ИЗ ЗАПИСНЫХ КНИЖЕК «ЗДОРОВО, СТАРИК!».  Иван Рахилло

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ИЗ ЗАПИСНЫХ КНИЖЕК «ЗДОРОВО, СТАРИК!».  Иван Рахилло

– Здорово, старик!

Это дружеская форма нашего комсомольского приветствия. «Здорово, старик, как поживает старуха?» – так мы приветствуем друг друга более сорока лет. Полвека. Так приветствовал нас Светлов.

– А теперь некоторые молодые не считают нужным с нами даже здороваться,- огорченно покачивает он головой.

– А между прочим в издательстве «Молодая гвардия» шел разговор об издании альманаха, посвященного сорокалетнему юбилею нашего молодогвардейского содружества.

– Давно пора. Многих уже недосчитываемся на дружеских перекличках: ни Артема, ни Коли Кузнецова, ни Голодного, ни Огурцова. Ясный и Алеша Платонов погибли на фронте. Надо писать историю, старик. Один наш собрат опубликовал тут свои воспоминания – ни о них, ни о нас, грешных, ни слова. У автора большой культик маленькой своей личности. Мы еще живы, а они уже несут заупокойный лом. Представляю, что они напишут, когда нас не будет на свете…

И вспомнилась наша далекая юность…

НАША ЮНОСТЬ

1922. Серый дом на Воздвиженке – здание ЦК комсомола. На пятом этаже, под самой крышей, живут Безыменский и Жаров. Небольшая, насквозь прокуренная комната. Сегодня – первое собрание литературного объединения «Молодая гвардия». Меня привел сюда ивановский поэт Серафим Огурцов, я только что демобилизовался из погранвойск. Народу немного: высокий, худощавый Безыменский, Жаров, Артем Веселый (крутолобый, в матросском бушлате, он работает за столом, не обращая никакого внимания ни на шум, ни на дым), кудрявый Сергей Малахов, два Алексея – Костерин и Платонов, оба морячки, бледный, малоразговорчивый, похожий на подростка архангельский паренек Георгий Шубин, Лагин с неизменной трубкой. И с раскрытой настежь грудью, в потертой кожаной куртке поэт с рабочей заставы Николай Кузнецов. От ЦК комсомола – Зоркий.

Позже в «Молодую гвардию» вступили и другие наши товарищи.

«СКИФЫ»

1923. Поварская, 52, вестибюль Литературного института. Нас, восьмерых, будет экзаменовать лично ректор – Валерий Яковлевич Брюсов. На лестничных площадках и в нишах стен пожелтевшие статуи обнаженных Венер и Афродит. Средневековые рыцари с тяжелыми мечами и в старинных доспехах. Ушедший мир. Мы – посланцы новой эпохи. Мы – скифы. В шинелях, матросских бушлатах, кожаных куртках. Мы видели войну, голод, восстания, хлебные продразверстки. Коммунизм уже не за горами. И вдруг нэп. Кричащие вывески частников. Толстопузые буржуи. Лихачи на дутых шинах.

Где-то… где-то… пляшут балерины,

У кого-то в сердце васильки,-

А вот я маячу у витрины

И, скрипя, сжимаю кулаки!

Это стихи Бориса Ковынева. Михаил Голодный в поэтическом письме к друзьям-комсомольцам признается:

Да, мы смеемся здесь не так,

Как мы смеялись раньше с вами.

Бывает, заходя в кабак,

Выходим с темными глазами…

Светлов воспринимал эпоху по-своему, «по-светловски»:

Старый ребе говорил о мире,

Профиль старческий до боли был знаком…

А теперь мой ребе спекулирует

На базаре прелым табаком…

У Брюсова бледное, строгое лицо. Интеллигентская бородка.

Его высокий крахмальный воротничок нас возмущает. Но -

Каменщик, каменщик в фартуке белом…

За это можно простить и крахмальный воротничок. Эти стихи читались на всех митингах и собраниях.

Брюсов знакомится с нами, дотошно расспрашивает о жизни, о профессии, участии в гражданской войне, о том, что толкнуло к литературе, много ли читали, что именно, как понимаем искусство. Мы поражены его поистине необъятными познаниями буквально во всех областях жизни: не говоря уж о литературе, живописи, театре, архитектуре, он отлично разбирается и в литейном деле, кавалерийской рубке, морских уставах, изучал Маркса и Энгельса. Непостижимо! Сердца наши постепенно оттаивают.

