Константин Шилов ТАТЬЯНА ГРИГОРЬЕВНА, АЛЕКСАНДР СЕРГЕЕВИЧ И БУЛАТ ШАЛВОВИЧ

Константин Шилов

ТАТЬЯНА ГРИГОРЬЕВНА,

АЛЕКСАНДР СЕРГЕЕВИЧ

И БУЛАТ ШАЛВОВИЧ

Воспоминание об одной встрече

Встретившиеся поименованы в правильной последовательности – исходя из их же собственных понятий и обычаев. Оба поэта в любом случае пропустили бы вперед даму. Тем более – такую величественно-прекрасную, какой была пушкинист Т. Г. Цявловская, отмечавшая, кстати сказать, в те дни свое семидесятилетие. Тем более что встреча происходила в ее доме. Она являлась связующей поэтов и «принимающей стороной». Поэтому и сюжет двинется – от нее… На дворе стояла весна 1967-го.

ХОЗЯЙКА ДОМА,

или ПРЕКРАСНАЯ ДАМА ПУШКИНИСТИКИ

Высокая, статная, породистая женщина с серебряной сединой и карими глазами, горящими огоньком лукавого любопытства, готовая и к растроганной «умиленности», и к острому, резкому словцу, – открывала гостям дверь своей новой квартиры. Даже не очень стараясь, можно было разглядеть в ней ту молодую Татьяну Зенгер, какой увидел ее в конце 20-х годов В. В. Вересаев: «Стройная красавица с медлительными движеньями, ученица Цявловского… И в Пушкина была влюблена так же восторженно и благоговейно, как Цявловский».

Знаменитая обитель в Новоконюшенном, где кто только не побывал, больше не существовала. Новоселье Татьяна Григорьевна справила в конце 65-го. В современную трехкомнатную квартиру на третьем этаже 16-этажной «башни» по 2-му Сетунскому проезду перевезены были архивы. Неизданные рукописи профессора М. А. Цявловского, скончавшегося в 1947-м, картотека «Летописи жизни и творчества Пушкина», материалы по иконографии, по изучению пушкинских рисунков. Перевезена редчайшая библиотека… Спальня с книгами по искусству, большой зал – весь в стеллажах, а дальше – вход в маленький кабинет. В зале у окна – стол, за которым семнадцать лет друг против друга трудились, острили, «жили Пушкиным» неутомимые супруги. Прочая мебель по бедности Татьяны Григорьевны, не имевшей службы и ученых степеней, подарена была ей бывшей домработницей и многолетним другом Фросей. На кое-как вбитом гвозде висел пейзаж – подарок П. П. Кончаловского…

Сразу на Сетунском закипел прежний круговорот. На кухне сиживали и спорили вновь гонимый госбезопасностью Ю. Г. Оксман и академик В. В. Виноградов. И любимый друг хозяйки – пушкинист С. М. Бонди. И всегда старавшийся делать ей добро (вот и эту квартиру выхлопотал) И. Л. Андроников, предусмотрительно – как улыбаясь говорила Цявловская – выходивший прогуляться по коридорчику, если начинались «опасные» разговоры. Всех их слушал и давно не робко вопрошал молодой энергичный историк Натан Эйдельман. Но и безвестные и (пока!) не самые знаменитые – из разных уголков страны писали, трезвонили, ехали в этот дом, где никому не было отказа. Актер Владимир Рецептер, скульптор Олег Комов, художник Павел Бунин… Не упомню всех, и сам осчастливленный в незабываемый метельный вечер 10 января 1966-го первым приходом в эти стены.

Встреча Татьяны Григорьевны с Пушкиным произошла в 1928 году – после бурной и драматической молодости (сестра милосердия в лазаретах мировой и гражданской войн, голод и эпидемии, неудачные замужества, потеря сестер, братьев и любимого отца – профессора-филолога, знатока античности, одно время – министра просвещения России). За сорок лет ежедневного «общения» с Пушкиным она стала самым авторитетным биографом, текстологом, знатоком почерка и графики поэта. Не буду голословным, а приведу текст сохранившейся в архивах телеграммы от 25 января 1963 года, полученной на Татьянин день: «От всего сердца поздравляю Вас дорогая Татьяна Григорьевна Еще раз благодарю за добрые и мудрые советы Ваша Ахматова».

