Философ, врач, поэт, визирь и вечный странник
Философ, врач, поэт, визирь и вечный странник
Биография Ибн-Сины не укладывается в периоды, на которые делилась в прошлом жизнь замечательных людей: годы учения, годы странствий, годы зрелости. Едва просветившись в науках, он стал зрелым ученым и врачом, а вскоре после этого пустился в странствия и был вынужден скитаться по городам Средней Азии и Ирана почти до скончания дней своих.
Земли, по которым пролегал его путь, управлялись местными династиями, лишь формально подчиненными багдадскому халифу. Аббасидский халифат к тому времени уже давно вступил в полосу политической дезинтеграции, вызванной ослаблением светской власти «повелителя правоверных», ростом самостоятельности провинциальных наместников и феодалов, восстаниями бедноты и выступлениями народов покоренных арабами стран против чужеземного владычества. Ибн-Сина был свидетелем нескончаемых междоусобиц и нашествий. На его глазах пала власть с Бухаре некогда могущественного иранского дома Саманидов, в чьих владениях он родился, вырос и сделал первые шаги в науке. Конец правлению Саманидов положили представители тюркской династии Караханидов, которые установили тогда свое господство над Мавераннахром — территорией между Амударьей и Сырдарьей. В это же время (999 г.) в Газне был провозглашен султаном представитель возвысившейся при Саманидах знати из рабов-воинов (гулямов) Махмуд, который в результате завоевательных походов и политических маневров покорил Восточный Иран, южную часть Средней Азии, Хорезм и северо-западную Индию. Пути Абу-Али и султана Махмуда никогда не пересекались, но именно этот завоеватель был в значительной мере повинен в том, что жизнь философа превратилась в сплошную миграцию или, сказать точнее, в перманентную эмиграцию.
Общая обстановка, в которой жил и творил Ибн-Сина, на первый взгляд не представляется благоприятной для философской, научной или литературной деятельности. «Но как бы ни были остры политические схватки, — пишет французский ориенталист Л. Гардэ, — эмиры были большими покровителями словесности и наук. Они любили окружать себя учеными и философами, поощряя „чужеземные“, т. е. немусульманские, науки. Династические перевороты и разграбления городов были для этой привязанности к умственным предметам ненамного большей помехой, чем междоусобицы республик, характерные для итальянского кватроченто. Ибн-Сина жил действительно в век гуманиама. И мы понимаем этот термин в значении, достаточно близком mutatis mutandis тому, которое исторически приложимо к Возрождению XV–XVI вв. на Западе» (76, 813–814). Покровительство наукам со стороны эмиров было, однако, само обусловлено развитием городов и городской культуры на базе подъема местной экономики, которому в немалой мере способствовало обретение среднеазиатскими и иранскими эмиратами независимости, а следовательно, и возможности направлять на развитие хозяйственной и культурной жизни средства, некогда уходившие на пополнение халифской казны.
Расцвет представляемой Ибн-Синой культуры нередко прямо характеризуют как восточное, иранское, среднеазиатское или ирано-среднеазиатское Возрождение. Эта эпоха в ее развитии действительно имеет ряд ярко выраженных ренессансных черт, из коих в данном контексте следует выделить ту, что связана с появлением на арене культуры личностей, которые «по силе мысли, страсти и характеру, по многосторонности и учености» были под стать титанам западноевропейского Возрождения. «Тогда не было почти ни одного крупного человека, — писал о европейском Ренессансе Ф. Энгельс, — который не совершил бы далеких путешествий, не говорил бы на четырех или пяти языках, не блистал бы в нескольких областях творчества… Но что особенно характерно для них, так это то, что они почти все живут в самой гуще интересов своего времени, принимают живое участие в практической борьбе, становятся на сторону той или иной партии и борются кто словом и пером, кто мечом, а кто и тем и другим вместе. Отсюда Та полнота и сила характера, которые делают их цельными людьми» (1, 20, 346–347). Все это было присуще Ибн-Сине — вечному страннику, соединившему в своем лице философа и ученого-экспериментатора, энциклопедически образованного книжника и практикующего врача, поэта и государственного мужа, чья многосторонняя деятельность как шейха и раиса находила адекватное выражение в созданной им философской системе, направленной на достижение единства мысли и дела, истины и блага, теоретического разума и разума практического.
С жизнью и творчеством Ибн-Сины мы знакомимся по надежным, хотя и недостаточно полным, сведениям средневековых авторов (аль-Байхаки, аль-Кыфти, Ибн-Аби-Усайбиа, ИбнХалликан, аль-Каши), для которых основным источником служило жизнеописание мыслителя, составленное его верным спутником и учеником Абу-Убайдом аль-Джузджани частью со слов учителя (период с детства до 1012 г.), частью же от собственного имени (с указанной даты до кончины аш-Шейха ар-Раиса).