Светлов, Артем Веселый, Николай Кузнецов, да и все мы зачисляемся на первый курс института. В институте учатся Эдуард Багрицкий и Андрей Платонов.

Слушаем Брюсова, Шенгели, Сидорова, Сарабьянова, Л. Гроссмана, Рукавишникова и других маститых.

Трудно жить, голодно, холодно. Зарабатываем кто чем. В издательстве «Молодая гвардия», где печатаются наши первые тоненькие книжечки, выплату гонорара задерживают по полгода. На стенах протестующие надписи авторов. Запомнилась светловская: «Поэты пухнут с голоду».

У него шутливая кличка: «Самый толстый из всех скелетов». Работает Светлов неизвестно когда, большей частью по ночам, и именно в эти голодные годы выдает «на-гора» один шедевр за другим.

Время трудное. Повесился Коля Кузнецов. Он писал о Замоскворецкой радиобашне:

Нашей работы упорной

Что может быть бесшабашней?

Когда нас душили за горло,

Мы строили радиобашни…

Светлов одним из первых ворвался к нему в комнату, вынимал его из петли.

Кузнецова любили все. Он очень нуждался, голодал. Смерть друга потрясла Светлова…

Покровка, 3. Бывший дом свиданий второго разряда, ныне здесь общежитие молодогвардейцев.

Здесь, в этих бедных, прокуренных, полутемных комнатках, с неуходящими запахами туалетного мыла и дешевых одеколонов, под утробный вой примусов, создаются поэмы и романы, рассказы и целые эпопеи. Артем Веселый работает над «Россией, кровью умытой», Юрий Либединскийнад «Комиссарами», Фадеев, страдая зубами, с огромным, в полщеки, флюсом, спешит закончить свой «Разгром». Светлов пишет «Гренаду» и «Пирушку», сюда по ночам, в затхлую полутьму сырых рассветов, приходят к нему на свидание Жанна д’ Арк и чубатый Тарас.

МАЯКОВСКИЙ И МОЛОДЫЕ

Жаркое июньское утро. В литературном отделе «Комсомольской правды» в Черкасском переулке огромное полуовальное окно открыто настежь. Уткин в расстегнутой рубашке разговаривает по телефону с Кукрыниксами: он заказывает художникам шарж для очередной литературной страницы. Уткин ведет литературный отдел газеты.

Секретарь отдела, поэт Джек Алтаузен, за письменным столом непрерывно строчит ответные письма на присланные из провинции стихи. В просторной комнате прохладно… Широко распахивается дверь – и входит Маяковский. В комнате сразу становится тесно. Поэт здоровается с присутствующими и деловито лезет в боковой карман.

– Только что написал,- сообщает он всем.- Надоело ссориться.

Уткин заканчивает телефонный разговор, и Владимир Владимирович, положив на стол кепку и палку, становится посреди комнаты. Неяркий свет узкого переулка мягко освещает его угловатое лицо. Маяковский вынимает исписанные листы бумаги и объявляет заглавие:

– «Послание пролетарским поэтам».

За последнее время на литературных вечерах и диспутах споры между поэтами различных литературных группировок становятся все злей и беспощадней, в бой втянуты газеты и журналы. По-видимому, Маяковский подготовил очередную литературную бомбу против налитпостовцев. Сейчас он навалится на них, вооруженный своим грозным и неотразимым остроумием. Послушаем.

Товарищи,

позвольте,

без позы,

без маски –

как старший товарищ,

неглупый и чуткий,

поразговариваю с вами,

товарищ Безыменский,

товарищ Голодный,

товарищ Уткин.

Мы спорим,

аж глотки просят лужения,

мы

задыхаемся

от эстрадных побед,

а у меня к вам, товарищи,

деловое предложение:

давайте,

устроим

веселый обед!

…Товарищи,

бросим

замашки торгашьи

– моя, мол, поэзия –

мой лабаз! –

все, что я сделал,

все это ваше –

рифмы,

темы,

дикция,

бас!

