К ВЕРХОВЬЯМ ГОЛУБОЙ РЕКИ
К ВЕРХОВЬЯМ ГОЛУБОЙ РЕКИ
Поздней осенью 1872 года синие воды Куку-нора стояли в белой рамке покрытых снегом окрестных гор. В прибрежной степи Николай Михайлович охотился за дикими ослами — куланами, посещал черные шатры тангутов, знакомился с их бытом и нравами.
Неразлучный спутник тангута — длинношерстный як. Он доставляет шерсть, молоко и мясо, перевозит тяжести, легко пробираясь со своей кладью по самым опасным узким тропинкам, вьющимся вдоль отвесных круч, где едва мог бы пройти даже горный козел.
Дикий як. Рис. Роборовского.
В водах озера Пржевальский нашел новый, до того времени неизвестный вид рыбы («расщепохвост Пржевальского»).
Николай Михайлович провел несколько дней на берегу Куку-нора, прежде чем двинуться дальше — в Цайдам и Тибет. Увы! Денег у него оставалось так мало, что нечего было и думать добраться до заветной, таинственной столицы далай-ламы — Лхассы.
Узнав о пребывании русских путешественников на Куку-норе, к ним приехал тибетский посланник. За десять лет до того он был послан далай-ламой к богдохану с подарками, но достиг берегов Куку-нора как раз в то время, когда началось дунганское восстание. С тех пор целых десять лет этот посланник жил на Куку-норе, не отваживаясь пробраться в Пекин и не смея вернуться в Лхассу. Услыхав, что четверо русских прошли через страну, которую он не решался пройти с сотнями своих конвойных, тибетский посланник приехал посмотреть «на таких людей», как он сам выразился.
Посланник предлагал Николаю Михайловичу свои услуги и рассказывал о Тибете. «С грустью слушали мы такие рассказы, зная, что только один недостаток материальных средств мешает нам пробраться вглубь Тибета, — пишет Пржевальский. — Вынужденные отказаться от намерения пройти до столицы Тибета, мы тем не менее решили идти вперед до крайней возможности, зная насколько ценно для науки исследование каждого лишнего шага в этом неведомом уголке Азии».
Между тем, кругом разнесся слух, что на Куку-норе появилось четверо невиданных людей, и между ними один великий святой Запада, который идет в Лхассу, чтобы познакомиться с далай-ламой — великим святым Востока.
«Поводом к такому производству меня в полубоги служили прежде всего наши хождения по Ганьсу, битком набитой разбойниками. Затем пальба из невиданных ружей, охоты за зверями, которых мы били иногда на большие расстояния, стрельба в лет птиц, препарировка их шкур, наконец, неразгаданная цель нашей поездки, — все это вместе заставляло местный люд смотреть на нас как на особенных, таинственных людей».
Тангуты и монголы толпами приходили к Пржевальскому. От желающих получить предсказание не было отбоя. Приходили в надежде узнать не только о будущей судьбе, но и о пропавшей скотине или потерянной трубке. Один тангутский князь добивался узнать средство, которое может избавить его жену от бесплодия.
«Рядом с званием святого мне навязана была профессия доктора, — рассказывает Пржевальский. — Несколько удачных лечений от лихорадки хинином окончательно убедили монголов в моих докторских способностях. Затем слава искусного врача прошла со мной через всю Монголию, Ганьсу, Куку-нор и Цайдам. В двух последних странах в особенности много являлось к нам различных больных».
Разбойники не только не решались напасть на караван Пржевальского, но даже переставали грабить в тех местах, где он проходил. Князья не раз являлись к Николаю Михайловичу с просьбой защитить их от разбоя и приказать разбойникам возвратить награбленный скот.
Далеко кругом распространилась молва, что хотя русских только четверо, но, в случае нападения, по одному слову Пржевальского является к нему на помощь тысяча воинов. Молва приписывала русскому путешественнику способность повелевать стихиями.
Идя от Куку-нора на юго-запад, Пржевальский открыл Южно-кукунорский хребет, который отделяет плодородные степи, прилегающие к Синему озеру, от пустынь Цайдама и Тибета.
Вид озера Куку-нор зимой. Рис. Роборовского.