Родился аш-Шейх ар-Раис в 980 г. в одном из селений близ Бухары. Ранним раскрытием своих интеллектуальных способностей он был в значительной мере обязан отцу — чиновнику по финансово-податной части, не лишенному научных и философских интересов и состоявшему в тесном общении с исмаилитскими[2] кругами. По разговорам дома с приезжавшими из фатимидского Египта исмаилитами, он, по его словам, еще в детском возрасте приобщился к некоторым философским понятиям. Об этом он рассказывал своему ученику так: «Отец был среди тех, кто откликнулся на проповедь египтян, и стал считаться исмаилитом. Он — а с ним и мой брат — слушал их рассуждения о душе и разуме — как об этом говорят и как это понимают они сами. Иногда, бывало, они обсуждают эти вопросы между собой, а я прислушиваюсь к ним, понимаю, о чем говорят, но душой не принимаю, и они начинают меня убеждать. Заводили они также разговоры о философии, геометрии и индийском счете» (2, 31–32). Беседы эти происходили в Бухаре, когда переселившийся сюда вместе с семьей Абу-Али уже получил первоначальное образование, изучив, в частности. Коран и словесные дисциплины к десяти С годам столь основательно, что ему «диву давались».
Овладев, далее, основами мусульманского права и математики, Абу-Али приступил к занятиям с приехавшим в Бухару ученым Абу-Абдаллахом ан-Натили. «Поскольку он утверждал, что разбирается в философии, — рассказывает Ибн-Сина, — отец поселил его у нас в доме, и он принялся за мое обучение… Вскоре под руководством ан-Натили я приступил к изучению „Эйсагоге“[3]. Когда он рассказал мне об определении рода — мол, это предикат, сказывающийся при ответе на вопрос „что это?“ о некотором множестве вещей, различающихся по виду, — я привел его в изумление, разобрав данное определение так, как ему никогда не приходилось слышать. Он мне диву давался: какой бы вопрос он ни поднимал, у меня складывалось о нем представление более ясное, чем у него самого. И он наказал отцу: я должен заняться не чем другим, как только наукой» (там же, 32–33). Учеба подвигалась быстро, и вскоре одаренному ученику пришлось самому растолковывать учителю некоторые слишком тонкие для того вопросы. После этого он взялся за самостоятельное штудирование книг по физике и метафизике. «Вскоре, — вспоминает Ибн-Сина, — во мне пробудилась склонность к медицине, и я взялся за изучение посвященных ей сочинений. Врачебная наука отнюдь не относится к разряду трудных, а потому я преуспел в ней за самый короткий срок настолько, что учиться у меня медицине начали почитаемые всеми врачи. Пока я пользовал больных, мне открылись такие дающиеся опытом способы лечения, которые нигде не были описаны… И было мне в ту пору от роду шестнадцать лет» (там же, 34).
Работа над первоисточниками и комментаторскими сочинениями по логике, физике и математике шла в очень напряженном ритме. «За это время не выпало и ночи, чтоб я вдоволь отоспался, и не было случая, чтоб я в течение дня занимался чем-нибудь посторонним. Я клал перед собой стопкой листы бумаги и, разбирая доказательства, каждый раз записывал, какие у оных силлогистические посылки, каков их порядок, какие выводы из них могут следовать, и при этом старался не упустить из виду условий, коим должны отвечать их посылки, и так до тех пор, пока наконец вопрос не становился мне ясен. Если с тем или иным вопросом у меня не ладилось и мне не давался в нем средний термин силлогизма, я отправлялся в соборную мечеть и молился, взывая о помощи к Создателю вселенной, пока мне не отмыкалось то, что было замкнутым, и облегчалось то, что было многотрудным. Возвратившись домой, я ставил перед собой светильник и вновь принимался читать и делать записи. Всякий раз, как одолевала меня дрема или чувствовалась усталость, я обращался к кубку с вином — пил, чтоб ко мне вернулись силы, — и затем возобновлял занятия, а всякий раз, как мною овладевал сон, мне те же самые вопросы являлись в сновидении, и немало их мне прояснилось во сне. И так продолжалось до той поры, пока я окончательно не окреп во всех науках и стал разбираться в них в меру человеческих возможностей. Все, что было познано мною тогда, таково, будто я познал это только теперь, — по сей день к тому не прибавилось ровно ничего» (там же, 35–36), — рассказывал философ многие годы спустя.
Высказывание Ибн-Сины о том, что его научный кругозор с тех пор нисколько не расширился, конечно, нельзя понимать буквально. Достаточно указать, что арабской филологией он занялся уже в зрелом возрасте. Смысл этого его замечания, видимо, состоит в том, что в молодости он освоил основы наук и притом в высшем их синтезе, каковой обеспечивала им «первая философия», или метафизика.