И когда поэт громово заканчивает чтение последних строк, слушатели благодарными аплодисментами приветствуют его дружеское чистосердечие.

– Грандиозно! – восторженно вскакивает Алтаузен.- Только непонятно, почему вы адресуете стихи Голодному?

– Как почему? – удивленно полуоборачивается Маяковский. -А «Гренада»?

– «Гренаду» написал поэт Светлов.

– Простите, досадное недоразумение. Но мы это сейчас исправим…

И, вынув из кармана перо, Маяковский перечеркнул фамилию Голодного и вписал сверху Светлова. Тут же он прочитал исправленное вслух:

Товарищи,

позвольте

без позы,

без маски –

как старший товарищ,

неглупый и чуткий,

поразговариваю с вами,

товарищ Безыменский,

товарищ Светлов,

товарищ Уткин!

Впоследствии на всех своих вечерах он читал «Гренаду» Светлова наизусть и очень хвалил ее.

ИНТЕРВЬЮ МАЯКОВСКОГО

1927. Маяковский – по заграницам. В интервью, данном сотруднику польской газеты «Эпоха» на вопрос корреспондента, кого из молодых писателей и из каких группировок, помимо «Лефа», он считает наиболее талантливыми, Маяковский ответил:

– Важнейшей из них является ВАПП, или Всероссийская ассоциация пролетарских писателей… Самые выдающиеся среди них – это Светлов, Уткин и Фадеев.

МЕЧТАТЕЛЬ-ХОХОЛ

Киев. Год 1932. Я служу в военной авиации. По городу расклеены афиши. Вечер поэтов. Вера Инбер, Михаил Светлов, Иосиф Уткин. Друзья просят председательствовать на вечере.

Концертный зал переполнен. На стенах плакаты и лозунги на украинском языке. После выступления Инбер объявляю Светлова:

– «Гренада». Читает автор.

Бурные аплодисменты. Во время шума Светлов растерянно наклоняется:

– У меня там «мечтатель-хохол»… Скандал. Могут обидеться. Как думаешь, чем заменить?

Пожимаю плечами. Нашему поколению первых комсомольцев чужды чувства узкого национализма. Тем более Светлову, выросшему на Украине. Однако ему видней…

По напряженному выражению лица можно без труда определить, как он мучительно думает о злополучном слове. Вот он подходит к строфе, где «медлит с ответом, мечтатель-хохол»… С тревогой наблюдаю за ним…

Не моргнув глазом, Светлов читает:

Он медлит с ответом, Мечтатель Вукол:

– Братишка, Гренаду Я в книге нашел…

Уткин чуть не падает со стула.

В ЛИТЕРАТУРЕ ТОЖЕ НУЖНО БЫТЬ АСОМ!

Год 1948-й. Февраль. Светлов выступает на литературном кружке авиаторов ВВС. Он внимательно прочитал все произведения, присланные ему домой, и в заключение разбора говорит о том, что не должно быть никаких скидок на молодость: слово – это инструмент писателя, и им нужно владеть в совершенстве!

– Однажды на фронте ко мне обратился немолодой боец. «Верно, говорит, что вы пишете песни?» – «Верно!» Он помолчал, потом заметил: «Очень мы песни любим, и очень они нам нужны».

Этот разговор мне вспомнился накануне большого праздника – тридцатилетия нашей Советской Армии. Наши песни, стихи, рассказы давно состоят у нее на вооружении.

Любовь народа к своей литературе, к искусству вдохновляет не только писателей-профессионалов, она будит чувства и тех, у кого еще неокрепшие голоса.

Светлов называет имена писателей, вышедших из рядов нашей армии. Среди них – Фадеев, Либединский, Вишневский, Сурков, Уткин, Гончар, Некрасов и многие другие. А!

– В рядах авиаторов также немало молодых писателей и поэтов, многие взялись за перо.- Светлов поднимает в ладонях довольно объемистую папку с рукописями.- Но дело теперь не за количеством, а за высоким мастерством!

В одном из писем к Чехову Горький писал, что он еще не писатель, а пока только хороший читатель. И это писал Горький, уже создавший к тому времени «Фому Гордеева»!

