Первые дни войны

Первые дни войны

Можно с полной уверенностью сказать, что если бы в тот момент, когда начиналась война, группа немецких дипломатов, патриотические чувства которых были вне всяких подозрений, демонстративно осудила преступную политику Риббентропа, то это произвело бы значительное впечатление не только в Германии, но и во всем мире.

Я убежден, что подобный шаг был бы особенно важен с точки зрения послевоенного периода, так как в противном случае с германской стороны едва ли нашелся бы голос, к которому стали бы сколько-нибудь прислушиваться будущие державы-победительницы. Кто знал нацистов, тот не мог не понимать, что теперь, во время войны, надо ожидать преступлений, которые по своим масштабам оставят далеко позади все, что творилось когда-либо прежде. Тот, кто прямо или косвенно примет участие в развязанной нацистами войне, не сможет, кем бы он ни был, избежать упрека разгневанных победителей в том, что он сам является военным преступником. Среди моих коллег я знал таких, которые были достаточно умны, чтобы отдавать себе в этом отчет. Я не переставал надеяться, что не останусь единственным своевременно составившим план, как уйти в этот решающий момент.

Но пока я и сам был в ловушке. Всякое сообщение между Голландией и Англией было внезапно прекращено. Нельзя было выбраться ни морем, ни на самолете. Приходилось ждать, продолжая службу.

В первую же неделю войны темные личности при нашей миссии размножились, как кролики. В нашем распоряжении находилось уже четыре дома. Но и их далеко не хватало для многочисленных новых служб, которые надлежало создать. Для размещения одних только новых сотрудников Шульце-Бернета и Бестхорна была нанята целая гостиница с сотней комнат. О цене не задумывались, и ее голландский владелец без размышлений согласился на сделку, тем более, что в ближайшие годы он не мог рассчитывать на большое число штатских постояльцев. Миссия напоминала улей. Работы было столько, что часто у меня голова шла кругом. Как только мы оказались в состоянии войны с Францией и Англией, Голландия стала важнейшим центром гитлеровского шпионажа.

С тех пор, как народы поддерживают друг с другом дипломатические отношения, само собой разумеется, что при объявлении войны враждующие государства взаимно дают дипломатическим представительствам возможность свободно выехать на родину, причем строжайше соблюдаются правила вежливости. У такого «государственного деятеля», каким был Риббентроп, дела делались иначе. Он разрешил английским и французским дипломатам покинуть Германию не раньше, чем окончательно убедился в том, что сотрудники германских посольств в Лондоне и Париже пересекли границы враждебных стран. После этого на нейтральной почве Голландии должен был состояться обмен дипломатических представительств.

Вызвав меня из Берлина к телефону, заведующий риббентроповским протокольным отделом, долговязый рыжий барон Сандро Дернберг, сообщил об этой новой процедуре и дал задание провести это мероприятие согласно приказу и «без упущений».

Обмен с французами прошел довольно быстро и гладко, так как Берлин и Париж находятся приблизительно на одинаковом расстоянии от голландской границы. Оба поезда встретились и разошлись в окрестностях Утрехта.

Труднее было с англичанами. Прошло некоторое время, пока в харвичском порту для персонала нашего лондонского посольства был зафрахтован подходящий пароход. По этой причине Риббентроп заставил сотрудников британского посольства в Берлине просидеть три дня в затемненном поезде, стоявшем на перегоне перед границей, причем временами у них не было даже воды в умывальниках. Лишь после того, как я смог сообщить Дернбергу, что английский пароход, вошел в голландские территориальные воды, путь перед немецким поездом с английскими пассажирами был открыт.

По указанию Дернберга, я отправился в Роттердам, чтобы на месте наблюдать за обменом. В качестве шофера я взял с собой Вилли. Я уже собирался сесть в автомобиль у дверей здания миссии в Гааге, как вдруг ко мне подбежал Шульце-Бернет. В руках у него был толстый запечатанный пакет. Он передал его мне:

– Здесь около двухсот пятидесяти тысяч гульденов в голландских банкнотах. Их срочно требуют из Берлина, и надо, чтобы они были доставлены надежным путем. Вручите, пожалуйста, пакет моему доверенному лицу господину NN, который возвращается из Лондона вместе с персоналом посольства и знает, куда его передать.