Впрочем, именно при штудировании Аристотелевой «Метафизики» у молодого Абу-Али возникли неожиданные затруднения: «Замысел сей книги оказался для меня столь неясен, что она была вот уже сорок раз (т. е. многократно. — А. С.) как перечитана и запомнилась мне наизусть, а я все равно не мог уразуметь ни самой ее, ни ее назначения. Отчаявшись, я сказал себе: вот книга, к постижению которой нет ни единого пути». Но помог случай, приведший его на книжный базар и столкнувший с книгопродавцем, который уступил ему за три дирхема некую книжку по философии. «Покупаю, — вспоминает он, — и оказывается, что это сочинение Абу-Насра аль-Фараби о целях книги „Метафизика“. Вернувшись домой, я тотчас принялся за чтение, и предо мною разом раскрылись цели этой книги, — ведь она еще прежде мне запомнилась наизусть. Возрадовавшись, назавтра я щедро одарил бедных во благодарение всевышнего Аллаха» (там же, 36–37). Из двух работ аль-Фараби, посвященных «Метафизике», в руки Абу-Али вероятнее всего попала та, что известна под названием «Книга букв».
Тем временем об Ибн-Сине уже распространилась слава как об искусном враче. Молва эта дошла и до правителя Бухары Нуха ибн-Мансура, страдавшего от болезни, с которой не в силах были справиться его врачи. Эмир вызвал к себе семнадцатилетнего Абу-Али, и тот, после участия в его лечении, «служением ему удостоился отличия», получив, в частности, доступ к редчайшему собранию книг в эмирской библиотеке (библиотека вскоре сгорела, и злые языки говорили, что это дело рук Абу-Али, стремившегося-де таким путем монополизировать почерпнутые из уникальных книг знания). К восемнадцати годам, вновь подчеркивает Абу-Али, «со всеми этими науками (т. е. с науками, выходившими за рамки традиционной мусульманской учености. — А. С.) у меня уже было покончено… С тех пор у меня ровно ничего не обновилось» (там же, 38–39).
Рассказ Ибн-Сины об этих его достижениях в усвоении наук некоторые из современных авторов (см. 63) расценивают как явное преувеличение, продиктованное тщеславием. Но в жизни ученого есть один факт, который помогает рассеять возникающие на этот счет сомнения. Речь идет о его первой полемике с Абу-Райханом аль-Бируни, которую известный исследователь творчества последнего П. Г. Булгаков датирует 997 годом, т. е. временем, когда Абу-Али было всего семнадцать лет. В этом совсем еще юношеском возрасте (на что указывает и аль-Бируни) Ибн-Сина выступил не только знатоком Аристотелевой физики, но и ее защитником в споре с таким зрелым естествоиспытателем, каким был уже тогда его двадцатипятилетний оппонент. Если к сказанному добавить, что тогда же он стал автором первых самостоятельных трактатов, то в характеристике, даваемой им себе как вундеркинду, вряд ли можно усмотреть чрезмерное преувеличение.
Годы учения сменились годами странствий, когда у Абу-Али умер отец и он не мог оставаться более в Бухаре, перешедшей еще до этого в руки Караханидов. В период между 1002 и 1005 гг. Ибн-Сина переезжает в Гургандж — столицу Хорезма, которая, оставаясь в стороне от политических бурь, переживала тогда период расцвета. Научная жизнь города концентрировалась вокруг «академии Мамуна», объединявшей ряд известных ученых, среди которых выделялись Абу-Райхан аль-Бируни, Абу-Сахль аль-Масихи, Абу-ль-Хайр аль-Хаммар и АбуНаср аль-Аррак. К этому ученому сообществу примкнул и Ибн-Сина, который по прибытии в Гургандж был принят на службу хорезмшахом Али ибн-Мамуном. По сведениям, содержащимся в «Четырех беседах» Низами Арузи, Ибн-Сина и другие ученые при дворе хорезмшаха «имели полную обеспеченность в мирских благах», жили дружно, наслаждаясь научными дискуссиями и перепиской. Но около 1008 г. эта безмятежная жизнь сменилась у Ибн-Сины серией скитаний по Хорасану и Табаристану. Абу-Али вспоминает: «Затем необходимость вынудила меня перебраться в Наса, оттуда — в Бавард, оттуда — в Туе, оттуда — в Саманкан, оттуда — в пограничную крепость Хорасана Джаджарм, а оттуда — в Джурджан… Здесь ко мне присоединился Абу-Убайд аль-Джузджани. По поводу своих злоключений я сочинил касыду, в которой был следующий бейт:
Мне город мал любой, с тех пор как стал велик,
Я вздорожал ценой — исчез мой покупщик
(там же, 40–41).
