Современный «вечный странник»

Современный «вечный странник»

С британским паспортом в кармане я стал представителем нации-победительницы и не был больше подвержен каким-либо неожиданностям, которые могли приключиться с гражданином поверженной Германии. Мир был передо мной снова открыт. Я мог поехать, куда хотел, и делать, что мне угодно.

Если бы я мог помочь Гебхарду и дальше трудиться на ниве сельского хозяйства, я выехал бы в Канаду или Австралию. Однако самого меня эти страны не привлекали. Я хотел остаться в Европе, прежде всего для того, чтобы в случае необходимости помочь своей семье.

Западный мир, в котором я пребывал после краха моей родины, был мне знаком. Я знал его законы и изучил обычаи. Я, конечно, понимал, что он гниет и близится к концу, но я не мог совершить прыжок в новый мир, возникший на востоке моей страны, поскольку меня еще многое в нем пугало. Я вырос в обществе, которое было осуждено мировой историей на гибель.

Здесь же, на Западе, дела обстояли несколько иначе. В Англии и Франции для человека моего склада, казалось, существовала еще возможность прожить до конца свою земную жизнь без больших осложнений. В этих странах жили мои знакомые и друзья. У них были деньги, посты и влияние. Мне симпатизировали и были готовы помочь избежать нищеты. Я получал подарки, приглашения и мог делать кое-какой бизнес. Волей-неволей я стал тунеядцем, так как не приобрел профессии, которая обеспечивала бы мне приличную жизнь. Я не имел никакой практической специальности и в то же время был слишком стар, чтобы начать все сначала. Таким образом, я повис в воздухе и балансировал на социальной лестнице где-то посередине между плохо оплачиваемым поденным рабочим и зажиточным бездельником. Я пытался добыть средства к существованию собственным трудом. Но если бы мое существование зависело только от этого, я оказался бы в жалком положении.

В течение целого года я преподавал английский язык в интернате во французской Швейцарии. В этом частном интернате воспитывались дети зажиточных владельцев гостиниц, булочников, мясников из немецкой Швейцарии, которым нужно было дать специальное образование в области торговли. Интернат находился в чудесном хвойном лесу на высоком гребне Юры. С балкона можно было видеть равнину, на которой раскинулись озера – Женевское, Ноенбургское и Билерское, а за ними расстилался на сотни километров альпийский горный хребет с его вершинами Монбланом, Юнгфрау, Монахом до Сентиса у Цюриха. Это была незабываемая картина; по утрам глетчеры краснели, затем розовели, а после восхода солнца блестели в своем белоснежном наряде.

Торговое дело преподавал сам владелец – он же директор интерната, – французский язык – молодой француз, а английский – я. Мы оба не имели разрешения работать в Швейцарии, и поэтому нам платили гроши. Для владельца его предприятие было золотым дном. Меня эта эксплуатация не очень трогала. В Швейцарии у меня были деньги во франках, которые я получил от одной американки: благодаря моим связям я помог ей вернуть ее замороженное в Англии имущество.

Свой отпуск я проводил в Констанце у Боденского озера, где главным врачом городской больницы был мой свояк. Как известно, город Констанца расположен непосредственно на швейцарской границе. В то время за границей мало верили в стабильность западногерманских денег. Хотя официально одну марку обменивали на один франк, однако в трехстах метрах по ту сторону границы швейцарский банк в Крейцлингене выплачивал за один франк восемь и даже больше немецких марок. У меня был британский паспорт, и я имел хороших знакомых во французских оккупационных войсках. Пограничники отдавали мне честь, когда я переходил границу, чтобы выпить кофе в швейцарской кондитерской, и при этом заходил в швейцарский банк.

В Париже я связался с небольшой фирмой, носившей громкое название «Космос»; она действительно вела дела во всех частях света. Она торговала всем, чем угодно. Ее владельцами были два пожилых господина: француз и англичанин. Первый походил на сову, а второй – на ястреба. Они считали меня подходящим человеком, чтобы завязать деловые связи в Западной Германии, и по отношению ко мне не были мелочными. Мне удалось сбыть в Гамбурге большую партию марокканской пробки. К сожалению, автоматические огнетушители, которые находили хороший сбыт во Франции, в Германии не вызвали большого интереса. Сделка на поставку сельскохозяйственных машин для Индии, которую я должен был заключить в Лондоне, тоже не состоялась.

