НА ВТОРОЙ АЭРОПОРТОВСКОЙ. Л. Бать

НА ВТОРОЙ АЭРОПОРТОВСКОЙ. Л. Бать

Он шутил, как дышал. Шутки слетали с его губ, как слова приветствий. Наверное, каждый из нас может пожалеть, что не ходил за ним с карандашом и записной книжкой. И сколько же утеряно этих невозвратных блесток ума!

Стоило ему только появиться, еще ничего не сказав, как все начинали улыбаться. И сам он щедро улыбался людям. Просто так, от избытка добрых чувств.

Один только раз я видела его чуть рассерженным. И я была тому виной: я редактировала сборник стихов в переводах с украинского языка, там было несколько его переводов. Просматривая их вместе с ним, я споткнулась об одну, как мне показалось, нескладно звучащую строчку. «Тут нарушен размер», – решила я и начала быстро отстукивать слоги, бормоча стихи. Вдруг я заметила мрачновато-насмешливый взгляд Светлова.

– Э, нет,- сказал он,- так со стихами не обращаются! Это тебе не арифметика!

Он тут же прочитал всю строфу, и поцарапавшая меня строка зазвучала совсем по-иному, легла на свое место, я просто не уловила ее интонационного смысла. Мне до сих пор неловко за проявленную тогда глухоту. А Светлов сердился недолго и даже охотно соглашался с другими моими замечаниями.

Деликатность по отношению к людям была неотъемлемой чертой Светлова, его насмешки не убивали, а вызывали улыбку даже у тех, над кем он подсмеивался. Вспоминаю, что в день его шестидесятилетия я подарила ему модную тогда черную трикотажную рубашку. А когда два месяца спустя его наградили орденом Трудового Красного Знамени, встретив его в тот же день, я сказала:

– Я как раз собиралась тебя поздравить…

Знакомая насмешливая улыбка.

– Ты что, хочешь подарить мне еще одну рубашку?! Так имей в виду, что мне нужны еще и полотенца… Понемногу составится целый гардероб.

Тут кстати вспомнить о его юбилейном дне рождения, на котором я имела счастье присутствовать. Надеюсь, что когда-нибудь на доме № 16 по Второй Аэропортовской, у второго подъезда первого корпуса, будет прибита мемориальная доска с надписью: «В этом доме Михаил Светлов провел последние годы своей жизни». Его однокомнатная квартира сделалась резиновой в день его шестидесятилетия: по неполным подсчетам в ней побывало сто двадцать человек. Правда, они шли конвейером, но были минуты и даже часы, когда набивалось до полусотни сразу. Все были сыты, хотя ни о каком застольном сидении не могло быть и речи. Эта участь постигла лишь некоторых счастливцев. Но блюда с бутербродами и закусками, вазы с фруктами и конфетами, горки чистых тарелок, целая армия стаканов и чашек, батарея бутылок с разными напитками стояли повсюду – на подоконниках, на плите, на шкафу, на полу…

Здесь в этот день могли встретиться писатели разных поколений, люди, давно не видевшие друг друга или никогда вообще не встречавшиеся. И все это шумело, гудело, выкрикивало тосты и поздравления.

У дверей я столкнулась со Смеляковым. В передней, где столпилось множество людей, сияли огромные черные глаза Вероники Тушновой. Она собиралась, видимо, уходить, но ее за руку тянул обратно в кухню Марк Соболь; там в углу, светясь кудрявой сединой, что-то смешное рассказывал Г. Рыклин. В другом углу раздавался басовитый, полный неумирающего комсомольского задора голос Марка Колосова.

У окна, освещенные сумеречным светом позднего летнего вечера, вели оживленную беседу 3. Паперный, К. Лапин, В. Сухаревич, Сергей Антонов и еще какие-то люди.

В сутолоке и непрестанном вращении мелькали бесчисленные знакомые и незнакомые лица. Тут были А. Медников, В. Драгунский, Л. Лагин, Е. Любарева, Л. Уварова, С. Сорин и артисты, артисты, артисты…

Появился И. Игин, неся в подарок юбиляру очередной дружеский шарж. Кто еще так уловил характерное в лице, да и в самой натуре Светлова!

А посреди всего этого коловращения сидел довольный и на редкость в этот день молчаливый сам Светлов, чувствуя себя не столько хозяином, сколько почетным гостем веселого торжества.

Поздним вечером наступило некоторое затишье. Многие ушли, и когда осталось человек тридцать, как- то сам собой снова оживился разговор.

Прочитал лирические стихи, посвященные Светлову, Юрий Коринец, потом, шуточные,- Василий Сухаревич, 3. Паперный и, наконец, лирические, с юмором, стихи – Марк Соболь.

Следующая часть этой импровизированной программы была посвящена воспоминаниям. Вспоминали разговоры со Светловым, его словечки, его шутки, легенды, ходившие о нем… А он слушал все это с таким видом, словно речь шла о ком-то другом. Дивертисмент продолжался. От имени Симонова, его голосом и с его интонациями, поздравлял юбиляра 3. Паперный. А. Сурков и Н. Погодин произнесли свои поздравительные речи устами Сухаревича. Закрыв глаза, можно было не сомневаться, что говорят именно они.

Поток поздравительных речей был прерван приходом актрисы-цыганки, спевшей в честь Светлова несколько русских и цыганских песен.

Торжество длилось и длилось… Стало опять шумно, цыганка внесла новую струю оживления, а сама убежала, сказав, что ее ждут в таборе. «Табор» был недалеко, в одной из квартир этого же подъезда, где она живет со своим мужем, писателем.

Как далек был этот юбилейный вечер от всякой офи-

циалыцины, от стандартных поздравлений и пожеланий!

Принято сравнивать поэзию Светлова, его юмор с поэзией и юмором Генриха Гейне. А в них только и есть общего, что оба они совершенно самобытны, оригинальны. И еще – оба шутили даже на смертном одре.

Известны слова Гейне, сказанные незадолго до смерти: «Бог меня простит, это его ремесло». Так и Светлов, даже испытывая тяжелые физические страдания, отшучивался, преодолевая боль. Ему уже трудно было двигаться, есть, дышать, а он шутил.