АРХИВ МИХАИЛА АРКАДЬЕВИЧА. В. Кулешова
АРХИВ МИХАИЛА АРКАДЬЕВИЧА. В. Кулешова
Мысль о том, что я могу быть знакомой со Светловым, в голову не приходила – мы жили в разных измерениях. Я училась в институте, писала диплом о церковных уставах и прочих древностях.
После церковных уставов я попала в ЦГАЛИ СССР (думаю, не надо расшифровывать значение этих магических слов^ стала сотрудником отдела комплектования. Началась жизнь в архивном измерении, где знакомство с Михаилом Аркадьевичем Светловым было не просто возможным, но и необходимым.
В Центральном архиве литературы и искусства хранились очень немногие автографы Светлова. Поэтому было написано нежное (в официальных пределах) письмо, в котором ЦГАЛИ просил М. А. Светлова черновики не выбрасывать, а сдавать на хранение в наше всемирно известное хранилище (были перечислены также имена классиков, чьи материалы хранились у нас). Но ответа мы не получили…
Тогда я сама позвонила Михаилу Аркадьевичу -~ просто набрала номер и попросила его к телефону.
– Девочка, я тебя слушаю.
– Мы вам писали, – начала я и вдруг сразу все забыла.
– Я прочел…
Светлов пригласил меня в гости. Сейчас я ставлю точку, а тогда это были сплошные восклицательные знаки.
И вот 22 декабря 1962 года (это документально – по рабочему дневнику и по надписи на книге). Я иду домой к Светлову.
Был очень сильный мороз. Мой нос и щеки сливались с красным платком, но мне казалось это поправимым- я думала, что Светлов живет высоко и я смогу оттаять. Этаж оказался первым, я оттаять не успела, как Михаил Аркадьевич спросил меня:
– Откуда ты такая?
– Из литературы архива и искусства,- выпалила я.
– Откуда? Откуда?
Тут я уже правильно назвала родное учреждение.
– Волнуешься?
– Ага.
– Чего волнуешься?
– Все-таки Светлов!
Тапочек в квартире не оказалось, а полы были натерты. Так что моей обувью были мои чулки.
Я твердо помнила, что должна говорить о литературно-художественном значении архивов, убедить Михаила Аркадьевича привести в порядок имеющиеся у него материалы, а ненужные в работе передать нам.
Но случилось так, что спрашивал Михаил Аркадьевич, а отвечала я – вначале смущаясь, а потом совсем нет.
Почему-то я рассказывала ему и о том, что изучаю испанский, и даже о том, что в войну, когда я была совсем маленькой, я попробовала есть незнакомое зеленое мыло.
– И с тех пор ты стала внутренне чистой, – сказал Светлов.
Потом я все-таки вспомнила о цели своего посещения и с энтузиазмом И. Андроникова начала рассказывать об архиве.
– Почему ты такая молодая? – перебил меня Светлов.
Испугавшись, что Михаил Аркадьевич сомневается
в моей компетентности, я, как мне казалось – с достоинством, в разрядку, сказала, что я младший научный сотрудник.
– Первый парень на деревне, – с пониманием сказал Светлов.
Книга 3. Паперного о Светлове озаглавлена «Человек, похожий на самого себя». В этом – Светлов. Но есть и другая сторона – при нем невозможно было не быть собой. Михаил Аркадьевич как-то сразу понимал, угадывал человека, его сущность, поэтому всякое выпендривание (да простится мне это теперь уже почти литературное слово) не имело смысла.
Состояние архива, точнее – отсутствие такового (было несколько начатых тетрадей, рукописей, которые нельзя назвать архивом), повергло меня в отчаяние. Я просила Михаила Аркадьевича ничего не выбрасывать, все-все хранить, все листочки.
– Дура, мне бы сохранить твою улыбку, а ты все о каких-то бумажках.
Потом он написал на испанском учебнике (никаких других книг у меня не оказалось, а у Михаила Аркадьевича своих книг тоже не было), сказав, что делает исключение и пишет на чужой книжке: «Привет от не испанца. М. Светлов. 22. XII. 1962».
На этом кончается в моей памяти эта первая встреча.
Не знаю, может быть, эти два последние года особые в его жизни, но даже после самых веселых бесед с Михаилом Аркадьевичем грустно.
Звонила Светлову часто. Беседы по телефону с Михаилом Аркадьевичем – это те же беседы за столом, но без кофе.
Встретились с Михаилом Аркадьевичем в ЦДЛ, когда отмечалось его шестидесятилетие.