Перевалив через отроги Южно-кукунорского хребта, караван вступил в бесплодные равнины Цайдама. Здесь Николай Михайлович впервые услыхал от местных жителей-монголов о лежащей на западе, за пустынями Цайдама, стране диких верблюдов и диких лошадей — Лоб-норе. Уже тогда у Николая Михайловича родился замысел следующего путешествия — на Лоб-нор, которое он и осуществил через несколько лет.
Вдали, над необозримой пустынной равниной, показался высочайший горный хребет Бурхан-будда, более высокий, чем Альпы, и не исследованный ни одним ученым до Пржевальского. В прозрачном воздухе пустыни г?ры были ясно видны за 120 километров, а в бинокль можно было различить чуть не каждую скалу.
Бурхан-будда, по выражению Пржевальского, «вздымается вдруг на совершенно гладких равнинах Цайдама» и «стоит исполинским стражем высокого, холодного и пустынного нагорья Северного Тибета». Эти горы тянутся непрерывным ровным гребнем, ни одна вершина не поднимается высоко над хребтом. Обнаженные скалы и глинистые или кремнистые склоны совершенно бесплодны. Только в редких местах торчат уродливые кусты будар-ганы да желтого курильского чая.
Получив у местного князя Дзун-засака проводника в Тибет, Николай Михайлович перевалил через горы Бурхан-будда и, продолжая двигаться на юго-запад, вскоре открыл два других хребта, почти таких же высоких и бесплодных — Шуга и Баян-хара.
Тибет! Вот эта недоступная европейцам страна, куда он столько лет стремился. Какие страшные места! Абсолютная пустыня поднята на высоту 4500 метров над уровнем моря. Среди глины и песка, кое-где покрытых белым налетом соли, только изредка желто-серый лишайник прикрывает оголенную почву, да торчат твердые, как проволока, злаки, до того высушенные ветром, что под ногами они хрустят, как хворост, и рассыпаются пылью.
Никаких дорог в тибетских пустынях нет, кроме тропинок, протоптанных зверями.
«Не видавши собственными глазами, — пишет Пржевальский, — невозможно поверить, чтобы в этих обиженных природой местностях могло существовать такое громадное количество зверей, скопляющихся иногда в тысячные стада. Только бродя с места на место, эти сборища могут находить достаточно для себя корма на скудных пастбищах пустыни». «В таких негостеприимных местностях, среди самой унылой природы, но зато вдали от беспощадного человека, живет знаменитый длинношерстный бык» (як). «Другой не менее замечательный зверь, встреченный нами в Северном Тибете, был белогрудый аргал?[33]».
Як с его мощным телом, с громадными рогами, с длинной бахромой черных волос, свешивающихся почти до земли, с густым хвостом, и стройный аргал? с рогами, красиво изогнутыми, с ярко-белой грудью, с гордой поступью казались Пржевальскому одинаково прекрасными. «Я не раз задавал себе вопрос, кто красивее: як или белогрудый аргали, — пишет Пржевальский, — и лучшего ответа дать не мог, что каждый из этих зверей хорош по своему».
Ранним утром Пржевальский и Пыльцов, вооруженные скорострельными штуцерами, выходили из своей юрты и отправлялись на охоту. Громадную черную фигуру яка нетрудно заметить простым глазом даже на расстоянии нескольких километров. Николай Михайлович надевал сибирскую кухлянку, сделанную из молодых оленьих шкур шерстью вверх. Близорукие яки, приняв охотника за оленя, подпускали его шагов на четыреста.
Однако убить яка нелегко даже с такого близкого расстояния. Пржевальский посылал в зверя пулю за пулей и видел, как летят клочья шерсти, но зверь был жив. Раненый як то бросался в ярости к охотнику, то, не добежав, испуганно поворачивал назад. Один як свалился лишь после того, как в него попало восемнадцать пуль. Малокалиберная пуля, даже пронзив сердце могучего зверя, не сразу убивает его, и смертельно раненый як может еще бежать несколько минут. Кости же черепа редко пробивает даже пуля большого калибра.
К белогрудым аргали подкрадываться труднее, так как они осторожнее и зрение у них лучше, чем у яков. Взобравшись на скалу, вожак стада долго смотрит в ту сторону, откуда появилась опасность. Разглядев, наконец, приближающегося охотника, вожак пускается бежать, увлекая за собой стадо.
