Почва уходит из-под ног

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Почва уходит из-под ног

Как только мой брат Гебхард, находившийся в Путлице, узнал, что я в Киле, он сразу же отправился в путь. Он не мог поехать легально: ему неделями пришлось бы ждать межзонального пропуска. Вернее всего, он вообще не получил бы его. Поэтому он перешел границу нелегально. Лесистая местность вокруг озера Ратценбургерзее, где теперь была «ничья земля» между советским и британским пограничными пунктами, была ему хорошо знакома, и он проскользнул без особых трудностей.

Из Гамбурга он послал мне телеграмму. Я поехал встретить его на разрушенном главном кильском вокзале. Из дверей и даже из незастекленных окон вагонов на платформу высыпала огромная толпа. Уже издали я узнал Гебхарда. Он шел, немного согнувшись под тяжестью битком набитого рюкзака. Чуть ли не первыми его словами были:

– Тебе, конечно, живется здесь голодно.

Он килограммами привез масло, сосиски и сало, а также путлицкий хлеб, которого я не видел уже много лет.

Я хотел уступить ему кровать, но он отказался и улегся на диване. О чем рассказывать друг другу? С тех пор как мы виделись в последний раз, целый мир ушел в прошлое.

– Все получилось еще хуже, чем мы ожидали.

– Гебхард, как вы теперь живете в Путлице?

– По нынешним временам совсем неплохо. Я же знаю каждую мельницу и каждую маслобойню в окрестностях. Еды нам хватит, и мы ни в чем особенно не нуждаемся. Если мне угодно, то я могу спать по утрам хоть до девяти часов. Но меня беспокоит будущее. Как все сложится дальше?

– Неужели у тебя нет никаких шансов стать управляющим какого-нибудь государственного имения?

– Ни малейших.

– Что же ты теперь намерен предпринять?

– Что я могу сделать? Пока я дома, я как-нибудь проживу. Если же я уеду, скажем, на Запад, то я вообще лишусь средств к существованию. Я должен думать и о детях. Младшему еще нет и трех лет.

– Гебхард, как ты думаешь, не стоит ли мне попытаться переехать к вам?

– Для тебя это было бы самоубийством. Мы все сейчас можем лишь втихомолку выжидать, как станут развиваться события.

Летом Гебхард приезжал два или три раза. Он оставался у меня или же мы ездили к Вальтеру.

Поздней осенью мне удалось наконец получить разрешение на несколько дней съездить в Берлин. Я ехал поездом через пограничный пункт Хельмштедт. Чем ближе мы подъезжали к Берлину, тем более знакомой становилась местность.

Бранденбург. Вокзал полностью разрушен. Однако по ту сторону лугов все еще возвышался над деревьями красный собор. Потсдам. Вокруг городского замка все в развалинах, так что можно было видеть даже мою старую казарму на Егераллее.

Вскоре мы приехали на станцию Ваннзее и наконец в Берлин.

Несмотря на ужасную разруху, все же я чувствовал себя снова на родине; желто-серые фундаменты, черно-зеленые пятна вокруг деревьев, воздух – одним словом, все было здесь, в Бранденбурге, своим и неповторимым. У одной знакомой, которая сумела сохранить большую квартиру на Кайзераллее, меня ждала семья. Наконец-то наступила долгожданная встреча с матерью и сестрой! Они приехали еще накануне. Мать очень похудела, и у нее болели ноги.

Я подолгу гулял с сестрой. Курфюрстендамм – эта некогда такая оживленная фешенебельная улица – превратилась в безотрадную пустыню: почти все дома были без крыш, а верхние этажи полностью сгорели. Тауенциенштрассе едва можно было узнать. На Лютцовплац не было ни одного дома. Остатки каменных перил вдоль набережных по ту сторону Ландверканала выглядели как призрачный мертвый город. Тиргартен был вырублен. Там и сям виднелись полуразрушенные мраморные монументы. По памятнику императрице Августе Виктории можно было установить место, где когда-то пышно цвело розовое поле. На Зигесаллее мы увидели бранденбургского маркграфа XIII столетия, за которым стоял в кольчуге наш предок Иоганнес цу Путлиц с церковными атрибутами в руке. Наш каменный прапредок выглядел очень грязным, но, если не считать отбитого носа, не был поврежден, в то время как стоявший напротив старый Фриц[45] потерял обе руки и стоял теперь на одной ноге.

Четверка коней на Бранденбургских воротах лежала поверженной.

Здесь была граница советского сектора.

– Армгард, – спросил я сестру, – как ты думаешь, могу я рискнуть и взглянуть на здание Министерства иностранных дел?

– Это очень рискованно, – ответила она. – Но если мы сумеем сделать это быстро и затем сразу же выйдем на Потсдамерплац, может быть, все обойдется благополучно.

Вильгельмштрассе представляла собой груду развалин. Только оба сфинкса, выглядывавшие из-за кирпичей, помогли мне узнать место, где находился главный вход дома № 73/75, предназначенный для высокопоставленных чиновников.