Меня успокоило, что, по всей видимости, уверенность Шульце-Бернета в моей благонадежности еще не была поколеблена. Держа на коленях четверть миллиона, я отправился в Роттердам.

Пока мы ехали по шоссе, Вилли не давал мне покоя:

– Да ведь это же перст судьбы. Сейчас же – на английский пароход, и там спрячемся! С такими деньгами мы благополучно переждем войну.

– Нет, Вилли, если уж мы смоемся, то только с чистыми руками, а не как мошенники.

Вилли горячо возражал:

– Ведь все равно этим грязным свиньям денежки нужны только на гадости. А у нас они никому не причинят вреда.

Конечно, он был прав.

Но все же я не поддался на его попытки соблазнить меня и передал пакет не известному мне г-ну NN.

Несмотря на то, что я вручил Шульце-Вернету расписку г-на NN о получении им пакета в целости и сохранности, нацисты впоследствии предъявляли мне обвинение в хищении денег. Возможно, что деньги и исчезли в кармане г-на NN или еще чьем-нибудь, но уж, во всяком случае, не в моем.

Когда английский пароход пришвартовался, немецкий поезд еще не прибыл. Наши лондонские немцы в течение часа ожидали на борту либо прогуливались по залитой солнцем набережной. Я приветствовал многих старых знакомых. Все были в подавленном настроении, некоторые даже с заплаканными лицами. Можно было подумать, что они ожидают собственных похорон.

Посла Дирксена отозвали в Берлин еще несколько недель назад. Его замещал посланник Теодор Кордт, руководивший посольством как поверенный в делах. Он и его жена остались в своей каюте. Я вошел туда, чтобы поздороваться с ними. Они пригласили меня присесть. У обоих в глазах стояли слезы, и настроение было похоронным. Как рассказывал Кордт, он до последнего дня делал все, что было в человеческих силах, чтобы предотвратить войну между Германией и Англией. В частности, он имел продолжительную беседу с Ванситтартом. Но ничто не могло побудить англичан отречься от обещания, данного Польше. Хотя политика Гитлера, говорил Кордт, и была безумной, но войны с Англией он действительно не хотел.

– Все было тщетно, – сказал он. – Теперь мы пропали в любом случае. Если победят нацисты, Германия станет сплошным сумасшедшим домом. Победят другие – значит Германия будет стерта с лица земли.

– Что же вы собираетесь делать? – спросил я.

– Сам не знаю. Но порядочный человек больше не может оставаться на дипломатической службе и нести долю общей ответственности. Правильнее всего было бы сразу пойти добровольцем в армию, чтобы найти геройскую смерть на поле битвы.

Я отнюдь не разделял взглядов Кордта, но мог его понять. Однако я потерял к нему всякое уважение, когда три недели спустя Кордт стал посланником в нейтральном Берне и взял на себя руководство сетью нацистской разведки, работавшей против Англии. На том основании, что в последние годы войны он вел тайные переговоры с руководителем американской секретной службы в Швейцарии Алленом Даллесом, он стал впоследствии изображать себя одним из главных участников заговора 20 июля 1944 года. Когда в Бонне было создано министерство иностранных дел западногерманского государства, он сделался заведующим его политическим отделом, а затем послом Аденауэра в Афинах.

Но тогда, в Роттердаме, провожая его к немецкому поезду, я не думал, что он окажется столь бесхарактерным. Потупив глаза, с портфелем под мышкой, он шел посреди своей печальной свиты мимо группы ехавших из Берлина англичан, которые следили за ним усталыми, но твердыми и колючими глазами.

Тем временем Вилли побывал у официантов немецкого вагона-ресторана. Он сообщил мне, что все ему завидуют из-за его места в нейтральной Голландии и не испытывают никакой радости при мысли о возвращении в Германию.

У официантов имелось мало возможностей отвратить свою судьбу; в отличие от них у дипломатов такие возможности были. Я внимательно просматривал их поименные списки в надежде обнаружить, что кто-либо уклонился от службы. Ни один этого не сделал. Все мои коллеги, как стадо баранов, позволили Гитлеру погнать себя на бойню.