В Лондоне я работал сотрудником известного судоходного маклерского и страхового общества. В лондонском Сити, где плата за помещения вообще была высокой, после бомбардировок цены поднялись настолько, что общество ютилось в тесной и старомодной конторе. Даже миллионер-владелец помещался со своим письменным столом в маленькой запыленной стеклянной конуре. Его лицо напоминало мне хищную птицу. Вследствие войны в Корее фрахтовые цены неслыханно поднялись. Комиссионные, которые получала его фирма, ежедневно исчислялись тысячами. Он обещал мне золотые горы, но только в будущем. За работу же платил мне жалкие гроши. У него самого была роскошная квартира в Лондоне, поместье в Сэррее и моторная яхта на Французской Ривьере. Однако я сумел вытянуть из него больше денег, чем составляло мое жалованье, так как привозил ему целые ящики шампанского, которое я сбывал по поручению одного моего французского друга – графа, владевшего винодельческим хозяйством.

На более длительное время я задержался в качестве учителя немецкого языка в одном древнем замке в Шотландии. Замок с его башнями и башенками был расположен в дикой, романтической местности на возвышенности у берега фиорда Атлантического океана, прозванного в Шотландии «дырой». Несмотря на то, что толщина стен замка достигала двух-трех метров, в его комнатах завывал ветер. Под столовой в подземелье размещались казематы, где якобы водились призраки; некогда умершие с голоду заключенные бродили там, звеня цепями.

На протяжении столетий замок принадлежал семейству, потомки которого проживали в нем и сейчас. Однако нынешним владельцам замка вряд ли принадлежал в нем хоть один камень. Они были в долгу, как в шелку. Случалось, что даже мясник из соседней деревни отказывал им в кредите. Тогда они обращались с просьбой к старой бездетной тетке, которая могла передвигаться лишь в специальном кресле на колесах, и она давала пару шиллингов на воскресное жаркое. В то же время в замке было много слуг, и владельцы изо всех сил пытались сохранить старый феодальный стиль жизни. Они были связаны с лондонским туристским бюро, которое посылало к ним богатых американских туристов, готовых израсходовать несколько долларов, чтобы потом где-нибудь в Бостоне или Чикаго хвастаться тем, что они были гостями в шотландском аристократическом замке, где по ночам бродят призраки.

Итак, я вел бродячую жизнь, богатую впечатлениями. С наибольшим удовольствием я проводил время в Париже. Там, неподалеку от бульвара Сен-Мишель, я снимал романтическую дешевую мансарду. Когда я выглядывал из своего оконца и смотрел на крыши Латинского квартала, то слева меня приветствовали древние башни собора Парижской богоматери, а справа – тонкие филигранные шпицы Сен-Северина. Если кто-нибудь из моих богатых знакомых не приглашал меня обедать к себе или в дорогой ресторан, то я кушал обычно в маленьком кабачке под сводом ворот, в котором не знали скатертей и салфеток, а меню было написано мелом на черной, свисающей с потолка доске. Сразу же у входа направо возле очага хлопотала хозяйка, а слева за буфетом стоял хозяин и разливал вино из бочки в графины. Двадцатилетний сын, весьма способный спортсмен-велосипедист из «Тур де Франс», выполнял обязанности официанта. Если после обеда или вечером у меня не было никаких дел, я проводил время за аперитивом в каком-нибудь летнем кафе и наблюдал за сутолокой на бульварах. Всегда можно было увидеть что-нибудь забавное, пережить интересное приключение. Париж всегда был красив.

И все же такая жизнь тяготила меня. Мое сердце принадлежало Германии. Все с более тяжелым чувством я думал о своей родине, от которой отказался. Конечно, я мог вести за границей непринужденную и даже в некотором смысле приятную жизнь, но я не видел в ней смысла. До конца дней моих я буду беспокойным странником и в конечном счете бесполезным человеком.

Так часто, как только было возможно, я ездил в Германию под видом иностранца. Несколько раз я приезжал в Берлин, где постепенно утратил всякий страх перед восточным сектором. Я разговаривал там с людьми и знакомился с новой литературой. Это был действительно новый, более ясный и более честный мир. Он был мне чужд, но, несомненно, он был более здоровым, чем распадающийся и прогнивший насквозь Запад.

Еще в Киле у меня родилась мысль возвратиться в Восточную Германию. История с Гебхардом и судьба моей семьи помешали ее осуществлению. И все же эта мысль крепко засела в моей голове.

Когда западногерманское усеченное государство провозгласило себя Федеративной Республикой Германии и там возродилось старое берлинское министерство иностранных дел, я поехал в Бонн. У меня не было намерения предложить свои услуги этим карликовым Бисмаркам – основателям империи. Но я не видел причин, почему я не мог бы претендовать на пенсию отставного чиновника, когда даже Дильс и вдова одного из руководителей гестапо Гейдриха получают ее.

