3 сентября

3 сентября

3 сентября в 9 часов утра Гендерсон передал в имперское министерство иностранных дел ультиматум: с 11.00 Англия будет считать себя в состоянии войны с Германией, если к этому часу германское правительство не даст удовлетворительного заверения о прекращении военных действий и отводе своих войск из Польши. Несколькими часами позже аналогичный ультиматум вручил и французский посол. И тот, и другой ультиматум был объявлением войны.

Переводчик Шмидт, ответственный сотрудник бюро Риббентропа, немедленно отправился в Имперскую канцелярию, где Гитлер вместе со своим министром иностранных дел ходил взад-вперед по Зимнему саду. Они уже знали, что Гендерсон намеревался передать ноту. Но Риббентроп, под предлогом своего отсутствия, лично принять ее отказался, ибо ему было ясно, что это могло быть только объявлением войны. Когда Шмидт вошел в Зимний сад (однако это было не так, как он рассказывает в своей книге «Статист на дипломатической сцене»), он увидел Гитлера стоящим рядом с Риббентропом и передал документ. (Геринг появился позже). Я наблюдал эту сцену через стеклянную дверь. У меня сложилось впечатление, что оба они были скорее разочарованы, нежели обескуражены. Но озадаченность и растерянность охватила собравшихся в Имперской канцелярии лиц, ожидавших фюрера; она давила на всех.

Во второй половине этого судьбоносного дня, когда идти на попятный стало уже невозможно, Гитлер, вышагивая вместе со мной взад-вперед по Зимнему саду, дал себе волю и с озлоблением распространялся насчет «близорукого поведения» британского правительства. Вдруг он прервал свое словоизвержение и спросил, меня, при мне ли этот документ. Я подумал, что сейчас он даст мне какое-то поручение для ОКВ или люфтваффе. Но фюрер сказал, что должен написать обращение к немецкому народу. Не успел я даже предложить позвать одну из секретарш, всегда находившихся наготове, как Гитлер начал: «Партайгеноссен и партайгеноссинен{175}!». Мне пришлось прервать его и спросить, предназначено ли это обращение только для членов партии. Мгновение помолчав, он бросил: «Пишите „К немецкому народу!“. Затем фюрер стал диктовать, и я с трудом успевал записывать, так как стенографировать не умел. Заметив это, Гитлер стал диктовать медленнее, и главное мне зафиксировать удалось. Тем не менее я был рад, когда он закончил и стал по моим обрывочным записям диктовать уже машинистке. Напечатанный набросок я сразу передал ему, и он, подойдя к столу в курительной комнате, тут же принялся его править. Я стоял рядом с фюрером и глядел через его плечо. Эту сцену запечатлел Генрих Гофман, и я был неприятно поражен, когда на следующий день на первой странице берлинского издания „Фелькишер беобахтер“{176} увидел этот снимок{177}, который после войны принес мне немало неприятностей.

Воззвания к партии и вермахту на Востоке и Западе Гитлер позднее продиктовал секретарше, так же как и пространные ответы британскому и французскому правительствам, в которых он отказывался принимать их ультимативные требования. Во всех своих прокламациях он во главу угла ставил вину англичан. Таково, кстати, было и широко распространенное мнение немецкого народа. Статья 231-я Версальского договора, приписывавшая исключительно немецкому народу вину за развязывание войны в 1914 г., с мая 1919 г. приобрела невероятную взрывную силу. Она отравляла атмосферу и отягощала отношения с державами-победительницами. «Ложь о вине зл войну», еще задолго до прихода Гитлера к власти оказывавшая влияние на политику и историографию, стала эффективнейшим средством его борьбы. Все больше и больше стало осознаваться, что вина за такое фундаментальное событие, каким явилось начало [Первой] мировой войны, никоим образом не могла быть приписана только одному народу. Этот факт, несмотря на все недоверие к политике Гитлера, играл роль и теперь. Во внутригерманской дискуссии о начале новой войны на первом месте стоял вопрос о роли английской политики «Balance of power» – «равновесия сил» в Европе – как ее причине. За ним следовал второй вопрос: о «неразумном» и «заносчивом» поведении поляков. И уже затем говорилось о том, что Гитлер благодаря своей искусной политике, как это имело место при прежних кризисах, мог и должен был избежать войны. Но первые же успехи вермахта в Польше быстро заткнули рот «скептикам» и «критиканам», приведя немцев к выводу: «Фюрер знает, что делает!».