Колоссальные бетонные стены гитлеровской имперской канцелярии выдержали бомбежку гораздо лучше. Мы прошли по выгоревшим анфиладам огромных залов. Всего два года назад эти стены блистали своей мраморной роскошью. Мне казалось, что все это было тысячи лет назад и я находился в стенах Кносса или Микен.

На Фосштрассе нам повстречалась группа советских солдат, которые тоже хотели осмотреть руины имперской канцелярии. Они даже не взглянули на нас. Сделав еще несколько шагов, мы благополучно оказались в британском секторе, и нас никто не «уволок в Сибирь».

Представителем американского Государственного департамента в Берлине был мой старый друг Доналд Хит, бывший в 1931 году американским консулом в Гаити, где я был тогда немецким поверенным в делах. Он оставил свою жену и детей в Лондоне и жил в Берлине на положении холостяка. Он обрадовался, увидев меня:

– Вольфганг, тебя послало само провидение. Я как раз ищу какого-нибудь бывшего немецкого дипломата, на кандидатуре которого могли бы сойтись все четыре союзника. Переговоры еще продолжаются. Задумано создать в Берлине немецкий Консультативный совет, компетенция которого распространялась бы на все зоны. Главой этого органа предполагается назначить посла Надольного. Но ему нужны сотрудники. И я как раз подумал о том, чтобы предложить и тебя; англичане и французы наверняка не будут возражать, а Советы, наверное, тоже согласятся. Я только не знал, как тебя найти.

– Доналд, ты мог бы включить меня в список, даже не спрашивая, – ответил я. – Разумеется! Я только и жду возможности начать действовать в пользу единства Германии.

– Как мы будем поддерживать связь? – спросил Хит. Мне казалось, что выход из моего кильского тупика найден:

– Доналд, я попытаюсь вернуться в Лондон. В таком случае ты в любое время можешь разыскать меня через твою жену.

Мои родственники тоже нашли этот план блестящим. Чего еще я мог желать, получив пост в Берлине, к тому же в ведомстве, которое в будущем должно послужить основой общегерманского министерства иностранных дел? Оставаться на теперешней должности в Киле было бессмысленно и бесперспективно.

Эти берлинские дни прошли, как во сне. Мать хотела поехать в Бад Зааров, чтобы навестить там свою семидесятипятилетнюю сестру, которую она не видела с конца войны. Ее поезд уходил на несколько часов раньше моего. Мы привезли ее на вокзал Цоо. Перронных билетов не продавали, поэтому нам пришлось проститься у входа. У меня сжалось сердце при виде того, как мать с грязным полотняным мешком на спине поднялась по лестнице на перрон, с трудом передвигая свои больные ноги.

На следующий день после беседы с Доналдом Хитом я послал из Берлина письмо в Лондон. Во время поездок по лагерям для немецких военнопленных я познакомился с руководителем центральных курсов, которые британское Военное министерство создало для военнопленных в предместье Лондона – Уилтон-Парк. Он хотел использовать меня как лектора, и я не сомневался, что он это сделает, если я пожелаю. Таким образом, я мог достаточно убедительно обосновать как свою просьбу о поездке в Англию, так и просьбу об отпуске.

Прошло примерно два месяца, пока англичане дали согласие. Затем я попросил Штельцера предоставить мне отпуск на все время моей деятельности в Уилтон-Парк. Отпуск мне предоставили без всяких затруднений. Перед отъездом Штельцер вручил мне официальный документ за своей подписью и с гербовой печатью земли Шлезвиг-Гольштейн, согласно которому старший правительственный советник Вольфганг Ганс барон цу Путлиц назначался пожизненным правительственным чиновником.

Поездку в Англию я должен был совершить в поезде для английских солдат и офицеров-отпускников, который шел через Голландию. Эта поездка была не столь удобной, как путешествие в спальном вагоне военной администрации через Кале. Так как вагона-ресторана не было, нас обещали накормить в Гек ван Голланде.

Вокзальные сооружения в Геке не были разрушены и выглядели точно так же, как в то время, когда я вместе с нацистом Лауфером доставил валюту пьяному д-ру Лею. Лишь внизу у причала англичане соорудили несколько бараков, где выдавали продовольствие.

Я был единственным штатским среди солдат и единственным немцем среди англичан. Поэтому меня повели в особый барак. Но тут выяснилось, что инструкция не предусматривала выдачу продовольствия таким, как я. Поэтому я не получил ничего. Унтер-офицер, с которым я ехал в одном купе и которому рассказал о своем положении, сумел получить для меня паек незадолго перед посадкой на английский пароход.

В Лондоне я снова жил у Колли Барклея, приемного сына Ванситтарта. Два раза в неделю я ездил в Уилтон-Парк и читал там лекции об ужасах гитлеровского режима. Работа была нетрудной и даже доставляла мне удовольствие, поскольку мои слушатели, как правило, были понятливыми людьми. Я рассказывал им о положении на родине, которую они не видели после капитуляции, и был откровенен с ними.

