РАЗГОВАРИВАЕТ МИХАИЛ СВЕТЛОВ. Лев Шилов
РАЗГОВАРИВАЕТ МИХАИЛ СВЕТЛОВ. Лев Шилов
Когда говорят о Светлове – я это замечал не раз,- люди добреют, улыбаются и как-то сами делаются лучше. В общем, говорят о простых, первичных человеческих качествах. Но как же нам их не хватает, если это нас так задевает и трогает…
Лет двадцать назад я жил в том доме в проезде Художественного театра, где тогда жил Светлов. И, как все мальчишки нашего двора, с большой симпатией относился к этому человеку. Мы как-то выделяли его из других жильцов. Не потому, что он был известный поэт, автор «Гренады» и «Каховки». Это мы во внимание не принимали. Тем более что в доме жили многие писатели. Когда-то там жил Багрицкий, еще недавно жил Асеев, там и сейчас живут некоторые классики.
Светлова мальчишки нашего двора любили за то, что его запросто можно было спросить о чем угодно, за то, что он называл нас босяками. И взрослых он так называл. Он был какой-то грустный и приветливый одновременно. Задумчивый, погруженный в себя и вместе с тем все замечающий и все понимающий. Верно понимающий. Мальчишки это чувствуют.
Он был очень добрый, Светлов. Не просто добрый, а как-то по-особенному добрый. Вот уж действительно у кого «для подарков людям всю жизнь оттопыривались карманы». Подарки были необычные. Нашей дворничихе в ее день рождения он принес роскошную вазу, незадолго до этого кем-то ему подаренную.
Один из наших ребят его как-то сфотографировал и потом попросил надписать фотографию. Фотография получилась неважная, он только начал этим заниматься, а Светлов ему написал: «Лучшему фотографу XX века».
Конечно, любить его мы любили, но понимать, что это человек необыкновенный и замечательный,- не понимали. Потому ничего запоминать не старались. И не запомнили.
Ну, да не в том дело. О Светлове уже написано много прекрасных воспоминаний его взрослыми друзьями.
Я говорю все это к тому, что когда я начал записывать разговоры Светлова на магнитофон, то делал это больше просто из симпатии к нему, чем «для истории». Хотя, кажется, мог бы уже понимать, что к чему: все- таки кончил филфак и работал экскурсоводом в Музее Маяковского; трудился над экспозицией «Маяковский и история советской литературы».
Но уж очень Светлов не походил на фигуру историческую. И, хотя я и мои коллеги знали, что он был знаком с Маяковским, что тот ценил его стихи, казалось, что это было как бы с каким-то другим Светловым, а не с тем, который сейчас пришел в музей и которого мы обступили, собираясь «кое-что уточнить».
Ну, например, Маяковский читал на своем выступлении светловскую «Гренаду». Как это было?
Тут нас Светлов несколько разочаровал: оказалось, что он не присутствовал на этом вечере, хотя Маяковский его пригласил. Но он не пошел на вечер потому, что у него было свидание.
Ну, а был ли он здесь, у Маяковского, когда тот впервые читал поэму «Хорошо!»?
Да, был. Сидел рядом с Луначарским. А кто еще сидел рядом, Светлов не помнил и вроде вспоминать не собирался. Зато он стал рассказывать, что угощали в тот вечер сыром.
– Вы знаете, сыр огромными кругами. Маяковский купил полколеса сыра. И каждый отрезал сколько хотел. Он потом, наверное, доедал этот сыр полгода. Потому что это было колоссальное полуколесо.
Потом Светлов спросил нас:
– Когда Маяковский написал поэму «Хорошо!» – в двадцать восьмом году?
– В двадцать седьмом,- поправили мы хором.
