1.01 ДЕТСТВО

1.01 ДЕТСТВО

Родился я и вырос в одной маленькой деревушке в Центральной Германии, чьи жители почти без исключения работали на одном поместье и жили в домах, принадлежавших помещику. Они не были крепостными, однако зависели от работодателя в такой степени, что различие между их статусом и статусом крепостного было небольшим. Отец был учителем деревенской школы.

Помещики этой местности почти все относились к Немецкой национальной народной партии, в которую после Первой мировой войны в основном вступили предприниматели и дворянство. Работники из поместий не были членами партий их работодателей, но «морально» они должны были во время выборов ставить крестик напротив партии, к которой относился их хозяин. Кто этого не делал, мог рассчитывать на увольнение. Голосование было едва ли тайным, и имелись методы, которыми помечались подозрительные листы для голосования. Одним из изобретателей этой методы был также и мой отец, который вместе с ветеринаром, бухгалтером (управляющим финансами) поместья, инспектором поместья и инспектором полей образовали группу уважаемых людей деревни. Один из них, а именно ветеринар, был нацистом, которого остальные члены «деревенской интеллигенции» старались избегать.

В мои детские годы я редко видел отца. В 1925 году его избрали в прусский ландтаг, и он, будучи депутатом и лоббистом землевладельцев и дворян, в основном находился на месте съездов, в Берлине. Сын горняка, он тем не менее чувствовал себя частью высшего общества, т. к. во время Первой мировой он за «храбрость перед лицом врага» от рядового дошел до лейтенанта. Офицеры кайзеровской армии были все в основном дворяне, и если в их касту попадал кто-то из «народа», то от него ожидали соответствующего поведения.

Мы, три его сына, также воспитывались в свете жестоко консервативного мировоззрения. Еще перед тем, как пойти в школу, я уже знал, что Версальский договор был позором для немецкого народа, что союзники навязанными нам репарациями, уничтожили нашу экономику, что они отняли у нас около 15% территории, что наши вооруженные силы могли иметь в своем составе только 100 000 человек и что не имели права содержать тяжелые орудия, танки и боевые самолеты. Мы знали, кто был кровным врагом Германии. Это были французы, о которых мы уже в детстве пели песню:

Наш командир сел на коня,

привлекая нас на поле боя.

Разобьём Францию до конца,

погибнем смелым героем.

В редкие часы, когда мы были вместе, отец рассказывал нам о войне, и мы, дети, гордились его отвагой. Война мне казалась очень привлекательным событием и я задавал себе вопрос, будем ли мы участвовать в следующей? Мы этого желали и знали, что война с Францией должна обязательно состояться, дабы восстановить честь Германии.

То, что наш отец был ранен пять раз и что его последнее ранение во время одного из боевых дозоров стоило ему ноги, нас не пугало. Эту жертву на благо «величия нашей отчизны» мы считали абсолютно оправданной, и я думаю, что мой отец считал так же.

Уже в 7–8 летнем возрасте я читал выписываемые отцом военные журналы (отец относился к этому с охотой), учился ориентироваться по картам, передвигаться по компасу. Фотографии английских, французских или американских танков, боевых кораблей и самолетов приводили меня в восторг, и я завидовал детям этих стран, которые могли в живую рассматривать такое «чудо техники».

В рабочем кабинете отца имелась целая кипа журналов, брошюр и книг о вооружении Советского Союза. Отец в этой области был экспертом и читал об этом доклады офицерам Рейхсвера.[1] Нам, детям, отец нарисовал мрачную картину военной опасности с востока.

В неописуемый восторг нас приводило изготовление взрывпакетов. Используя порох, картон, большое количество шпагата и клея, мы мастерили большие и маленькие «пушечные заряды», а отец показывал нам, какой разрушительной силой они располагают. Мы также экспериментировали и с химическими препаратами (хлорид калия, селитра, фосфор), которые намного повышали эффект детонации взрывпакетов. Мы также учитывали меры безопасности в обращении с порохом и готовой взрывчаткой, что для отца и нас, детей, было святым.

В 9 лет я смог участвовать в стрельбах для взрослых. При поддержке поместья, за пределами деревни было построено стрельбище, отвечавшее всем мерам безопасности.

Одним из незабываемых событий стало участие в призовых стрельбах для взрослой знати деревни. В категории «стрельба, сидя за столом» я, 9-летний мальчик, занял первое место и в качестве приза получил складной ножик. Отец мной был очень горд.

Наша мать едва интересовалась военными искусствами, однако воспитывала нас, троих сыновей, в духе «прусского солдафонства». Основными критериями этого воспитания были сознательность, надежность и пунктуальность. Неплохие качества и для мирного времени. Вероятно, эти черты попали в меня с материнским молоком, так что я ими пользуюсь и в моем нынешнем возрасте. Используя их, я никогда ничего плохого не сделал и не получил.