О причине своего вынужденного отъезда из Хорезма Ибн-Сина предпочитает не говорить, но она раскрывается в упоминавшемся сочинении Низами Арузи. Дело в том, что Махмуд Газневид направил к Али ибн-Мамуну посла с письмом, в котором приглашал (а фактически требовал) к себе находившихся при дворе хорезмшаха прославленных ученых. Вызвав их, хорезмшах признался, что не может ослушаться приказа грозного завоевателя, но решение вопроса о принятии «приглашения» оставил на усмотрение самих ученых. Аль-Бируни, альХаммар и аль-Аррак были вынуждены принять его, а Ибн-Сина и аль-Масихи отвергли. Велев последним немедленно покинуть город, хорезмшах объявил послу султана, что приглашение его повелителя принято тремя учеными, а Ибн-Сины и аль-Масихи в Хорезме нет.
Из пятерых хорезмских ученых при прочих равных условиях наперекор воле султана должны были действовать Ибн-Сина и аль-Масихи потому, что их знали как профессиональных философов, т. е. людей, предававшихся заведомо богопротивным занятиям. Махмуд же был типичным «восточным деспотом», который, подобно многим властителям этого типа, покровительствовал ученым и поэтам (при его дворе был и великий Фирдоуси), но делал это не из любви к науке и поэзии, а из престижных соображений, в подражание традициям старых иранских династий, преследуя одновременно — видимо, также главным образом из практических соображений — оппозиционных суннитскому «правоверию» вольнодумцев и предавая огню их «еретические» сочинения.
Дерзкий поступок Абу-Али привел султана в ярость, и тот, повелев размножить его портрет в «сорока экземплярах», разослал их во все края с предписанием найти строптивца и доставить к нему в Газну. Но эти меры ничего не дали. Скитания Ибн-Сины, в самом начале которых он похоронил в песках Хорезмской пустыни умершего от жажды аль-Масихи, завершились, как мы знаем, в Гургане (Джурджане). Здесь один из местных поклонников науки поселил ученого в специально купленном для него доме, где ежедневно навещавший его аль-Джузджани записывал под диктовку учителя создаваемые им трактаты. В гурганский период творчества (1012–1014) Ибн-Сина, в частности, начал работать над «Каноном врачебной науки».
Преследования Махмуда не прекращались, и Абу-Али вновь пускается в путь, который приводит его на этот раз в Рей — город, ставший при буидском правителе Фахр-ад-Дауле крупным научным центром с богатой библиотекой. К приезду Ибн-Сины обстановка здесь была такова, что власть в эмирате узурпировала вдова Фахр-ад-Даули — регентша при его сыне и наследнике Маджд-ад-Дауле. Эта волевая и властолюбивая дама, которую окружающие называли просто «государыней», предупредила нашествие султана Махмуда на Рей тем, что заявила ему: если ее край подвергнется вторжению газневидского воинства, то он на весь мир прославится как царь, позволивший себе воевать с женщиной. Взрослый же сын ее мучился тем временем от тщетности попыток отобрать у матери принадлежавшую ему по праву власть и вынужденный свой досуг заполнял виновозлияниями и утехами гарема. При дворе «государыни» Абу-Али тем и занимался в качестве врача, что старался исцелить беднягу от черной меланхолии.
Повторные поползновения султана Махмуда заполучить к себе Ибн-Сину заставляют его покинуть и этот город, откуда он попадает сначала в Казвин, а потом — в Хамадан. Годы его жизни в Хамадане (1015–1024) ознаменовались тем, что он свою научную деятельность сочетал с весьма активным участием в политических и государственных делах эмирата. Успешное лечение правителя Хамадана Шамсад-Даули приводит его к посту визиря, но, будучи в этой должности, он вызывает гнев военных кругов, которых, вероятно, не устраивали его идеи, изложенные им тогда же в книге «Ведение дел, связанных с войском, мамелюками, воинами, их провиантом и взиманием государственных налогов». Дошло до того, что дом визиря подвергся осаде и разграблению, а сам он был схвачен и едва не расстался с жизнью. Эмир отклонил требование военных предать Ибн-Сину казни, но принял компромиссное решение сместить его с занимаемой должности и выслать за пределы своих владений. «Сорок дней» скрывался Абу-Али у одного из знакомых, пока с эмиром не случился очередной приступ одолевавшей его болезни, который заставил его отыскать ученого, извиниться перед ним и назначить вновь своим министром.
Неотлучно следовавший повсюду за своим учителем аль-Джузджани предложил ему тогда же взяться за комментирование трудов Аристотеля. «Он ответил, — пишет аль-Джузджани, — что у него сейчас для этого нет свободного времени, но добавил: „Если тебя устроит, чтоб я написал книгу, в коей изложил бы из этих наук то, что представляется мне истинным, не входя в дискуссии с теми, кто придерживается отличной от моей точки зрения, и не утруждая себя их опровержением, то я сделаю это“. Я согласился, и, начав с раздела о физике, он приступил к написанию сочинения, которое было названо им „Исцеление“» (там же, 46–47).