– Ну вот,- продолжал Светлов,- значит, мне было двадцать четыре года. Сейчас,- я не знаю, может, вы не заметили,- сейчас я несколько старше. У меня, знаете, сейчас немного мистическое состояние. Тридцать с лишним лет, и я опять тут. Я с тех пор здесь не был. И когда я вам все это рассказываю, я вспоминаю один спектакль, который я видел в Цыганском театре. Я не помню названия пьесы, а автор был, кажется, Гарсиа Лорка. И там по ходу пьесы молодая девушка вышла замуж за старика. И старик говорит: «Я помню, когда мне было восемнадцать лет…» – а молодая жена ему говорит: «Тебе никогда не было восемнадцати лет!» И когда я сейчас вспоминаю о том, что было три десятилетия назад, я боюсь, что вы мне не поверите. И что мне никогда не было восемнадцати лет. Но восемнадцать лет мне действительно было в двадцать втором году…
В этом месте магнитофонная запись сохранила чей- то протестующий голос, банальное восклицание о том, что, дескать, Светлов и сейчас молодой.
– Да, молодой,- грустно повторил Светлов. И тут же продолжал, обезвреживая эту банальность: – Еще две недели осталось до конца молодости…
Не было, пожалуй, писателя, который, придя в Музей Маяковского, не говорил бы о том, какое влияние на него оказал поэт, и не удостоверял бы это записью в книге отзывов. Иногда, правда, не обходилось без нажима с нашей стороны: надо же обеспечить себя материалами для будущей экспозиции.
Светлов ничего в книгу отзывов писать не стал. Да и говорил он вещи совершенно не экспозиционные.
– Я в жизни строки не написал под Маяковского. В жизни. Я писал и под Блока, и, знаете, под Тютчева, и под Надсона, извините, даже писал. Можно подражать всему: размеру, настроению, чему хочешь можно подражать. Нельзя подражать темпераменту. Представляете: ах, какой я страстный! – Тут Светлов развел руки, как бы собираясь на кого-то накинуться. Все рассмеялись.- Ничего не выйдет! Абсолютно! Темпераменту нельзя подражать. Поэтому все подражатели Маяковского провалились в бездну. Когда подражаешь Маяковскому, это очень похоже на хорошо нарисованную ветчину. На вывеске. Она больше ветчина, чем даже настоящая. А кушать нельзя. Понимаете?
Вот этого надо избегать как огня. Я, слава богу, это давно понял, и, несмотря на мою колоссальную любовь к Маяковскому, я под него строчки не написал. Тем не менее, сколько я себя помню, Маяковский был для меня знаменем поэзии. Но все эти жалкие попытки подражать Маяковскому не могут хорошо кончиться. Потому что всему можно подражать, а темпераменту нельзя. Блоку можно подражать. Тихий темперамент. Задумчивый, гениальный…
Вы знаете, я тоже слышал Блока. Он умер в двадцать первом году, а я его слышал в двадцатом. Я и о Блоке вам могу рассказать, хотя я его один раз видел в Политехническом музее, слушал его. Ну ладно, это все воспоминания… У меня такое впечатление, что я к вам прибежал из девятнадцатого века и не знаю, как выйти обратно…
Светлов читал нам в тот вечер стихи «Советские старики», «Разговор с девочкой», «Горизонт», «Ямщик», «Желание» и только что написанные «Ко дню рождения» и «Пенсионерка». Последние два он читал в несколько отличном от последующего печатного текста варианте. Это я понял уже теперь, прослушивая вновь и вновь запись, сделанную 20 сентября 1961 года.
Второй раз я записывал Светлова на занятии Университета культуры Краснопресненского района. Тема занятия – «Классическое наследие и современная литература». Серьезный доклад. Уважительно внимающий докладчику зал. Потом выступления писателей, и среди них Светлов. И опять полная «антихрестоматийность».
«Когда меня спрашивают, чему и как я научился у классиков, я затрудняюсь ответить. Мне было бы куда легче ответить на вопрос: чему и как я недоучился у классиков? Потому что в нашем деле есть и прямая учеба: кончаешь школу, кончаешь институт, кончаешь университет – у тебя есть точные и определенные знания. Но вот, скажем, научиться обаянию, по-моему, невозможно, научиться таланту тоже невозможно. Когда читаешь, ну, скажем, Лермонтова: «И звезда с звездою говорит» или Пушкина: «Нева металась, как больной, в своей постели беспокойной» – этому научить нельзя.
