу написать для себя, уж очень там много хорошего и свежего, красочного»[395].
О том, что в этом же году выполнил эскизы декораций к «Грозе» Островского и тоже как бы «для себя», не имея никакого заказа, Кустодиев сообщать уже не стал. Заинтересовать хотя бы «Снегурочкой»!
Ответ Лужского был несколько неожиданным. Идею постановки «Снегурочки» он одобрил, но в оперном варианте — для Большого театра. А там все иначе, другие размеры декораций, своя специфика. Многое надо бы обсудить с Лужским подробно и в деталях, а это возможно лишь при личной встрече. Но самому с больными ногами в Москву выбраться сложно, нужны сопровождающие. Борис Михайлович предложил: «Конечно, было бы самое лучшее приехать Вам на день, на два (остановитесь у меня) и вдвоем потолковать, обдумать»[396].
А если не сумеет Лужский приехать, Кустодиев готов посылать предварительные эскизы в Москву, чтобы там решали, подходят они или нет.
Образованный при комиссариате по просвещению отдел изобразительных искусств подал слабенький голосок новорожденного, выпустив в январе 1919 года первые номера хилого специализированного вестника. Но в этом голоске звучали старчески-ворчливые ноты. «Октябрьская революция, — говорилось в передовой статье, — застала Искусство в большом распаде. Эпоха расцвета капиталистического строя гибельным образом отразилась на искусстве. Искусство стало оторванным от народа снобизмом, модой и развлечением для избранных»[397].
Журнальчик этот, орган отдела ИЗО, как-то принес Кустодиеву Кузьма Петров-Водкин. Прочитав указанную коллегой статью, в которой пели похоронную песнь русской живописи, Борис Михайлович кивнул на эскиз декорации к «Снегурочке», закрепленный на мольберте, и благодушно заметил:
— Пусть себе пишут, а мы по-прежнему будем «распадаться».
Разговор зашел о бывшей Академии художеств. Кустодиев знал, что еще в прошлом году академия по предложению Луначарского декретом Совета народных комиссаров была упразднена, а Высшее художественное училище преобразовано в Свободную художественную школу. Осенью был объявлен набор в Свободные художественные мастерские, при этом каждым учащийся сам выбирал себе преподавателя-руководителя мастерской из числа принятых в штат.
И тут, рассказывал Петров-Водкин, случился конфуз. К преподавателям с репутацией реалистов ученики валом повалили. У него, например, набралось их сорок, у Рылова — пятнадцать, у Савинского — больше сорока, у Кардовского — за восемьдесят. Рекорд же поставил Л. Н. Бенуа: у него — около сотни учеников. А вот адепты и проповедники левых течений остались ни с чем. К Татлину пришли всего двое, а у бедного Альтмана не захотел учиться никто. И все же начальство пристроило коллег с левого фланга к руководству мастерскими.
— Эх, Борис Михайлович, — вздохнул Петров-Водкин, — видел бы ты, что представляют из себя некоторые наши учебные классы «футуристической ориентации!» На холсте куски железа наклеены, разные там гвоздики, брусочки, веревочные петли болтаются, будто прямо здесь кого-то вешать собираются. А называется все это просто и ясно — «Композиция», и каждой «композиции» порядковый номер присваивается, чтобы одну с другой не спутать. И так учат молодежь «синтетическому мышлению».
— Все правильно, — усмехнулся Кустодиев. — Если у нас с тобой, например, распад, то другие, чтобы восстановить равновесие, должны напирать на «синтез».
Отрицательное мнение, сложившееся у Кустодиева об органе ИЗО журнале «Искусство», отчасти изменилось, когда в феврале он увидел очередной номер. Под рубрикой «Провинция» публиковалась информация о художественной жизни Астрахани и упоминался кружок, созданный некогда П. А. Власовым, откуда вышло немало талантливой молодежи, в том числе такие художники, как Кустодиев и Горюшкин-Сорокопудов. В заметке говорилось и о том, что сейчас жизнь кружка замерла и от него остались лишь рисовальные классы, руководимые тем же П. А. Власовым. «Значит, держится Павел Алексеевич, молодец!» — мысленно похвалил наставника Борис Михайлович.
Интересно было прочесть и о том, что недавно в Астрахани, по адресу: набережная р. Кутума, дом Ефремова, прописалась община художников и она собирается открыть две студии для рабочих — живописную и прикладного искусства, а также художественный музей. Далее приводились выдержки из устава общины, свидетельствовавшие об обширных планах — от охраны художественных ценностей до содействия развитию эстетических вкусов «всех слоев населения астраханского края»[398].
Узнать все эти новости родного города Кустодиеву было чрезвычайно приятно, а внимание журнала к художественной жизни провинции следовало лишь приветствовать.
Лишь позже Борис Михайлович узнал, что, когда журнал вышел в свет, открытие художественного музея в Астрахани уже состоялось. Основой же музея послужила безвозмездно переданная городу коллекция картин, собранных любителем искусств Павлом Михайловичем Догадиным, некогда купившим на выставке «Мира искусства» в Москве полотно Кустодиева «Жатва».
Надеясь, что соглашение с Большим театром относительно оформления «Снегурочки» будет все же подписано, Кустодиев выполнил около двадцати эскизов декораций к постановке и в начале января отправил их Лужскому. Ответ Василия Васильевича задерживался, и в феврале Кустодиев вновь написал ему, оговорив и приемлемые для него условия оплаты. О личном сообщил скупо: «Живем мы здесь неважно, холодно и голодно, все только и говорят кругом о еде да хлебе… Я сижу дома и, конечно, работаю и работаю, вот и все наши новости. Стосковался по людям, по театру, по музыке — всего этого я лишен»[399].
И все же Лужский, вероятно, не вполне сознавал, в каком состоянии находился теперь Кустодиев, и настаивал — ради подробного обсуждения деталей работы — на его приезде в Москву.
Пришлось более определенно написать о своем здоровье: «Видимо, Вы не представляете, в каком положении мои ноги… Я с трудом передвигаюсь на костылях, даже и по своей комнате, и правая нога моя абсолютно потеряна…»[400]