Но меткие пули Николая Михайловича настигали и аргали. Он удачно охотился также и за оронг? — красивыми быстрыми антилопами на тонких ногах, с черными рогами, с белой и бурой спиной.
Вьюки ежедневно пополняемой коллекции стали так тяжелы, что путешественники, продолжая путь вглубь Тибета, закопали в песок две шкуры яков и взяли их уже на обратном пути.
Ружья Пржевальского. (Хранятся в Географическом обществе СССР.)
Об этом периоде экспедиции Пржевальский пишет: «Жизнь наша была в полном смысле «борьбой за существование», и только сознание научной важности предпринятого дела давало нам энергию и силы для успешного выполнения своей задачи».
Для защиты от сильных тибетских холодов путешественники запаслись юртой. Встав до рассвета, Николай Михайлович и его спутники завтракали поджаренной мукою — «дзамбой», запивая ее кирпичным чаем. На рассвете они разбирали юрту, вьючили ее вместе с другими вещами на верблюдов и выступали в путь. Прямо навстречу дул студеный ветер. Холод не давал усидеть на лошади, а передвижение пешком с тяжелой сумкой, ружьем и патронташем по высокому нагорью, где в разреженном воздухе каждый лишний фунт тяжести отнимает много сил, было мучительно. При малейшем подъеме учащенно билось сердце, руки и ноги дрожали, по временам начинались головокружение и рвота.
Одежда Пржевальского и его спутников изорвалась, вся пестрела заплатами и не могла достаточно защищать от холода. Сапоги вконец сносились. К старым голенищам путешественники подшивали куски шкур убитых яков.
Частые бури поднимали пыль, песок и даже камни, которые носились в воздухе, как хлопья снега в сильную метель. Продолжать путь становилось невозможно. Но даже при такой погоде путешественники выбивались из сил, сделав переход вдвое или втрое меньший, чем привыкли делать в более низких местностях.
На месте остановки путешественники прежде всего развьючивали верблюдов, и это отнимало целый час. Собирали аргал, рубили лед для воды, потом — усталые и голодные — ждали, пока сварится чай, а поев, отправлялись на охоту. Вернувшись же с охоты, Николай Михайлович садился писать свои заметки, а его спутники опять рубили лед и замерзшее мясо для обеда, чинили дырявую посуду и одежду.
В разреженном воздухе трудно было развести огонь, аргал горел плохо, и его хватало только для приготовления пищи. «Наступало самое тяжелое для нас время — долгие зимние ночи, — рассказывает Пржевальский. — Казалось, что после всех дневных трудов ее можно было бы провести спокойно и хорошенько отдохнуть, но далеко не так выходило на деле. Наша усталость обыкновенно переходила границы и являлась истомлением всего организма, при таком полуболезненном состоянии спокойный отдых невозможен. Притом же, вследствие сильного разрежения и сухости воздуха, во время сна всегда являлось удушье вроде тяжелого кошмара. (На нагорье Северного Тибета спать возможно только с самым высоким изголовьем или в полусидячем положении.) Прибавьте к этому, что наша постель состояла из одного войлока, насквозь пропитанного пылью и постланного прямо на мерзлую землю. На таком-то ложе и при сильном холоде, без огня в юрте, мы должны были валяться по 10 часов сряду, не имея возможности спокойно заснуть и хотя на время позабыть всю трудность своего положения».
Здесь, на бесплодном нагорье, обдуваемом ледяными ветрами, путешественники встретили новый 1873 год.
«Еще ни разу в жизни, — записал Николай Михайлович в своем путевом дневнике, — не приходилось мне встречать новый год в такой абсолютной пустыне, как та, в которой мы нынче находимся. И, как бы в гармонии ко всей обстановке, у нас не осталось решительно никаких запасов, кроме поганой дзамбы… Лишения страшные, но их необходимо переносить во имя великой цели экспедиции».
Четыре героя шли вперед. Пустыня расступалась перед их отвагой. 10 января 1873 года русские путешественники достигли берегов величайшей реки Центральной и Восточной Азии, одной из величайших рек земного шара — Янцзыцзяна, или Голубой реки.