Я берусь любого более или менее культурного человека научить в несколько месяцев писать стихи. Настолько научить, что он будет печататься где угодно. Научив, я могу его приблизить к кратеру вулкана, называемого искусством, но ввести в кратер я его не могу. Это он сам должен войти. Или сгореть, или стать исследователем, и знаменитым исследователем. Я ловлю на строках молодых поэтов, я с ними очень много занимался, и некоторых из них я приблизил к тайне. Тех, когда я вел семинар в Литинституте, я приближал к тайне (они довольно известные поэты сейчас), но их всех исключили из института. Мне оставили только тех, кого я любого из них и вообще любого человека могу обучить, то есть приблизить к краю кратера. Они у меня опускались в кратер вместе со мной, но обжегся только я один. Когда меня попросили поговорить с вами… я, конечно, хочу вам помочь, но я привык работать конкретно. Я вам выскажу одну мысль, которую вы должны, мне кажется, понять. Дело в том, что, скажем, вот политический деятель и поэт. В чем разница? Цель одна. Но разница в методах и в приемах. Политический деятель говорит: вот у нас, в Советском Союзе, на 250 миллионов есть, скажем, 50 миллионов старых людей, которым нужно помочь. И исходит из того, что 50-ти миллионам старых людей нужно найти средства к существованию и помочь. Как поэт подходит? Он идет не от 50 миллионов. Он идет от одного, двух, трех старых людей. И от них идет к миллионам. Совершенно другой метод отношения к старым людям, правда ведь? Вот, мне кажется, что многие поэты, которые печатаются, и они плохие тем не менее поэты,- они идут от миллионов. Так что я лица, конкретного лица не вижу. А я вижу общую задачу. Но, понимаете, одно дело, когда ты делаешь что-то конкретное для коммунизма, а другое дело, когда ты вообще говоришь: «Да здравствует коммунизм» – и ни черта не делаешь. Понимаете? И вот я, как видите, не могу вам точно ответить на эти вопросы. Если бы мы конкретно работали, я б вам указал бы на какие-то отдельные детали, чтобы вы поняли, как строка может быть частью стихотворения. Как сделать, чтобы в стихотворении не было трех рук и одной ноги, чтобы стихотворение было организмом вполне здоровым, так же, как человек. Вам покажется, что я старался отшутиться. Я, конечно, хотел, чтобы было весело, но вместе с тем я не так уж простоват, как это может показаться с первого взгляда. И когда-то давным-давно я тоже, задумавшись о классиках, написал стихи – это было очень давно, где у меня в одном стихотворении сталкиваются много классиков: и Пушкин, и Лермонтов, и Достоевский, и Толстой. Сначала вам это покажется каким-то менингитом, но к концу стихотворения все объяснится, и вы убедитесь в том, что я вполне нормальный человек».
Светлов читает «Живых героев». Потом «Ямщика», сказав, что это «стихи, написанные сравнительно недавно, год-полтора назад. Они немножко мистические, но мистика иногда бывает очень реалистична».
Потом он начал читать «Все ювелирные магазины – они твои…», но забыл текст и вместо этого прочел «К застенчивым девушкам», сказав при этом: «Вот стихи, которые я давно не читал, и хочу сам убедиться в том, насколько я талантлив». Эта фраза никого не покоробила, не показалась нескромной. Весь вид Светлова – его будничный костюм, небрежная прическа, вернее, всякое отсутствие таковой, его искреннее, даже какое-то наивное желание хоть чем-то помочь слушателям если не понять, то хотя бы почувствовать, что такое поэзия,- все это было так далеко от облика признанного, прославленного, что эти слова, неуместные у любого другого, не могли вызвать никакой неприязни, а лишь увеличили симпатии к поэту.
Но при всей доброжелательности зала, при его восторженном внимании, чуткости ко многим нюансам светловского выступления (это слышно при прослушивании магнитофонной записи вечера: мгновенная реакция, абсолютная тишина, неистовые аплодисменты), это стихотворение во всей его глубине, необычности и беспощадности до многих не дошло. Это естественно. Сложное стихотворение. Странное. Трагичное. И слишком благодушно был настроен зал.