Она видела и слушала Александра Блока, принимала у себя в гостях Михаила Кузмина, дружески общалась с Анной Ахматовой… Современница «серебряного века» русской поэзии… А теперь вот – 60-е годы ощутимо кончались (через год – удушение «пражской весны»), и всё явственней – через Пушкина и декабристов – звучали мотивы братского единения, «любви и дружества», чести и достоинства. И в дом, где жили Татьяна Григорьевна и Пушкин («Самый похожий!» – это на репродукции тропининского этюда, висевшего в ее изголовье: неприлизанный, с бакенбардами, наспех расчесанными мокрой щеткой), – просто должен был, наверное, явиться в те годы новый поэт и новый гость по имени Булат ОКУДЖАВА.

КАК БЫЛО

«Прочитала только что полученное письмо Ваше, – сообщала мне Цявловская 12 мая 1967-го. – Отвечать буду потом – очень много дел всяких, самых неожиданных. Назову два. У меня уже с неделю лежит киносценарий Булата Окуджавы о Пушкине!.. О Пушкине в Одессе». Восклицание – от удивления и необычностью жанра, и неслыханной авторской дерзостью. Да еще – совпадением с волновавшим ее сюжетом: любовь к Е. К. Воронцовой в судьбе и поэзии Пушкина. Это тема ее большой неопубликованной статьи…

Занятно: следующее после Окуджавы срочное дело тоже связано с Одессой, и в ее сообщении я впервые вижу рядом два имени пока еще не сблизившихся или даже незнакомых людей: «Второе. Эйдельман привез из Одессы копию воспоминаний о Пушкине некой Еропкиной, лежащих в рукописном отделе Одесского университета…» Но рукопись Окуджавы – дело номер один. (И для него, как он потом признается, выбор был не случаен: в чем-то Одесса была «автобиографична».) Сроки поджимают: ему, видимо, посоветовали в «инстанциях» апробировать свой труд у Цявловской, члена Пушкинской комиссии Академии наук…

Название киносценария (авторы Б. Окуджава и О. Арцимович) – «Частная жизнь Александра Сергеича» – просто сразило ее, не одобрявшую вересаевской готовности в «Пушкине в жизни» перемешивать истинные свидетельства о поэте с сомнительными анекдотцами. Воспитанная «пламенным» пушкинистом Цявловским, которого тот же Вересаев назвал «священнослужителем божества», она понимала, что Пушкин мог на это воскликнуть, как его Моцарт: «Ба! Право? Может быть… Но божество мое проголодалось». Но – Пушкин у Окуджавы, который, глотая устриц, говорит, чтобы слышала Амалия Ризнич: «Ах, хороша была! Должно быть, барышня… А ну-ка эту… – И проглотил вторую. – Какая упругая… Кокетка! – и запил вином. И снова глотая: – А эта – замужняя дама… Еле проглотил… Однако вкусно…» Амалия пожала плечом: «Эк, вы не великодушны с дамой». Пушкин – одна из первых реплик которого вслед убегающей девицы: «Ну, не дура ли?.. Такой вечер. Вот дура… Счастья своего не понимает!» Пушкин – в первом же кадре! – голый на пляже, прыгающий на одной ноге, стараясь вытряхнуть из уха воду… Пушкин – видящий в окно девушку с золотистыми волосами – «Александр Сергеевич слюну проглотил…»

О пережитом шоке Татьяна Григорьевна рассказала мне в подробном, как всегда, письме: «Первое чтение ошеломило меня пошлостью, и я хотела написать разгромный отзыв. Но второе чтение – и особенно третье, когда я уже скользила глазами… могла спокойно и беспристрастно увидеть очень хорошую общую идею („Берегите нас, поэтов, берегите нас…“ – знаете? Его, Окуджавы, стихотворение – напечатано в интереснейшем № 3 журнала „Звезда Востока“, Ташкент»), много тонкого, острого, верного понимания Пушкина и окружения его – дружеского и враждебного. Мастерского воспроизведения, то бишь угадывания, речи и Воронцова, и Вяземской, и Гурьева. Сегодня хожу по комнатам и мучаюсь – как написать… Что – знаю».