Новые перемены в жизни Абу-Али произошли после того, как от очередного приступа, случившегося с ним в походе, умер Шамс-ад-Дауля и власть в эмирате перешла к его сыну. Ибн-Сине было предложено вновь занять пост визиря, но он отказался и предложил свои услуги эмиру Исфахана Аля-ад-Дауле, войдя с ним в тайную переписку. Пока, укрываясь в доме некоего аптекаря, ученый работал над «Книгой исцеления», тайна его сношений с исфаханским правителем была раскрыта; недруги выдали место, где он укрывался, Ибн-Сина был схвачен и заточен в крепость. За четыре месяца, проведенных в заключении, Абу-Али написал три работы, в том числе «Трактат о Хайе, сыне Якзана».
Ибн-Сина находился еще в неволе, когда Хамадан был взят войсками Аля-ад-Даули, а потерпевший поражение эмир очутился в той же крепости, куда в качестве узника препроводил недавно бывшего визиря. После того как Аляад-Дауля оставил город, хамаданский правитель покинул крепость вместе с Ибн-Синой и обратился к нему с щедрыми посулами, предлагая остаться при нем, но уговоры оказались напрасными.
При первом же удобном случае Абу-Али, переодевшись дервишем, выскользнул из города и направился в Исфахан. При дворе Аля-ад-Даули ему был оказан радушный прием. Эмир дал указание, чтобы каждую пятницу в его присутствии устраивались собрания ученых, и, по заверению аль-Джузджани, его учитель не был превзойден никем ни в одной из затрагивавшихся там отраслей знания.
Проведенные им в Исфахане последние годы жизни (1024–1037) были для Ибн-Сины самыми плодотворными. Этому в немалой степени способствовало то участливое внимание, которое он встречал в своих научных устремлениях у эмира (историограф Ибн-аль-Асир характеризует последнего как «дурно верующего» и обвиняет в том, что как раз из-за его тлетворного влияния Ибн-Сина впал в «ересь» и восстал против богооткровенной религии). Именно здесь он завершил свою энциклопедическую «Книгу исцеления» (последние разделы дописывались в походе, в котором Абу-Али сопровождал эмира) и создал другие важные философские произведения: «Книгу спасения», «Книгу знания», «Книгу указаний и примечаний», «Восточную философию» и «Книгу справедливого разбирательства». Рукопись последнего из перечисленных трудов, насчитывавшая двадцать томов, вскоре исчезла во время вражеского нашествия.
Это нашествие произошло при следующих обстоятельствах. Как мы помним, «государыня», правившая Реем, не допускала к власти своего сына, и история показала, что она поступала вполне резонно: достигнув после ее смерти заветной цели, Маджд-ад-Дауля не смог придумать ничего лучше, как для удержания в своих руках долгожданной власти обратиться за помощью к тому, от кого его родительница эту власть более всего оберегала, — к Махмуду Газневиду. Султан Махмуд, естественно, просто овладел Реем, а незадачливого эмира отправил в качестве пленника в Индию. Утверждение господства Газны сопровождалось изуверской расправой над «еретиками»: тысячи исмаилитов и мутазилитов были распяты, побиты до смерти камнями или закованы в цепи и уведены в Хорасан. По свидетельству одного источника, полсотни верблюжьих вьюков книг было сожжено под деревьями с распятыми на них карматами. После этого газневидские войска неоднократно овладевали Исфаханом, и при одном из таких нашествий ими были разграблены книги Ибн-Сины, среди которых было и упомянутое сочинение.
Пути Абу-Али и султана Махмуда (а с 1031 г. — его преемника Масуда) никогда не пересекались потому, что этого не хотел дороживший своей независимостью свободомыслящий философ. Но именно данное обстоятельство во многом определило всю его скитальческую жизнь, и оно же в конечном счете приблизило его смерть. По словам аль-Джузджани, роковая болезнь (колики) у него началась во время неудачных для Аля-ад-Даули военных действий, которые тот предпринял против одного из газневидских полководцев, прославившихся своими расправами над жителями Рея и Персидского Ирака. «Опасаясь, что эмира вынудят к отходу и что отступать со всеми ему не удастся из-за болезни. Учитель хотел излечиться во что бы то ни стало и промывал себе кишечник по восемь раз в день. В итоге у него воспалилась одна из кишок, на ней образовались язвы. Вместе с Аля-ад-Даулей ему пришлось спешно двигаться в направлении Изаджа, и там у него начались припадки, которыми иногда сопровождаются приступы колик… В таком состоянии Учитель был доставлен в Исфахан, где он занялся собой: сдавший настолько, что был не в силах стоять на ногах, он не переставал лечить себя до тех пор, пока смог ходить и бывать при дворе Аля-ад-Даули… Затем, когда Аля-ад-Дауля направился в Хамадан и его сопровождал Учитель, болезнь в пути возобновилась и не отпускала его до самого Хамадана. Он знал, что силы его пришли в упадок и их уже слишком мало, чтоб отогнать болезнь, а посему лечением своим пренебрегал и говорил: „Управитель, что ведал доселе моим телом, управлять отныне не способен — во врачевании теперь уж проку нет“. Протянувши так еще какое-то время, отошел он в лоно господа своего и был предан земле в Хамадане в лето четыреста двадцать восьмое. Год рождения его — триста семидесятый. Значит, прожито им было пятьдесят восемь лет» (там же, 59–61). 58 лет — по мусульманскому, лунному календарю; по солнечному же календарю им было прожито 56 лет и 10 месяцев (см. 80, 137).