Лишь величайшим, пожалуй, даже чрезмерным доверием Светлова к слушателям можно объяснить, что он решил его сейчас прочитать. Старое стихотворение. Двадцать восьмого года. На юбилейном вечере 1963 года Светлов сказал: «Я могу вам точно объяснить, почему вы меня любите. Я вам сейчас скажу, я думал над этим. У меня есть одно волшебное качество: я могу прожить без необходимого, но без лишнего я прожить не могу». Зал засмеялся, зааплодировал. «И вот так я живу всю жизнь,- продолжал Светлов,- и это мне никаких затруднений не доставляет.
Немножко у нас увлекаются парадностью. Парадностью где-то в искусстве. Я тоже этим не увлекаюсь и тоже это у меня великолепное качество. Потому что вот – любое собрание, и потом все расходятся по домам. И там вы один. Поэтому… все-таки вы советский художник и советский поэт, но мне все-таки кажется, я не знаю, я по себе сужу… Что такое художник? Это одиночество, вошедшее в коллектив. И так я живу. Я пишу, и никто другой за меня не пишет. Но понимаете, ведь не так легко все пишется. А иногда мне кажется, когда не работается, что-то не получается, что жизнь – это густо заселенная пустыня. Вы понимаете, о чем я? Без людей я не могу, а с людьми я не всегда могу. Ах ты боже мой… И вот поэтому я… я не хочу вас задерживать. Я вам рассказываю какие-то основные свои принципы, то есть я их, может быть, не осознаю, может быть, я их только сейчас, с ходу, и придумал. Но я думаю, что я работаю правильно и что я вам доставлю еще немало радости».
Светлову не раз приходилось в письменном и устном виде рассказывать историю «Гренады». В очередной раз ему пришлось это сделать в одном из радиовыступлений в 1958 году. Запись этого выступления, уже после смерти Светлова, я услышал в Красногорском архиве кино- фоно-фотодокументов:
«Воспоминания цепляются за воспоминания, и боюсь, эта цепная реакция помешает строгости и стройности моего рассказа. В 26 г. я проходил днем однажды в Москве по Тверской, мимо кино «Арс», там теперь помещается театр имени Станиславского. В глубине двора я увидел вывеску – гостиница «Гренада», и у меня появилась шальная мысль: дай-ка я напишу какую- нибудь серенаду. Но в трамвае, по дороге домой, я пожалел истратить такое редкое слово на пустяки. Подходя к дому, я начал напевать: Гренада, Гренада. Кто может так напевать – не испанец же? Это было бы слишком
примитивно. Тогда кто же? Когда я открыл дверь, я уже знал, кто так будет петь: ну конечно же мой родной украинский хлопец. Стихотворение было уже фактически готово. Его осталось только написать, что я и сделал. Я часто думаю: каким образом происходит процесс творчества? И эти думы мне очень мешают. Я начинаю констатировать, вместо того чтобы чувствовать: вот я радуюсь, вот я печалюсь, вот я люблю – и через час будет готово стихотворение. Это может привести к полной погибели твоей как поэта. После многих лет, исследуя свое тогдашнее состояние, я понимаю, что во мне накопилось тогда большое чувство интернационализма. Я по-боевому общался и с русскими, и с китайцами, и с латышами, и с людьми других национальностей. Нас объединило участие в гражданской войне. Надо было только включить первую скорость, и мой интернационализм пришел в движение. Значит, главная гарантия успеха твоего будущего сочинения – это накопление чувств и, значит, твоего отношения к действительности. Если ты хочешь как поэт принести пользу людям, то ты можешь сделать это только «размозолев от брожения», как сказал Маяковский. А сейчас прочитаю это стихотворение».
Последний раз (уже в больнице) Светлова записывал корреспондент «Кругозора» Владимир Возчиков.
Одно из стихотворений, которое тогда прочитал Светлов, так и называлось «В больнице».
Еще он прочитал «Голоса», «Музыка ли, пенье, что ли, эхо ли…».
Из этих записей Возчиков сделал для журнала пластинку. Она открывала первый номер «Кругозора» 1965 года. Белая гибкая пластинка. Яков Хелемский хорошо сказал о ней: первый памятник поэту. К записям, сделанным в больнице, Возчиков прибавил еще одну – конечно, это была «Гренада».
Вышли посмертные книги Светлова «Охотничий домик» и «Стихи последних лет». Стали появляться публикации его выступлений, прозаические наброски, неоконченные стихи. Много печаталось воспоминаний.