Муж Луизы Хит ежедневно звонил ей из Берлина. Межсоюзные переговоры о создании общегерманского Консультативного совета не продвигались вперед. Однажды пришло удручающее для меня сообщение, что они провалились. Я оказался в трагическом положении, ибо мне снова приходилось возвращаться в Киль.

Вскоре я получил письмо от Вальтера. Ему рассказали в Киле, что правительство уволило меня. Поскольку я об этом официально ничего не знал, то написал Штельцеру и попросил разъяснений. Кильское министерство внутренних дел в пятистрочном письме официально сообщило мне, что кабинет министров в Киле единогласно постановил уволить меня ввиду моего сомнительного прошлого. Это решение было принято ровно через четырнадцать, дней после моего отъезда, через две недели после того, как Штельцер передал мне документ о назначении пожизненным правительственным чиновником.

Что было делать дальше? Я протестовал и просил дальнейших разъяснений. В то время еще не существовало административного суда, куда я мог бы пожаловаться. Киль молчал. В августе я поехал туда, остановился у Вальтера и лично явился к кильским господам. Штельцер был уже снят с поста премьер-министра и занимался в Любеке своими любимыми церковными делами. Он не считал себя виновным во всей этой истории. Мне он сказал только, что некоторые из моих бывших коллег по министерству иностранных дел, вернувшиеся теперь из лагерей для интернированных, сообщили правительству в Киле такое о моей деятельности в Голландии, что у кабинета возникло подозрение, не подослан ли я в канцелярию премьер-министра англичанами в качестве соглядатая. Мне пришлось вести переговоры с кильским министерством внутренних дел, которое отвечало за назначение и увольнение чиновников. Оно долго возилось с моим делом; наконец мне объявили, что все это недоразумение и что я снова буду восстановлен в правах старшего правительственного советника.

Разумеется, я и не подумал соглашаться с этим. В конце концов мы договорились о том, что я сам подам заявление об увольнении с 1 октября и полностью получу жалованье за время моего отсутствия. Таким образом, я стал обладателем нескольких тысяч марок.

Но прежде чем это произошло, случилось кое-что и еще. Вдруг приехал Гебхард вместе с матерью. Как бывшая владелица поместья мать была выслана из Лааске. Гебхард тоже получил приказ покинуть Путлиц. Правда, как сказал ему правительственный советник в Перлеберге, для него была надежда на то, что выполнение приказа будет отложено или даже отменено. Поэтому Гебхард направил властям соответствующую просьбу и считал, что с ним ничего не случится, если он вернется в Путлиц.

Так как мать жила теперь у Вальтера, Гебхард и я заняли одну комнату в замке. Там стояла всего одна кровать. Гебхард снова устроился на шезлонге. Грудная жаба, которую он схватил во время пребывания в гестаповской тюрьме в Потсдаме, очень обострилась. Как всегда, когда мы спали вместе, мы подолгу говорили. У нас обоих было достаточно забот. Так же как и я, Гебхард не знал, что предпринять.

– Лучше я сдохну в Путлице, чем пойду шататься по свету. Так я все равно погибну, – говорил он.

– Но, Гебхард, может быть, ты мог бы найти себе работу в сельском хозяйстве здесь, на западе? Ведь Вальтеру это удалось.

– Я никогда не был так удачлив, как Вальтер, и, кроме того, физически, из-за болезни сердца, я не чувствую себя вполне здоровым. Нет, при всех обстоятельствах я должен попытаться остаться в Путлице.

– Гебхард, а что делать мне? У меня нет никаких надежд ни на западе, ни на востоке Германии. У меня все чаще мелькает мысль, что я должен хладнокровно покинуть Германию и принять английское подданство.

– Может быть, это было бы самым разумным. Тогда ты мог бы уехать в Австралию или Канаду, а затем вызвать и нас. Кажется, Германия сокрушена надолго, и для нас здесь никогда не наступят хорошие времена.

Пожелав друг другу доброй ночи, мы заснули со своими мыслями.

Я подарил Гебхарду чудесный шерстяной свитер винно-красного цвета, который мне, в свою очередь, подарила леди Ванситтарт. Уезжая в Путлиц, он надел этот свитер и, усмехаясь, заметил, что красный свитер, несомненно, принесет ему счастье.

Едва Гебхард прибыл в Путлиц, как был арестован.

Я поехал в Англию и, встретившись с Диком Уайтом, сказал ему:

– Дик, ты помнишь, как в начале войны я, прибыв сюда, сказал тебе, что буду очень благодарен, если стану английским подданным в случае, если Гитлер выиграет войну и я окончательно потеряю родину?

Дик подтвердил это.

– Дик, я окончательно потерял свою родину.

Случаю было угодно, чтобы британский паспорт, который я получил через несколько недель, был датирован 13 января 1948 года. В этот день Гебхарду исполнилось сорок семь лет. В своем новом положении английского подданного я не чувствовал себя счастливым. С первого же дня я ощутил, что это не путь для разрешения моих сомнений. Однако тогда я не видел иного выхода.