С тех времен, как начались его скитания, аш-Шейх ар-Раис так и не познал радостей семейной жизни. Его одиночество в какой-то мере скрашивалось общением с любимыми учениками, среди которых помимо сопровождавшего его последние двадцать пять лет жизни аль-Джузджани были Бахманйар ибн-аль-Марзбан, Ибн-Зайла и Абу-Абдаллах аль-Масуми. Ученики не только проходили с ним курс философских наук, но и помогали ему в составлении трактатов, были его сотрудниками в подлинном смысле этого слова. О Бахманйаре, например, аль-Байхаки сообщает, что предметы, которые исследовал Абу-Али, в большинстве своем представляли собой вопросы, поднимавшиеся этим выходцем «из страны Азербайджан» при рассмотрении им наиболее темных проблем.
Биографические сведения об Ибн-Сине дают материалы для воссоздания некоторых достопримечательных черт его личности. Прежде всего это был ученый, одержимый исследовательским духом и стремлением к энциклопедическому охвату всех современных ему отраслей знания. Когда некий языковед, признав достоинства Абу-Али как философа и врача, высказал сомнение относительно его компетентности в филологии, Ибн-Сина освоил в кратчайший срок тонкости этой науки настолько, что смог разыграть языковеда-профессионала тремя трактатами, написанными им в стиле трех известных филологов, а затем создать и фундаментальный труд по арабскому языку. Философ отличался тонкой наблюдательностью, феноменальной памятью и остротой мысли — книги он не читал, а перелистывал, задерживая внимание только на тех страницах, где разбирались наиболее трудные вопросы. Вместе с тем он был человеком настроения, натурой эмоциональной и, можно даже сказать, импульсивной. Независимость же суждений в науке у него вполне гармонировала с равнодушием к впечатлению, которое могла произвести на правоверных его склонность к чувственным наслаждениям, не всегда вязавшимся со стереотипными представлениями о мудреце, шейхе-наставнике, визире и советнике эмира. Последнее обстоятельство в сочетании с обнаруживаемыми в его сочинениях религиозно-мистическими мотивами, о происхождении которых будет сказано ниже, послужило причиной той двойственности и противоречивости, коими информация о нем, как о человеке и мыслителе, отличалась уже в средневековую эпоху, когда благочестивые авторы стремились или отмежеваться от свойственного ему «жизнерадостного свободомыслия», или превратить его в своего единомышленника.
Подобные крайности в характеристиках, даваемых философу, сохраняются и в паши дни. Делаются, например, попытки представить Ибн-Сину чуть ли не как необузданного бражника, поводом для чего служат его упоминания о застольях с учениками или без оных, хотя положительное действие вина Ибн-Сина оценивал прежде всего как медик в свете отраженных еще в Авесте и подтверждаемых Страбоном и Геродотом древних иранских представлений о том, что опьяняющие напитки способствуют подъему душевных сил и стимулируют умственную работу. Вместе с тем некоторые авторы говорят о «религиозном пыле» Абу-Али и его мистицизме, основанием для чего служат те места в его автобиографии, где упоминаются совершавшиеся им молитвы и посещения мечети. «Религиозный пыл», конечно, трудно примирить с его очевидным жизнелюбием. Что же касается указанных мест в его жизнеописании, то при контекстуальном рассмотрении они оказываются свидетельством его, вероятно, понятной для окружающих индифферентности к религиозным обрядам. Сопоставление той настойчивости, с которой Абу-Али подчеркивает соблюдение им предписаний ислама, с умалчиванием о гораздо более важных деталях его жизни, таких, как причины, побуждавшие его покидать один город за другим, наводят на мысль, что и в том и в другом случае философ преследовал определенную цель. Ведь автобиография его создавалась тогда, когда сын адепта исмаилизма, постоянно и сам подозреваемый в склонности к богопротивным занятиям, находился под реальной угрозой пасть жертвой религиозного фанатизма, несомненно оживленного военными успехами Газневидов. Теми же обстоятельствами, по-видимому, продиктовано его заверение, что он сызмальства отвергал исмаилитские воззрения на природу души (разумеется, если эту часть автобиографии считать достоверной передачей его собственных слов, а не позднейшей интерполяцией, имеющей целью отвести от ученого подозрения в инакомыслии).