И тогда, только тогда я понял, как это нужно, как это важно – собрать все записи голоса Светлова.
В последние годы он много ездил. По материалам архива Бюро пропаганды Союза писателей, которое организовывало эти поездки, я узнал, что он только с 58-го по 63-й год был в Минске, Харькове, Ташкенте, Самарканде, Бухаре, Душанбе, Риге, Вильнюсе, Каунасе, Куйбышеве. В общем, было где поискать.
Причем это оказалось не трудно. Во-первых, прошло не так уж много времени, а во-вторых, по-видимому, обаяние светловской поэзии столь сильно, что почти всюду, где делались эти записи, они были сохранены. И вообще, когда самые разные люди узнавали, что я ищу записи Светлова, мне, что называется, «оказывали содействие». В Душанбе мне принесли не только записи Светлова, которые нашлись и на радио, и в Академии наук, и в редакции молодежной газеты, но и фотографии Светлова среди пионеров одной из душанбинских школ – прекрасные фотографии. В Душанбе до сих пор помнят и рассказывают – уже как легенду – о выступлении Светлова по тамошнему телевидению:
– Был жаркий, душный день. А в студии, под светом юпитеров, было особенно жарко. Но вот установлены все камеры, зажигается табло: «Микрофон включен» – начинается передача. Камера крупным планом показывает Светлова, а он вдруг говорит: «Отчего здесь так жарко и так много мух?» В студии все в панике, ему мигают, шепчут: «Передача началась, вы уже в эфире!» И он видит свое изображение на мониторе, понимает, что уже идет передача, и, ничуть не растерявшись, продолжает: «Вот я и говорю: никогда не думал, что мухи так любят выступать по телевидению. Ну что ж, будем выступать вместе». И он начинает читать стихи. Можно себе представить, как были огорчены этой накладкой все работники Душанбинского телевидения, как они ожидали для себя всяких неприятностей… Но никаких неприятностей не последовало. Напротив, на студию посыпалась масса писем. И все слушатели благодарили телевидение Душанбе за то, что они увидели на экране живого человека…
Нашлись записи Светлова и в Риге, и в Вильнюсе.
Постепенно я собрал записи двадцати шести стихотворений Светлова в авторском чтении. Некоторые стихи («Горизонт», «Живые герои», «Все ювелирные ма газины…») записаны были дважды и трижды, так как Светлов их наиболее часто читал в последние годы.
Причем, как правило, чтение стихов Светлов обычно предварял хотя бы несколькими словами. Этот «разбег», видно, был ему необходим.
Разговорность его манеры чтения сказывалась и в том, что в его чтении отсутствует та закрепленная интонация, которая характерна для большинства поэтов. Почти каждый раз Светлов читал чуть по-другому.
Одно из выступлений Светлова по радио, не сохранившееся в фонотеке Комитета по радиовещанию и телевидению, во время передачи было записано на магнитофон его другом – художником И. Игиным:
«Сейчас я обращаюсь к молодежи. И с большой печалью вспоминаю о том времени, когда ко мне обращались как к молодому гражданину, как к молодому поэту.
У меня были чудесные современники в моем ремесле. Такие замечательные поэты, как Маяковский и Есенин, обращались со мной как с молодым.
И вот прошло время, и я, наполненный возрастом человек, сам обращаюсь к молодежи. Что же могу сказать молодежи? Что бы вы ни делали, чем бы ни занимались, старайтесь создать такую атмосферу, чтобы творческое состояние заняло большую часть вашей жизни.
Я, к сожалению, не всегда соблюдал это необходимое правило. Соблюдай я его, я бы сделал куда больше полезного, чем я сделал. И еще необходимое правило: не соблюдайте принципиальность в мелочах. Принципиальность в мелочах – это оружие обывателя. Как часто мы слышим: «Нет, это я принципиально…» А речь идет о каких-то пустяках. Принципиальность – это оружие, которое, как всякое оружие, нужно держать в чехле. Обнажать это оружие нужно только для большого решения или для опасной разведки. Сколько мы ни знаем великих людей – это люди великой и гордой принципиальности. Я очень хочу, чтобы вы поверили моим желаниям».