«Брат Плетнев! Не пиши добрых критик!» – это очень серьезный завет Пушкина. При моей легкой воспламеняемости мне это надо особенно помнить. Но при втором чтении я трезво смотрю на вещи… У меня нет этого безошибочного твердого мнения с начала… Вот отрицательные рецензии удаются даже людям, не умеющим хорошо думать…» А по другому поводу – признавалась: «Я написала с маху, как всегда – слишком одобрительно, но, по-моему, это грех небольшой. Так мало у нас хвалят молодых, так это им нужно, жизненно необходимо. А хулители всегда найдутся».

Что же делать со сценарием Окуджавы? Планом она делится таким: «Признать достойным показа, одобрить то-то и то-то, требовать снять (в редакторском смысле слова, то есть – убрать) все пошлости (Пушкин – сатир и пошлый…), вплоть до заглавия: „Частная жизнь Александра Сергеича“. Рецензию начала с отмеченного ею парадокса: „Изображение жизни выдающегося человека… вдвое труднее, когда автор выбирает в герои поэта. Во сто крат труднее, когда герой этот – Пушкин. То обстоятельство, что автором сценария является талантливый поэт, вселяет надежду, что сценарий будет написан с тонким пониманием образа Пушкина. Однако заглавие фильма сразу настораживает. В нем слышится вызов тем, кто ждет от сценария воплощения образа великого поэта“.

Но теперь в первую очередь прорывается ее сочувствие автору, одобрение главной мысли и сюжета сценария (это «в сущности противопоставление двух станов – врагов Пушкина и друзей его»). Сумев себя преодолеть, она восхищается впервые ей открывшейся окуджавской прозой! Вот описание Воронцова и его окружения: «Впереди – граф Воронцов (его Александр Сергеич узнал мгновенно), – стремительный и прекрасный, с подзорной трубой, похожий на Петра Великого, закладывающего Петербург. За ним, на расстоянии локтя, полукругом – его приверженцы. Все молоды и горячи. Он проходил по тропинке, которая вилась ниже той, где стоял Александр Сергеич со своей палкой, в нелепой рубахе, маленький какой-то, и смотрел, как они спускались к морю». Что ж, «основные черты личности Пушкина – вольнолюбие, независимость, чувство личной чести, доверчивость, импульсивность, доброта – выражены в сценарии убедительно и пластично».

Посылая мне выстраданный ею результат – 12 страниц на машинке, – она писала: «Возилась я с отзывом чуть ли не три недели. Написала в конце концов решительно, но в мягкой форме („Берегите нас, поэтов, берегите нас…“)». Точное ощущение: эта строка, дважды приведенная ею, – а стихов и песен Окуджавы она толком не знает, – звучала в ней тормозящим рефреном, пока писала она отзыв. Позже найдется пожелтевший листок с переписанными кем-то по ее просьбе строками:

Берегите нас с грехами, с радостью и без.

Где-то юный и прекрасный ходит наш Дантес.

Да, он не хочет убивать вновь, но «судьба его такая и свинец отлит – и двадцатое столетье так ему велит». Прожившая трагическую жизнь Татьяна Григорьевна не могла не растрогаться. Поэт раним! А ей ли не знать мертвую хватку «века-волкодава». Сколько советских дантесов и дантесиков – тоже «мучеников» политического сыска она помнила – всех этих эльсбергов, ермиловых, зелинских, лесючевских…

2 июня 1967 года Татьяна Григорьевна сообщила: «Был Булат Шалвович у меня (28 мая), поговорили…».