Я жил в Бад Годесберге у брата Мишеля Леруа-Белью. Брат моего французского друга некоторое время тому назад был назначен начальником экономического и финансового отдела французской военной администрации в Германии. В служебной машине Поля Леруа-Белью я подкатил к боннскому министерству иностранных дел. Мной было поручено заняться одному из старых коллег. В Нюрнберге было юридически установлено, что он в свое время подписал сотни официальных документов, в которых говорилось: «Не имеется возражений против высылки еврея X в лагерь Y». Он принял меня приветливо, но с сожалением покачал головой.

– Путлиц, во-первых, вы добровольно бежали в тысяча девятьсот тридцать девятом году; во-вторых, существует подозрение, что вы изменили родине; в-третьих, вы теперь англичанин. Я боюсь, что ничего нельзя будет сделать.

С меня этого было достаточно. Даже если бы они бросили мне деньги вдогонку, я бы не взял ни гроша у этих эпигонов Третьей империи.

Французский верховный комиссар посол Франсуа-Понсе пригласил меня на обед. Он привез меня в своей машине из Бад Годесберга в свою резиденцию, замок Эрних, расположенный примерно в двадцати километрах южнее по дороге в Ремаген. С развевающимся трехцветным флагом на радиаторе мы помчались по шоссе вслед за двумя вооруженными полицейскими на мотоциклах. Через четверть часа мы свернули направо в парк. Две караульные будки, окрашенные в сине-бело-красный цвет, охраняли въезд. Мгновенно выскочили часовые и сделали на караул. Так же, как в губернаторском дворце на Ямайке, нас встретили двое слуг, украшенных галунами, и провели по лестнице замка. За столом мы сидели вчетвером: г-н и г-жа Франсуа-Понсе, адъютант и я. Несмотря на внешнюю церемонную корректность, за столом царили непринужденное настроение и интимная атмосфера. В ходе беседы Франсуа-Понсе упрекнул меня:

– Вы не должны удивляться, что в Западной Германии нацисты снова подымают головы, если люди, подобные вам, просто бросают оружие и совсем не стараются завоевать влияние.

Я рассказал Франсуа-Понсе о своем кильском опыте и сделал замечание, которое ему очень мало понравилось:

– Господин посол, из того, что я наблюдал, я должен, к сожалению, заключить, что политика западных союзников закрывает нам все дороги и на руку только нацистам: она открывает перед ними большие возможности.

Верховному комиссару стало явно не по себе, когда я добавил:

– Можно думать о положении в советской зоне все, что угодно, но, как мне кажется, нацизм там действительно выкорчевали основательно.

Франсуа-Понсе ответил на это:

– Жаль, но, видимо, все немцы, не являющиеся нацистами, склонны разделять взгляды с красноватой окраской.

Вскоре после создания так называемой Федеративной Республики Германии начались разговоры о создании Европейского оборонительного сообщества, которое-де только и принесет мир Германии и в рамках которого Западная Германия будет перевооружена. Против этих планов сразу же выступил известный пастор Нимеллер.

Однажды за обедом в семейном кругу в Денхэме лорд Ванситтарт начал крепко ругать Нимеллера. Я удивился, потому что знал Ванситтарта как страстного врага немецких милитаристов. Я указал ему на это противоречие и сказал:

– Но, Ван, ты же всегда отстаивал тот взгляд, что немцы должны иметь полные кладовые с продовольствием и пустые склады оружия. С каких пор ты изменил свои взгляды и стал выступать за перевооружение Германии?

Ванситтарт бросил на меня снизу вверх с другой стороны стола смущенный взгляд:

– Ты прав, это звучит нелепо. Но политика Советов ставит даже таких людей, как я, в совершенно абсурдное положение.

Итак, даже во времена печальной памяти Невиля Чемберлена немецкие милитаристы не располагали в правящих кругах Великобритании таким числом защитников, как теперь, спустя пять лет после окончания самой преступной и кровопролитной из развязанных ими войн.

Эта Англия была безнадежной. Если я действительно был антифашистом, мне не оставалось ничего другого, как перейти на сторону Советов. Однако у меня все еще были большие сомнения, и я долго не решался совершить прыжок.

Все это время меня глубоко тяготила мучительная неизвестность по поводу судьбы Гебхарда. Я безрезультатно пытался использовать все возможные средства, чтобы узнать правду о нем. Но все разъяснилось самым неожиданным образом.