Я думаю, что каждый из вас учтет ту простую истину, что в литературе труд не менее важен, чем в авиации. Настоящий талант должен трудиться неустанно, не глядя ни на какие метеорологические неприятности. В литературе тоже нужно быть асом!

ДОБРОГО ПУТИ

Многих начинающих напутствовал Светлов своим добрым товарищеским словом, он отечески следил за их ростом и возмужанием. Его напутствие к стихам молодого поэта манси Ювана Шесталова полно светлой и нежной задушевности.

«Я сейчас провожаю в добрый путь товарища, которого никогда в глаза не видел. Как он выглядит и сколько ему лет? Наверное, он совсем молодой.

Я не провожаю Ювана до дверей, а спешу к нему на вокзал – поезд вот-вот отходит…

…Чем меня пленяет мой попутчик? Тем, что он удивительно легко бывает необыкновенным в обыкновенном. Значит, он безусловно поэт. Как вообще угадывается талант? Он – может, я – не могу. Значит, он – талант. Разве могу я так написать:

Сосен мерзлый звон над нами

Слышится в тиши.

Стынут в теплой снежной яме

Три живых души.

Три души на белом свете:

Мама, я и пес.

Нам уснуть в попутной яме

Не дает мороз.

Самое сложное и трудное в поэзии, как и вообще в искусстве,-это быть естественным. Мастерство – это высшая естественность. Юван Шесталов, может быть сам и не подозревая об этом, владеет таким мастерством.

Юван пишет на языке манси. Манси – малая народность. Этот поэт – представитель наших малых народностей- сидит рядом со мной, я горжусь талантливой дружбой наших советских народов.

…Глубокая ночь. Мчится поезд. За окном темно. Не разберешь, где осины, а где березы. Тем более что я и при солнечном свете могу их спутать. Я только знаю, что у березы кора белая.

Пассажиры не спят. Они слушают стихи Ювана Шесталова. Такая поездка у них не часто бывает. Далеко не всегда твоим попутчиком бывает талантливый человек».

ВЛЮБЛЕННОСТЬ

Переделкино. Дом творчества. Сидим за одним столом с Олей Берггольц. Нас связывает старинная дружба: я помню ее совсем юной, в кожаной куртке, с длинными, до колен, белокурыми косами. Сейчас она работает над своими «Звездами». Работает исступленно, не зная ни дня, ни ночи… А встретимся – и засверкает боевая молодость наша комсомольская, зазвучат дорогие имена, и среди них одно из самых дорогих для нее – имя Светлова. Светлова она боготворит. Его образ незримо осеняет ее труд над книгой. Она читает его стихи. Влюбленно, проникновенно…

Наши девушки, ремешком

Подпоясывая шинели,

С песней падали под ножом,

На высоких кострах горели.

Так же колокол ровно бил,

Затихая у барабана…

В каждом братстве больших могил

Похоронена наша Жанна…

Такую беззаветную и преданную любовь заслужить не каждому дано.

О «ГУБНОЙ ПОМАДЕ ЧУВСТВ»

В дружбе Светлов добр, терпим к недостаткам. Но в вопросах творческих – бескомпромиссен и, несмотря на внешнюю мягкость, бывает суров.

В кругу друзей один молодой и высокоодаренный поэт читал цикл новых стихотворений. Автор – солдат-фронтовик, прошел всю войну, повидал горя. Свои чувства и переживания он передал с высоким и эффектным мастерством. Литературные находки, одна другой краше и нарядней, поражали. Друзья хором хвалили поэта, восторгались, да и есть чему… Он на седьмом небе: поработал, потрудился, стихи приняты и скоро будут опубликованы в одном из толстых столичных журналов.

– Неважные стихи, старик,- негромким голосом в наступившей тишине выносит из угла свой строгий и нелицеприятный приговор Светлов.

Автор растерян, обескуражен.

– Михаил Аркадьевич, но почему же? Неужели ж это так плохо?

И Светлов с присущей ему мудрой иронией ласково отвечает:

– Я забочусь о твоей старости, мальчик!