Умалчивание об одних сторонах жизни и акцентирование других вряд ли были вызваны, как полагает иранский исследователь С. М. Афнан, недоверием философа к своему ученику аль-Джузджани. Скорее всего Ибн-Сина хотел таким образом обеспечить себе алиби на случай столкновения с воинствующими фанатиками. С этой оговоркой можно считать вполне справедливым замечание, высказываемое упомянутым автором при анализе воспоминаний Абу-Али: «Заманчиво предположить, что автобиографическое повествование Авиценны с характерным для него подчеркиванием фактов, касающихся изучения им мусульманской юриспруденции, религиозных бесед у ног аскета и толкования, данного им позже в двадцати томах затрагивавшимся при этом сюжетам, каковые совершенно чужды его главным интересам, — все это имело целью убедить ученика в том, что его наставник вполне лояльно относился к религии и никогда не разделял исмаилитских убеждений своего отца и брата. Нетрудно представить, какой капитал наживали себе враги Авиценны на гетеродоксальности его семьи; и мы видим, что писавшие много позже историки, такие, как Ибн-аль-Асир, выдвигали против него в самых резких выражениях все те же обвинения» (64, 62).
Но главное, рассмотренные выше крайние характеристики никак нельзя согласовать ни с содержанием, ни с объемом созданных им трудов. Философ отличался неисчерпаемой работоспособностью — писал он и днем и ночью, в любой обстановке — дома, во временном пристанище, скрываясь от врагов и соглядатаев, в заточении, в пути и даже в военных походах, буквально не покидая седла. Так что если библиография его трудов, составленная Г. Ш. Анавати (см. 38), насчитывает 276 названий, то это количество воспринимается как вполне реальное и правдоподобное. Однако говорить здесь о каком-то определенном числе вряд ли вообще возможно.
Дело в том, что многие произведения философа безвозвратно утрачены, а попытки составить перечень его работ по одним их названиям сталкиваются с большими трудностями: одни и те же сочинения часто фигурируют под разными названиями, либо, напротив, под одним и тем же названием скрываются разные произведения. Иногда же обе эти трудности возникают одновременно — например, существует по меньшей мере три разных сочинения с одинаковым названием «О душе», и при этом одно из них выступает также под названием «Исследование о душевных силах», а другое — под названием «Десять глав». Некоторые трактаты к тому же оказываются извлечениями из других произведений. Так, работа «О состояниях души» в большей своей части совпадает с одним из разделов «Книги спасения»; «Первая философия» представляет собой фрагмент раздела о метафизике в «Книге исцеления»; «Положения гностиков» — раздел книги «Указания и примечания». Наконец, стиль научного творчества в эпоху Ибн-Сины был таков, что в приписываемом ему библиографами наследии нелегко установить, где кончается авторство самого Абу-Али и начинается авторство (или соавторство) его учеников, последователей или собеседников. Мы встречаемся, например, и с трудами, написанными Ибн-Синой собственноручно, и с работами, продиктованными им ученикам, и с ответами на чьи-то вопросы, изложенными в письменной форме самим философом, и с устными ответами, записанными его собеседником, и с записями проводившихся им дискуссий, и с его идеями, воспроизведенными другими авторами по воспоминаниям о беседах с ним, и с сочинениями, созданными его учеником на основе как личных бесед с учителем, так и собственного толкования его произведений, — к подобным работам относится и такой фундаментальный труд Бахманйара аль-Азербайджани, как «Книга познания» («Китаб ат-тахсиль»).
Осторожные в своих выводах библиографы склонны поэтому значительно сокращать перечень трудов Ибн-Сины. Я. Махдави (см. 52), например, насчитывает 132 подлинные работы мыслителя, а 110 сочинений рассматривает или как апокрифические, или как фрагменты и сокращенные варианты разделов из более обширных его трудов. Еще короче два древнейших списка его произведений, из которых один был составлен Абу-Убайдом аль-Джузджани (список включен им в жизнеописание учителя), а другой — анонимным автором, писавшим до 1192 г. (дата написания наиболее ранней содержащей его библиографию рукописи): в первом перечислено около 40 сочинений, во втором же этот перечень дополняется и охватывает более 90 названий (см. 57).
Ибн-Сина — автор разнообразных и по форме, и по содержанию произведений, написанных в подавляющем большинстве на арабском языке, который в его среде играл такую же роль, какую играла латынь у книжников средневековой Европы. В его творческом наследии мы находим не только естественнонаучные и философские трактаты, но и стихи, причем часть последних тяготеет к научно-популярному жанру — таковы поэмы о логике, о медицине и о душе; аллегорические же произведения Ибн-Сины, посвященные онтологическим и гносеологическим вопросам, воспринимаются как стихотворения в прозе, и их, действительно, называют то «трактатами», то «повестями».
