«Я В ЗАТИШЬЕ НЕ ЖИЛЕЦ!»[71]
«Я В ЗАТИШЬЕ НЕ ЖИЛЕЦ!»[71]
Вместе с радостью при возвращении на любимую родину Николай Михайлович испытал и сильную грусть. Ее вызывала мысль о том, что близится старость и что это путешествие — быть может, последнее.
Из ближайшего к границе города — Каракола — навстречу знаменитому путешественнику вышли местные власти, офицеры, чиновники, чтобы торжественно чествовать его. В походной палатке пили шампанское, а после веселого завтрака Николай Михайлович сделал в своем дневнике печальную запись:
«Сегодня окончилось четвертое мое путешествие по Центральной Азии. Ровно два года провели мы в пустынях вдали от всего цивилизованного мира. Но мила и сердцу дорога свободная странническая жизнь. Как в прежние разы, так и теперь, жалко, больно с нею расставаться — быть может, надолго, если только не навсегда. Тяжело подумать о последнем, но годы налегают один за другим и, конечно, наступит время, когда уже невозможно будет выносить всех трудов и лишений подобных путешествий».
15 ноября Николай Михайлович выехал из Кара-кола. Во второй половине января он был в Петербурге.
Приказом от 22 января 1885 года полковник генерального штаба Пржевальский был произведен в генерал-майоры и назначен членом Военно-ученого комитета.
Вся Россия гордилась Пржевальским. Научные общества избирали его своим почетным членом, города — своим почетным гражданином. Русское географическое общество приняло решение назвать в честь великого путешественника открытый им громадный вечно-снеговой хребет «Загадочный» хребтом Пржевальского.
Заслуги путешественника, положившего начало новой эпохе в истории исследования Центральной Азии, не могли не признать во всем мире. Одно за другим научные учреждения и ассоциации разных стран избирали Пржевальского своим почетным членом, награждали его золотыми медалями (это не мешало иным европейским его почитателям на отчетных картах своих экспедиций копировать карты Пржевальского, не упоминая его имени).
Как и прежде, Пржевальский считал, что успехом экспедиции он обязан главным образом своим спутникам. За два дня до получения генеральских эполет он писал в рапорте Главному штабу, что большая часть заслуг «принадлежит не мне, а моим сподвижникам. Без их отваги, энергии и беззаветной преданности делу, конечно, никогда не могла бы осуществиться даже малая часть того, что теперь сделано за два года путешествия. Да будет же и воздаяние достойное подвига».
Благодаря хлопотам Пржевальского, все его спутники без исключения были награждены военными орденами, получили они также и денежные награды.
Жизнь светско-чиновничьего Петербурга всегда тяготила Николая Михайловича. «Общая характеристика петербургской жизни, — говорил он, — на грош дела, на рубль суматохи». Но никогда не было ему так тяжело в Петербурге, как теперь, в страшные годы реакции.
Засадив Роборовского готовиться в Академию генерального штаба, а Козлова определив в юнкерское училище, Пржевальский поспешил уехать к себе в Слободу. С собою он взял казака Телешова, с которым очень подружился.
В Слободе они вместе охотились целыми днями и неделями. «Среди лесов и дебрей смоленских, — писал Николай Михайлович, — я жил все это время жизнью экспедиционной, редко когда даже ночевал дома — все в лесу». В марте начали цвести привезенные и посаженные Николаем Михайловичем хотанские дыни.
Но ни прекрасная охота, ни удачные опыты пересадки азиатских растений в родную Смоленщину не могли заглушить гнев и печаль, которые вызывала в нем окружающая действительность.
«В общественной жизни в деревне такая неурядица, — писал Пржевальский из Слободы одному из своих корреспондентов, — каких, нигде не встречал я в самых диких ордах Центральной Азии…»
Среди обширной корреспонденции, стекавшейся в Слободу со всех концов мира, Николай Михайлович 15 апреля 1886 года получил письмо, в котором непременный секретарь Академии наук К. С. Веселовский без всякого объяснения причин обращался к Пржевальскому с просьбой, показавшейся ему довольно странной: как можно скорей снять с себя фотографию, непременно в профиль, без ретушовки, и прислать ее в Академию наук.
Считая неудобным просить разъяснений у самого Веселовского, Николай Михайлович написал академику А. А. Штрауху, с которым его связывали 15 лет совместной работы (Александр Александрович принимал участие в подготовке к печати трудов всех экспедиций Пржевальского, обрабатывал привезенные им коллекции пресмыкающихся и земноводных).
«Зачем портрет, зачем в профили и так скоро?» — с недоумением осведомлялся Николай Михайлович. Он писал, что в ближайшее место, где можно сфотографироваться, то есть в Смоленск, сейчас нельзя проехать из-за весенней распутицы. «Спросите у К. С Веселовского, — просил он Штрауха, — не годен ли будет портрет на две трети поворота головы, снятый теперь в Петербурге; такой у меня есть и я могу его прислать».