БУЛАТ ШАЛВОВИЧ

Он пришел, явно очень настороженный («Бойтесь пушкинистов» – предупреждение, а то и предубеждение – по Маяковскому…). Но как мало они знали друг о друге!.. Входя в кабинет Цявловской, он миновал натянутый на левую створку двери живописный холст: портрет ее любимого брата-близнеца Коли, сотрудника Эрмитажа, расстрелянного «органами». Вроде бы из каких разных миров они были: дочь царского министра, сенатора, вместе с сестрой игравшая с дочерьми государя, и – сын «комиссаров в пыльных шлемах». Сын расстрелянного отца и сестра загубленного брата, только с той, другой, сестрой и выжившие из восьми детей… Но сегодня они сошлись в одной сияющей «точке» – их свел третий незримый участник беседы – Пушкин.

Булат Шалвович углубился в текст отзыва. С ее личными вкусами, понятно, можно не очень считаться. Ну не нравится ей прием с показом различных «видений» поэта: «это не из мира пушкинского творчества, а – если хотите – из характера творчества Михаила Булгакова». Не нравится прыгающий Пушкин, как и Гамлет, вытряхивающий из туфли песок в фильме Г. Козинцева, – ее дело… Но вот разящее замечание: где же «то главное, что отличает Пушкина решительно от всех?» Словно поставлена задача: заставить зрителя забыть о том, что Пушкин – великий поэт. Правда, из сценария ясно, что Пушкин – автор двух эпиграмм». Упомянут «Бахчисарайский фонтан», а вопросы к волу в ярме: «Бык, а бык, а может, и ни к чему тебе дары свободы?» должны напомнить стихи «Свободы сеятель пустынный…»

Есть «фальшивые ноты» в образе Пушкина – примеры убедительны. Незнание бытовых мелочей, анахронизмы языковые… Но очень хороши иные линии сюжета! «Завлеченные названием фильма, обыватели, – читал Окуджава, – могут почувствовать себя обманутыми», ибо «личная жизнь Пушкина изображена в сценарии тактично – если изъять ряд эпизодов… Замысел сценария „Частная жизнь Александра Сергеича“ можно понять». Это – «протест против ходульных, выспренних писаний о Пушкине, где он является носителем идей, декламирующим свои статьи и письма, где он нередко лишен человеческих свойств. Однако в данном виде сценарий впадает в другую крайность. Пушкин даже и не поэт, в лучшем случае – слагатель эпиграмм. Истинный образ не здесь и не там. Надо найти мудрое решение… Главное, чего ждешь от сценария о Пушкине, – это образа великого поэта, поражавшего даже современников гениальным умом. Это не получилось». Пожелание доработки, подпись… Он дочитал.

«Поговорили…» Можно ли услышать их долгий разговор? Как реагировал на отзыв Окуджава? Всё это сжато описано было в письме ко мне:

«Он сам считает очень плохим свой сценарий, заглавие – случайное. Он прочел его через полгода после сдачи и ужаснулся. Это давняя работа (года два назад. Соавтор – жена). Несколько правил. Занялся другими делами. Я: „Ваша пьеса идет в Ленинграде. Говорят, чудесный спектакль“. – „Ужасный спектакль, ужасная пьеса. Не надо было мне драматургией заниматься“. На мои протесты, он сказал: „Нет, это совершенно трезвая оценка“. Я похвалила его прозу в сценарии, которая остается недоступной зрителю. „Я Вашей прозы никогда не читала“. – „Не читали?“ Подарит книжку о войне, вышедшую во Франции (на французском языке).

Он прочел мой отзыв… Сказал, что ни одного возражения у него нет, обрадовался хвале о Воронцове (сияя – «Получилось?» – «Да! Вы его портрет Лоуренса знаете? – „Знаю“). Спросил, получит ли он экземпляр отзыва. Я дала ему (Он: „Но он с подписью“…). Мне кажется, что он будет перерабатывать. Единственное, за что он вступился, – это… за устриц: „Пушкин просто пошутил“. Пригласил меня на просмотр его фильма – военная комедия (с трагическим окончанием) – сегодня иду в Дом литераторов» (2 июня 1967 года).