Из нефилософских научных трудов мыслителя центральное место занимает, конечно, «Канон врачебной науки». Это фундаментальное сочинение, в пяти книгах которого Ибн-Сина обобщил и систематизировал как накопленные к его времени медицинские знания, так и собственный опыт практикующего врача, на протяжении ряда столетий, вплоть до XVII в., было для Европы одним из основных руководств по медицине. В ряде случаев автор «Канона» предвосхищает открытия, совершенные в медицине намного более поздних эпох: так, задолго до возникновения психосоматики он детально изучил взаимосвязь между патологическими отклонениями в функционировании организма и психическими состояниями больного; предвосхищая наблюдения микробиологов XIX в., Абу-Али предположил существование невидимых глазом возбудителей заболеваний и указал на факторы, способствующие передаче ими инфекций; им впервые были даны клиническая картина и характеристика менингита; анатомические вскрытия, которые он производил, позволили ему дать впервые правильное описание строения глазного яблока и вспомогательного аппарата глаз; его представления о роли печени в организме более близки к современным, чем представления европейских врачей конца XVIII и начала XIX вв.
В философском же наследии ученого аналогичное место принадлежит «Книге исцеления» («Китаб аш-шифа»), многотомному сочинению, охватывающему все отрасли философской науки: логику, математику, физику и метафизику. Ибн-Сина создал также сокращенные варианты этой энциклопедии — «Книгу спасения» и «Книгу знания»; последнюю Абу-Али написал на родном ему языке — фарси (дари) и тем самым выступил в качестве основоположника ирано-язычной философской литературы. К упомянутым трудам примыкает близкий к ним по проблематике трактат «Указания и примечания». Сочинение это было написано Ибн-Синой на закате жизни, оно отличается четкостью и систематичностью. По словам Ибн-Аби-Усайбиа, автор очень дорожил и гордился им.
Из-за аллегоричности своей формы особняком стоят «Трактат о Хайе, сыне Якзана», «Трактат о птицах» и «Трактат о Саламане и Абсале».
Начиная с первого их печатного издания (см. 33), эти работы упоминаются с непременным добавлением эпитета «мистические», между тем как именно в них, пользуясь иносказаниями, Абу-Али выражает в наиболее смелой и одновременно наглядно-метафорической форме свои далекие от всякого мистицизма пантеистические взгляды — факт, ускользнувший от внимания авторов двух обширных комментариев к наиболее интересному в этом отношении «Трактату о Хайе, сыне Якзана» (см. 71 и 85). Немалое значение для уяснения воззрений Ибн-Сины имеет и «Трактат о любви», который с тех же времен и столь же неправомерно причисляется к разряду мистических произведений.
Из сохранившихся до наших дней трудов Абу-Али можно упомянуть также трактат «Об определениях», в котором автор продолжает традицию составления специальных философских лексиконов, берущую начало в работе аль-Кинди «Об определениях и описаниях вещей», и трактат «О разделах рациональных наук», совпадающий по содержанию с работой аль-Фараби «О классификации наук». Следует подчеркнуть, что указанное совпадение нельзя расценивать как случайное — в известном среди востоковедов библиографическом труде Хаджи Халифы (XVII в.) по поводу «Книги исцеления» сказано, что и она была создана по образцу утраченной работы аль-Фараби «Второе учение».
И вообще при чтении некоторых сочинений, традиционно приписываемых Абу-Насру аль-Фараби, возникает мысль, что их автором с одинаковым или даже большим правом можно было бы назвать Ибн-Сину. Так, приписываемый аль-Фараби трактат «Жемчужины премудростей» по содержанию частично совпадает с сочинением «О человеческих силах и их восприятиях», автором которого считается Абу-Али. Трактат «Существо вопросов» («Уйун аль-масаиль»), также приписываемый аль-Фараби, по своим идеям ближе к творчеству Абу-Али, чем Абу-Насра, и к тому же сочинение под этим названием наряду со сходным по заглавию трудом «Существо философии» («Уйун аль-хикма») упоминается среди произведений Ибн-Сины, перечисляемых в одном из рукописных вариантов указанной выше анонимной библиографии Абу-Али. Наконец, существуют две работы, приписываемые одна — Абу-Насру, другая — Абу-Али, под одинаковым названием «Объяснения» («ат-Тааликат»), из коих та, что приписывается аль-Фараби, выглядит как сборник извлечений из «Объяснений» Ибн-Сины.
Все это, разумеется, требует дальнейших текстологических исследований. Но перечисленные факты уже сами по себе свидетельствуют о глубоком родстве и преемственности, которые связывают двух великих мыслителей и в силу которых их иногда называют «двумя. аль-Фараби».