Будучи в Кельне, где я навещал семью женившегося в Соединенных Штатах Вилли, я однажды вечером прогуливался по площади напротив главного вокзала, у южной стороны которой начинается лестница, ведущая к центральной части Кельнского собора. Я остановился на несколько мгновений, наблюдая за голубями, которых кормили прохожие, и заметил человека, растерянно смотревшего на меня. Спустя некоторое время он собрался с духом и подошел ко мне. Приглушенным голосом он спросил меня:

– Я сплю или, может быть, вижу привидение? Вы господин фон Путлиц?

Он принял меня за Гебхарда, на которого я был очень похож. Я разъяснил ему его заблуждение. Мы пошли в зал ожидания, где он рассказал свою историю. Всего несколько месяцев назад он прибыл из Восточной Германии, где был интернирован. В начале своего ареста он некоторое время находился в большой камере вместе с тридцатью другими немцами, в том числе и с Гебхардом.

– Ваш брат был в очень меланхолическом настроении и почти ни с кем не разговаривал. Большей частью он лежал в своем красном свитере на койке, подложив руки под голову и уставившись в потолок. С самого начала мы поняли, что это кандидат в самоубийцы – типичный случай тюремного психоза. И действительно, вскоре он ухитрился использовать момент, когда стража не наблюдала, и покончил жизнь самоубийством. Я сам видел, как выносили его труп. Поэтому меня охватил такой ужас там, на вокзальной площади, когда я подумал, что вновь вижу его живым.

Ошеломленный, блуждал я по кельнским улицам, прежде чем направиться в отель. Мои предчувствия оправдались. Гебхард мертв, и я никогда больше его не увижу. Я должен был пройти без него свой жизненный путь…

Все, что у меня теперь оставалось, – это была любовь к Германии и интерес к дипломатии. Осенью 1950 года в Париже я слушал дебаты на сессии Генеральной Ассамблеи ООН во дворце Шайо. Однажды в составе советской делегации я заметил человека, который показался мне знакомым. Это был тот самый консул из Нью-Йорка, через которого я в 1943 году направил свое приветствие Национальному комитету «Свободная Германия» в Москве. Я явился к нему. Он, кажется, тоже обрадовался, увидев меня, и пригласил поужинать в одном из ресторанов на Елисейских полях.

Он опечалился, когда узнал, что я стал англичанином.

– Какую пользу вы можете принести своему отечеству, если вы теперь англичанин? Нехорошо отказываться от своей родины. Вряд ли вы найдете в этом удовлетворение. Бесполезная жизнь делает человека несчастным.

Я действительно был пристыжен и рассказал ему, как глубоко потрясла меня смерть Гебхарда. Он внимательно выслушал и рассказал мне следующее:

– Я неохотно говорю о таких личных делах, но я потерял двух братьев. Оба были военнопленными в Германии. Об одном из них мы до сих пор ничего не знаем. О другом сообщил нам товарищ, присутствовавший при его смерти. Они находились в лагере для военнопленных под Штеттином. Ежедневно их посылали на работу на кирпичный завод, расположенный за три километра. Работа была тяжелой, они голодали, и многие из них очень ослабли. Кроме того, брат натер ноги до крови. Однажды при возвращении в лагерь ноги ему отказали, и он остался в кювете. Колонна остановилась, и заключенные видели, как немецкий охранник убил моего брата выстрелом из револьвера в затылок.

Консул окончил свой рассказ, а сердце мое все еще громко стучало. После короткой паузы он продолжал:

– Мы не можем ничего изменить в страшном прошлом. Единственное, что мы, оставшиеся в живых, можем и должны сделать, чтобы почтить память погибших, это приложить все усилия для ликвидации причин, которые вызвали эти ужасы, и не допустить новой войны. Мы должны бороться за взаимопонимание между народами. Если нам удастся на вечные времена наладить дружбу между советским и немецким народами, она станет сильнейшим оплотом мира во всем мире. Однако вряд ли вы сможете содействовать осуществлению этой задачи, будучи англичанином.

Я обдумал эти слова, и решение отправиться на Восток не казалось мне уже столь трудным. Я поехал в Берлин и начал переговоры в министерстве иностранных дел Германской Демократической Республики. Все внешние обстоятельства говорили против меня. В честность моих намерений не верили. Я не мог поставить им это в упрек. Но я не оставил своих попыток. После того, как я получил отказ у немецких инстанций, я поехал в Карлсхорст, в советское консульство. Там мне несколько раз тоже отказывали. Но поскольку я приходил вновь и вновь, консул обещал заняться моим делом. Это продолжалось очень долго. Я вернулся в Лондон. Однако через несколько месяцев я получил визу на въезд в Германскую Демократическую Республику.