Ответ Штрауха только убедил Николая Михайловича в том, что от него что-то скрывают. Штраух писал, что портрет в две трети поворота головы «для нашей цели не годен, а требуется портрет в полной профили. Надеюсь, что вы не откажетесь съездить в Смоленск к фотографу и доставить нам необходимый портрет в течение мая или, самое позднее, в течение июня месяца, а то нашему художнику нехватит времени исполнить ту вещь, для изготовления которой именно нужен портрет. Что это за вещь, вы, вероятно, давно отгадали».
Николай Михайлович не только не отгадал, но у него не явилось даже и смутных предположений по этому поводу. Однако он не стал больше ломать себе голову над разрешением вопроса, зачем понадобился Академии наук его портрет «в полной профили». Ему было не до того: правительственной телеграммой от 20 мая Пржевальский, в качестве знатока центральноазиатских стран и Дальнего Востока, был вызван в Петербург для участия в работе особого комитета по обсуждению мер на случай войны в Азии.
В 1886 году усиление японских позиций у русских и китайских границ (в Корее) и намерение Англии занять порт Гамильтон (Корейский архипелаг) создавали угрозу войны на Дальнем Востоке.
Совещание в Петербурге продолжалось несколько дней. К мнению Пржевальского внимательно прислушивались.
В Петербурге Николай Михайлович получил разгадку «тайны портрета». Он узнал, что 3 мая в общем собрании Академии наук семь видных академиков сделали следующее заявление:
«Экспедиции Николая Михайловича Пржевальского в Центральную Азию составляют одно из самых выдающихся явлений в истории ученых путешествий вообще. Первым из европейцев наш знаменитый путешественник проник в самый центр высокой нагорной Азии. Там он произвел целый ряд крайне важных открытий и исследований, поставивших имя его наряду с именами знаменитейших путешественников всех времен и народов.
Страны Центральной Азии исследованные Н.М. Пржевальским в 1879–1885 гг.
Мы полагаем, что Академии надлежит выразить неутомимому путешественнику особенную признательность и потому предлагаем конференции для этой цели выбить в честь Пржевальского золотую медаль, на лицевой стороне которой изобразить портрет путешественника, с надписью вокруг: «Николаю Михайловичу Пржевальскому Академия Наук», а на обороте слова: «Первому исследователю природы Центральной Азии. 1886 г.», окруженные лавровым венком».
Заслушав это заявление, Академия наук в общем собрании постановила ходатайствовать перед правительством о разрешении поднести Пржевальскому такую медаль. Разрешение было вскоре получено.
Для изготовления этой медали и понадобился портрет Николая Михайловича «в полной профили».
29 декабря 1886 года, на годовом торжественном собрании Академии наук, великому путешественнику была преподнесена выбитая в его честь медаль. Вручая ее Пржевальскому, непременный секретарь Академии Веселовский произнес речь, которая часто потом цитировалась биографами путешественника.
«Есть счастливые имена, которые довольно произнести, чтобы возбудить в слушателях представление о чем-то великом и общеизвестном. Таково имя Пржевальского. Я не думаю, чтобы на всем необъятном пространстве земли Русской нашелся хоть один сколько-нибудь образованный человек, который бы не знал, что это за имя».
«Имя Пржевальского, — сказал в заключение своей речи Веселовский, — будет отныне синонимом бесстрашия и энергии в борьбе с природою и беззаветной преданности науке».
Эта речь произвела на Николая Михайловича неожиданное впечатление.
— Вот прекрасный некролог для меня и готов, — повторял он.
Разгадку этих слов Николая Михайловича можно найти на страницах его последней книги. Открывается книга обширным наставлением для будущих путешественников — «Как путешествовать по Центральной Азии». Эта глава — обобщение всего опыта Пржевальского. Здесь он отчетливо высказал те соображения, которые тогда, на собрании, привели его к мысли о «некрологе».
«В путешествие можно пускаться только крепкому человеку, иначе он пропадет без пользы. Да и на сильный организм напряженные труды многих лет путешествий неминуемо кладут свою печать и, рано или поздно, «укатают лошадку крутые горки». Поэтому, — пишет Пржевальский, «пускаться вдаль следует лишь в годы полной силы». И тут же делает замечательную оговорку: «Конечно, такой совет весьма трудно выполнить на практике для энергического, увлекающегося человека».
Иными словами, Пржевальского попрежнему непреодолимо влекло ко все новым странствованиям и исследованиям, а прежней уверенности в своих силах у него уже не было.
Хотя известный терапевт — профессор А. А. Остроумов слазал Пржевальскому: «Ваш организм работает отлично», — тем не менее Николай Михайлович лучше, чем врачи, знал, что «крутые горки» уже укатали его. «Твоя весна еще впереди, — писал он Козлову в 1886 году, — а для меня уже близится осень».
Но без заветного дела жизнь была ему не в жизнь. «Простор в пустыне — вот о чем я день и ночь мечтаю».