Всем архивом был сочинен занятный адрес. Этот адрес (я его долго учила дома, обращаясь к подушке: «Дорогой Михаил Аркадьевич…») и цветы я должна была вручить на сцене. 24 июня 1963 года. ЦДЛ не вмещал всех желающих поздравить Светлова. До нас очередь не дошла, и пришлось где-то в коридоре, среди суматохи, поздравлять Михаила Аркадьевича. Адрес читать смысла не имело, и я сказала самое существенное: «Мы вас очень любим».
– Все вы, дуры, любите красивых мужчин…
Прошел юбилей. И в декабре я опять была в гостях у Михаила Аркадьевича. Неубранная квартира, папиросный дым, больной Светлов.
Я пришла по архивным делам, но просто не могла уйти, когда эти дела кончились.
Посадила Михаила Аркадьевича в кресло и принялась за уборку. Пока я подметала пол, Светлов рассказывал о кролике Финкелынтейне, который у него жил, и о кошке, которая почему-то не пила молоко из блюдца. У батареи стояла палка Михаила Аркадьевича, я ее переставила на другое место (хотя в общем она мне не мешала).
– Почему ты это сделала?
– Ей тут жарко.
– Да, я гляжу, ты тоже волшебница.
– Почему?
– Она же неодушевленная.
– Но ей же все равно жарко.
И тут Михаил Аркадьевич сказал, что я совсем не волшебница, а ослица, и очень упрямая.
– А что, ослицы упрямее ослов? – спросила я.
– Старуха, не хулигань.
И тогда я стала спрашивать, почему он одинаково хорошо относится к поэзии Евтушенко и Вознесенского (мне было это непонятно).
– Ты говоришь – кричит, петушится, не нравится тебе. Ничего, он еще найдет свой голос. (Это о Евтушенко.)
О Юнне Мориц сказал, что она написала очень свои стихи – «это лучшее, что я читал о Севере». Вспомнил свой семинар в Литинституте. Сказал, что не думал, что из Юнны получится такая сильная поэтесса.
Потом говорил о пьесе по Экзюпери для Малого театра.
– Наверное, это будет самая замечательная ваша пьеса. По добру, улыбке и любви к человеку, вы очень близки.
– Ты так думаешь, старуха?
29 декабря я опять была у Светлова.
В этот раз в квартире было как-то чисто и светло. Даже спокойно. Он подарил свою фотографию для цгалий-
ской галереи и написал на ней: «Литературному архиву, совсем, совсем молодому, хотя он и архив. М. Светлов»,
Потом он достал свою фотографию-открытку (к 60- летию его издали красивым, чуть улыбающимся, в кресле) и начал писать: «Любимой Верочке Кулешовой».
– Что вы пишете, Михаил Аркадьевич?
– Смотри, дура, как второй фразой я сниму первую.- И дописал: «моей сверстнице. Михаил Светлов».
– Очень жаль, что сняли,- сказала я.
Я рассказывала Светлову, как познакомилась с Анной Андреевной Ахматовой, как боялась встречи с ней.
– Ну что ты, она очень милая женщина.
Я рассказывала с гордостью, что Анна Андреевна собирается приехать в архив.
Поздравила Михаила Аркадьевича с наступающим Новым годом и пожелала встретить этот Новый год как-нибудь неожиданно.
– С каждым годом, старуха, шанс на неожиданность уменьшается.
– С вами что-нибудь случится,- твердо сказала я.
– Ну, если ты так думаешь, то так и будет. И все- таки ты упряма, как ослица.
А в новом году он заболел. Директор ЦГАЛИ Наталья Борисовна Волкова виделась с ним в Переделкине в мае, когда ездила к Чуковскому. Михаил Аркадьевич вспомнил обо мне и прислал в подарок конфеты. На следующий день я звонила в Переделкино.
– Как вы себя чувствуте?
– Неважно, старуха. Приезжай.
Но приехала я уже во Вторую Градскую больницу. Однажды летом с цветами я прибежала к Михаилу Аркадьевичу, он чуть стонал – его еще не кололи. Никого не было.
– Вам чем-нибудь помочь?
– Нет, старуха, ничем уже не поможешь,- спокойно сказал Михаил Аркадьевич.
Я побежала за водой для цветов, возвратилась с почти сухими глазами и, стараясь не глядеть на Светлова, поставила цветы на тумбочку.
Когда я уходила, я погладила сквозь одеяло его колено (ноги, когда он лежал, были в согнутом состоянии). Он мне серьезно сказал:
– Спасибо.
Когда я приходила еще несколько раз, он спал.
Вот и все.
А потом я разбирала архив Михаила Аркадьевича, те самые бумаги, к которым он так безразлично относился.