К чести молодого поэта, после некоторого раздумья он подошел к Светлову и с чувством сыновней признательности обнял его. Он все понял…

Но не все молодые таковы…

Сидим со Светловым в писательском кафе. Он устало помешивает ложечкой кофе. Разговор о нашей молодости, какими мы были. Мимо, как метеор, пролетает молодой, но уже на восходящих скоростях поэт. В руках у него первая книжка стихов. На лице смешное, детское высокомерие, он даже не поздоровался.

Светлов грустно улыбается.

– А как потом жалеть будет! С этой книжкой он приходил ко мне, просил, чтоб я был ее редактором. Я внимательно прочитал ее и половину забраковал. И вдруг он пустил слезу: «Здесь все мое лучшее, а вы так…» Я тут же возвратил ему рукопись: уходите, будем считать – я ваших стихов не читал! Ищите себе другого, более сговорчивого, редактора…

И, помолчав, добавил:

– На спекуляции чувств поэт долго не проживет. Эта губная помада мелких чувствишек скоро сотрется. Сам потом пожалеет…

НЕОПУБЛИКОВАННОЕ ПИСЬМО

Он был не избалован вниманием и на всякую человеческую ласку откликался с теплотой и доброй признательностью. Ему были свойственны отзывчивость и благожелательность к людям, кто-кто, а он-то хорошо знал цену неприютности и одиночества.

Молодая поэтесса Д. Терещенко, будучи в заграничной поездке, прислала Светлову небольшой сувенир – лезвия для безопасных бритв: в те времена они у нас были дефицитны. И каким добрым письмом откликнулся поэт на это дружеское внимание!

«Побрился вашим лезвием и сразу стал самым красивым мужчиной в Свердловском районе. Большое спасибо!

Не удивляйтесь тому, что у вас сердце пошаливает.

Сердце поэта всегда вмещает в себе больше, чем оно может вместить, и быть нормальным не может.

Не удивляйтесь также тому, что вы скучаете. Я был в Германии три дня после Дня Победы, и они мне показались тремя годами – кругом все чужое. Нет ничего лучше Москвы.

Не запейте от скуки. Будьте счастливы».

Сколько в этой небольшой записке дружеской озабоченности!

Все уже знают, что Светлов неизлечимо болен. Жить ему осталось совсем не много. Он лежит в больнице.

И вдруг он входит в клуб, с палочкой, прихрамывая. Боже, как он изможден и худ!

– Салют палководцу!

Швейцары, гардеробщики, уборщицы – все рады его возвращению. Из бильярдной спешит старый маркер.

Каждый торопится выразить Михаилу Аркадьевичу свое сочувствие, обнадежить его, подбодрить, сказать что-нибудь доброе, ласковое. Одни по-запорожски хлопают его по плечу, делая вид, будто все по-старому, другие тянут к буфетной стойке – опрокинуть по стаканчику «двина». Но Светлов с обостренной прозорливостью по самым малозаметным деталям, по слишком озабоченному проявлению внимания к его особе отраженно видит и понимает, что друзьям все уже известно о его болезни. И от всего этого вихря, от всей любви и товарищеского сочувствия, от этих дружеских улыбок, таких искренних и чистосердечных, он и сам взволнован.

Еще утром сегодня глядел он на опостылевшие больничные стены, дышал запахом лекарств, все это уже там, далеко, позади, а он снова в родных стенах клуба, среди друзей и знакомых.

Не спеша поднимаемся по лестнице. Народу полно, просмотр нового заграничного фильма. Приветы, рукопожатия, восклицания со всех сторон. Можно и забыть о болезни. Но вот подлетает некая бестактная дама:

– Милый дружок, как ваше состояние? Поверьте, все это пустяки, две-три недельки – и вашим страданиям конец…

Светлов грустно усмехается, в его глазах невыразимая тоска.

28 СЕНТЯБРЯ 1964 ГОДА

Солнечный день осени. В десять утра он еще был жив, я собирался навестить его. По пути заехал в ЦДЛ. В вестибюле ни души. Настойчивые телефонные звонки. Снимаю трубку, взволнованный женский голос:

– Говорят из больницы. Светлов умирает… Бросаюсь к машине.

Но снова телефон.

– Вас слушают.

– Только что умер Светлов.

Шагаю бесцельно по Садовой. Так и не собрался… Не успел… Баба наклеивает афишу: «Волшебники живут рядом».

Жил рядом, а теперь не живет.