Окуджава унес рукопись статьи Цявловской о Пушкине и Воронцовой – ознакомиться. А Татьяну Григорьевну он покорил! Кажется, она даже «увлеклась» им и очень по-женски сказала близкой знакомой: «Вошел, красивый, как молодой князь… И – великолепно сложен…» В своем сдержанном госте почувствовала она пушкинскую «тайную свободу» – ту, с которой он судил себя сам. Высокое – пушкинское – достоинство. Он был почтителен, и в его «смирении» был признак большой силы.

«Ну вот Вам новости последние, – расскажет она через неделю, 9 июня того же года. – Фильм Окуджавы (военный), который я смотрела в ЦДЛ, – очарователен! Очень тонкий образ главного героя – вероятно, поэта, юноши, попавшего в армию, на войну, – и много веселого, комедийного – на фоне висящей непрерывной опасности. Кончается трагически. Фильм имел колоссальный успех у переполненного зала. Но… его не разрешили (вчера звонил Окуджава) – „оскорбление Красной армии“… Непонятно! Ничего решительно оскорбительного нет». В конце фильма Татьяна Григорьевна услышала знакомый теперь, поющий за кадром мягкий и печальный голос: «Целый свет я обошел, но нигде на свете…» Какой талантливый человек! Она попросила Булата Шалвовича прислать ей текст этой песни. В ответ пришла записка, хранящаяся теперь в Госархиве: «Уважаемая Татьяна Григорьевна! Письмо получил. Благодарю. Посылаю Вам свою песенку. Простите машинку за отсутствие „у“. К сожалению, не имею возможности завезти Вам „Елизавету Ксаверьевну“. Перешлю почтой в ближайшие дни. С уважением Б. Окуджава». Ему, в его сорок лет, предстоял большой путь («А дальняя дорога…»), было уже недосуг обсуждать с Цявловской ее работу. На записке его нет даты. Но я вдруг с изумлением нашел ее… у себя дома: так вот что за листок машинописи из бумаг Татьяны Григорьевны подарила мне ее более молодая подруга! «Песенка о каплях датского короля», а внизу дата и название фильма: «8.6.67 г. „Женя, Женечка и „катюша““. Всё совпадает и – значит, правка чернилами – авторская…

9 августа Татьяна Григорьевна писала: «Посылаю Вам автограф Булата Шалвовича Окуджавы (он вернул мне статью о Воронцовой и приложил книжечку своих стихов)». Это, конечно же, был «Март великодушный». Стихи показали Цявловской: «Александр Сергеич» – не хлестаковская фамильярность, а обращение для Окуджавы давно домашнее. Заглавие сценария ее ранило: именно так – «Сергеичу» было выведено «кривым лакейским почерком» на конвертах с пасквилем, погубившим поэта. Но Окуджаве был нужен Пушкин, спустившийся с пьедестала, – как же иначе он мог «дать нам руку в непогоду»? А непогода тогда свирепела… И явный крен в сторону показа человеческой сущности Пушкина у Окуджавы был вызван не одним «неумением» дать образный синтез. Всё же он был не Анненков и не Лотман. Он был поэт, переходящий к прозе, и он решал для себя, – через Пушкина – чутко слушая время, некий свой вопрос. Он изучал на гениальном примере тактику поведения принижаемого, притесняемого властью художника. Но по-своему – раз речь о киноэкране! – права была и Татьяна Григорьевна. Смирилась ли она, прочитав стихи, с «Александром Сергеичем», который «помнит про всех»? Думаю, приняла, поняла. Как она потом радовалась подаренной пластинке с песнями Окуджавы! Особенно полюбила «Грузинскую песню», написанную в год их встречи. Ведь к ее немецкой крови была примешана и грузинская…