Для Пржевальского исследование далеких неведомых стран было не только профессией, оно было страстью. Между личностью путешественника, предметом его исследований и условиями его исследовательской работы существовала связь, которая самому Пржевальскому казалась неразрывной. Его неудержимо влекло к грандиозной, дикой природе Азии, к новым странствиям, к непрерывной смене впечатлений, к борьбе со стихиями и с врагами, в которой победу давали выносливость, находчивость, храбрость. Сама жизнь путешественника притягивала Пржевальского не меньше, чем новые научные открытия и, конечно, больше, чем почести и награды, которые его открытия доставляли ему.
Пржевальский в 1886 году.
Выставка коллекций Пржевальского. С журнальной иллюстрации того времени.
Пржевальский был человеком одной страсти. Если рассуждать с точки зрения людей, не одержимых одной всепоглощающей страстью, то, казалось бы, чего нехватало Пржевальскому для того, чтобы счастливо и с пользой для общества продолжать свою жизнь на родине? Он был академиком, генералом, его окружала громкая слава. Его парадный мундир, который он, впрочем, надевал лишь с величайшей неохотой в особо торжественных случаях, покрывали ордена и медали — русские и иностранные. Он мог бы писать книги и читать курсы по географии и орнитологии, мог бы продолжать обработку зоологических и климатологических материалов своих экспедиций.
Но такая жизнь, сама по себе вполне достойная, была не для Пржевальского. Несколько дней, а иногда и часов покоя, который он называл «бездельем», выводили его из себя. Занятия одной «кабинетной» наукой его тяготили.
«Знать я жребия такого,
Что в затишье не жилец!»
— записал он в своем дневнике.
Для Пржевальского не возникало вопроса: чему посвятить остаток жизни? Душа его принадлежала всецело заветному делу исследования Центральной Азии.
Друзья советовали ему жениться, они хотели видеть его окруженным семьей, детьми. Николай Михайлович писал в ответ: «Не такая моя профессия, чтобы жениться. В Центральной же Азии у меня много оставлено потомства — не в прямом, конечно, смысле, а в переносном: «Лоб-нор, Куку-нор, Тибет и проч. — вот мои детища».
Николай Михайлович вовсе не чувствовал себя одиноким. «Семья» у него была, — именно так называл он свой отряд, своих верных спутников. Пржевальский не раз, как вспоминает Роборовский, «говорил, что больше всего желал бы умереть не дома, а где-нибудь в путешествии, на руках отряда, который он называл нашей семьей».
Николай Михайлович мечтал, чтобы воспитанная им с любовью, спаянная дружбой «семья» путешественников не распалась и после его смерти, — чтобы и впредь рука об руку продолжали его сподвижники заветное дело его жизни — исследование Центральной Азии.
— Никогда ни с кем другим не езди в путешествие, — говорил Николай Михайлович Роборовскому. — Второй семьи, такой как наша, не будет, а ехать с кем-нибудь без дружбы — не будет успеха…
Свой дом в Слободе Николай Михайлович обставил так, чтобы все напоминало ему об его путешествиях. У дверей из передней в гостиную стояло чучело огромного тибетского медведя. Над медведем висел портрет Николая Михайловича, изображавший его возвращение с охоты. В столовой по стенам красовались фазаны под стеклянными колпаками. В спальне матрац на железной кровати был набит хвостами диких яков. В саду росли кусты тибетского ревеня, в парниках — хотанские арбузы и дыни. В кабинете рядом с письменным столом стоял шкаф с ружьями. Большая библиотека состояла почти исключительно из книг об Азии.
Среди мыслей о новом путешествии, никогда не покидавших Пржевальского, была одна, которая особенно его преследовала: мечта достигнуть Лхассы — таинственной, недоступной столицы далай-ламы. Сколько раз он избирал ее конечной целью своих путешествий, и сколько раз эта цель оказывалась недостижимой!
«Не удалось дойти до Лхассы!» — писал он в предпоследней своей книге. «В 1873 году я должен был, по случаю падежа верблюдов и окончательного истощения денежных средств, вернуться от верховья Голубой реки; в 1877 году, по неимению проводников и вследствие препятствий со стороны Якуб-бека кашгарского, вернулся из гор Алтын-тага за Лоб-нором; в конце того же 1877 года принужден был, по болезни, возвратиться из Гучена в Зайсан; наконец, в 1879 году, когда всего дальше удалось проникнуть вглубь Центральной Азии, мы должны были вернуться, не дойдя лишь 250 верст до столицы Тибета».
В книге, над которой он работал теперь, в 1887 году, Пржевальский писал, что задачей последнего, четвертого его путешествия «ставилось исследование северного Тибета от истоков Желтой реки до Лоб-нора и Хотана с побочными, если будет возможность, путями, даже до столицы далай-ламы. Однако эта последняя цель опять от нас ускользнула».
И вот он решил предпринять пятое путешествие и достигнуть заветной цели во что бы то ни стало.
«Думаю еще раз сходить в Тибет, посмотреть теперь далай-ламу», — писал он Фатееву. — «Головою ручаюсь, что буду в Лхассе».