А Булат Шалвович сценарий дорабатывать не стал. Но, переходя к жанру исторического романа, кажется, основательно «учел» общение с замечательным пушкинистом. Отзыв Цявловской был впитан его новым опытом и подзабыт сам по себе. Еще пластичнее, психологически точнее станет его манера письма. Тот первый приход к Пушкину в его прозе оказался, в общем-то, лобовой атакой, смелой «пристрелкой». Его стремительное развитие нуждалось в мощной корректировке Пушкиным, в современных уроках историзма, в доскональном постижении той эпохи, в которой будут «путешествовать дилетанты», произойдет «Свидание с Бонапартом». Но на первом месте был «Глоток свободы» – не случайно книга Окуджавы о Пестеле (1971 год) вышла почти одновременно с «Луниным» (1970 год) Н. Я. Эйдельмана – во многом ученика Цявловской.

О судьбе киносценария Булат Шалвович где-то отзовется небрежно-шутливо: «пушкинисты забодали». Но мы увидели: было не совсем так («Признать достойным…» – сказано даже в письме ко мне). То, что выводы Цявловской он оценил во всей силе, видно уже по тому, что в сборник киносценариев (1991 год) сценарий о Пушкине автор не включил, а в послесловии он даже не упомянут, хотя ошибочно сказано, что сюда вошли «все три киносценария Окуджавы». Неведомый и незадачливый четвертый будет вынут из-под спуда и отдан в журнал «Искусство кино» еще годы спустя, но это не меняет дела. Название же «Частная жизнь Александра Сергеича» перекочевало в марте 1976-го в заглавие рассказа, где превратилось уже в «Частную жизнь Александра Пушкина…»

Встреча с Т. Г. Цявловской, пришедшаяся на важный «переходный» момент в развитии личности Б. Окуджавы, – из тех, что обычно малоизвестны. Скорее всего никому не рассказывал эту историю и Булат Шалвович. Интересно поведение их обоих «в присутствии Пушкина». То была встреча «пушкинизма» исследователей старой школы с «пушкинианством» тех, кто в наступающие мрачные времена принимал духовную эстафету.

ПОСЛЕДНИЙ ПОКЛОН

Вот и накатила новая годовщина того, о чем еще так трудно вспоминать на бумаге… О долгих, как во сне, часах с моросящим, плачущим над Арбатом небом, с движущейся лентой людского потока…

А 30 мая 1998-го исполнилось двадцать лет, как ушла Т. Г. Цявловская. Впервые за годы и годы рискнул я дойти до той самой 16-этажной «башни» на Сетунском… И был взволнован, когда после моего ответа на дежурный вопрос «кого ищу», – лица женщин, беседующих на скамеечке, просияли: «Помнишь, писательница жила? Всё о Пушкине писала! Почтальоны тогда первые прибежали, принесли корзину цветов…» Вглядываясь в меня, на прощание посоветовали: «Вспоминайте ее почаще!..» Оглянувшись на дом, с которым связаны юность и молодость, – услышал про себя, как пушкинская «бронза тихо звенит» окуджавским стихом…

У тех – всё утехи, у этих – всё зрелища,

а Александр Сергеича

ждут в том дому.

Автограф Окуджавы, посланный мне Цявловской, затерялся – видимо, в предвиденьи того, что его автографов станет у меня гораздо больше. Вот уж никогда не думал, что более четверти века спустя мы будем у него на даче вспоминать близких общих друзей, в том числе и тех, с кем пришлось расстаться по принципиальным соображениям. Тема была грустной… И тогда я сказал, что у меня есть отзыв Цявловской о его давнишнем «пушкинском» сценарии. Он захотел просмотреть его вновь. Потом, уже в московской квартире, решил этот отзыв вернуть. Но у меня сохранилась еще одна старая копия. И всё же он спросил – как некогда Татьяну Григорьевну: «Можно взять? Спасибо…» Задумавшись, промолвил: «Жизнь коротка… Жизнь коротка…»

Долго, в зависшей паузе, глядел куда-то в глубь комнаты. Потом сказал всё так же тихо: «Я ее – помню…»