Другие основополагающие воспитания были таковы:

• немецкий юноша бесстрашен;

• немецкий юноша переносит боль, не морща лица;

• немецкий юноша не плачет.

На практике же эти принципы не всегда выполнялись. Возвращаясь домой с разбитым коленом и кровоточащими руками после столкновения на велосипедах, я от матери не слышал успокаивающих слов, а только: «Перестань выть!»

Только однажды, когда мне было примерно 5 лет, я налетел на острый угол и в кровь разбил лоб. Тогда мать взяла меня на колени, утешила, погладила и дала кусок пирога, что можно было получить только в выходные дни или на праздник. Тот случай у меня до сих пор стоит перед глазами.

Как нацисты поддерживали Гитлерюгенд, так и у консерваторов была своя молодежная организация «Шарнхорст» (по имени прусского генерала из 19-го века). Когда мне было 8–9 лет, то и я смог принимать участие в походах группы этой организации по выходным в близлежащем городе. Там мы играли в войну, поедали гороховый суп из полевой кухни и спали в сараях крестьян на соломе. То было прекрасное время.

Понятие «солдатский» проникло во все жизненные ситуации: иметь солдатскую осанку, чеканить солдатский шаг, держать себя по-солдатски, иметь солдатское чувство чести. О чести говорили много, но с возрастом я так до конца и не понял, что, собственно, это такое.

С политикой я также столкнулся еще в раннем детстве. Отец с охотой рассказывал о проведении выборов, на которых он выступал с речами за свою партию и за которую должен был обороняться от коммунистов и социалистов. Мордобои между правыми и левыми группировками в период между окончанием Первой мировой войны и приходом Гитлера к власти, были обычным делом. Текла кровь; были раненые и даже убитые.

Мы всегда просили отца еще раз рассказать об одном из таких погромов. Он охотно это делал. Пусть это оградит будущие поколения. 

«Это было во время выборов в 1929 году. В то время каждый год проводились такие мероприятия демократов. Мы сняли большой зал в ресторане „Терраса“ и ожидали наплыва публики. Я должен был держать речь.

Незадолго до начала мероприятия один из наших „кротов“ передал, что коммунисты собрались со всего региона, и что они нас хотят вышвырнуть из зала. Тут я приступил к точно спланированной реализации плана по мобилизации боеспособных членов партии. В нее входили все помещики нашего округа. У всех уже тогда имелись телефоны. В крупных поместьях имелись и грузовики, и на них в любое время можно было загрузить тревожные боевые группы с выездом в любое место, куда это потребуется.

Так я раздал коды тревоги нашим телефонистам, те со своих телефонов передали их дальше в поместья. Последние подняли по тревоге людей, после чего в Айслейбэн выехали почти 20 грузовиков с 20–30 крепышами в каждом. Там они выгрузились в незаметных местах и незаметно побрели к своим исходным позициям.

Когда коммунисты в количестве около 200 человек, вооруженные дубинками, появились перед нашим местом сбора и наткнулись на наших бойцов, превышавших их вдвое, началась схватка. При этом потекла кровь — но только кровь коммунистов».

Таков был рассказ отца, от которого мы, дети, всегда приходили в восторг, потому что тогда наш отец был предводителем победителей. Нам не приходило в голову то, что эта «демократия дубинок» была более чем-то страшным, и что она являлась плодоносной почвой для роста партии Гитлера.

В таком политическом «семейном климате» зарождались взгляды, преисполненные ненавистью и страхом на коммунизм и появившийся в Советском Союзе большевизм. Немецкие коммунисты угрожали моему отцу, что они его рано или поздно забьют или расстреляют. Поэтому я их ненавидел, а от огромной страны, в которой правили коммунисты, я испытывал страх, хоть и был еще ребенком.

Из-за угроз расправы, отец в кармане брюк носил дамский пистолет «Вальтер» калибра 6 мм, а дома в спальне под своей подушкой у него лежал еще один калибра 7,65. В выдвижном ящике тумбочки хранилось по 100 патронов для каждого пистолета.

В 14 лет я с этим оружием и достаточным количеством боеприпасов выходил на природу и упражнялся в меткости стрельбы. Об этом никто не знал! После стрельбы я разбирал пистолеты на части, чистил и смазывал их, а потом снова собирал. Это доставляло мне огромное удовольствие.

Не хочу сказать, что в 10 лет я уже чувствовал себя солдатом, но имело место радостное ожидание того, что таковым скоро стану.

Но все это не имело ничего общего с национал-социализмом. Отец ненавидел нацистов с их Гитлером так же, как и коммунистов с Тельманом. Мы трое братьев были также настроены. В нас также возрастала ненависть и к черно-красно-золотому знамени немецких демократов. Но отец, будучи действительным учителем, вынужден был в определенные дни водружать это знамя над зданием школы. Окно нашей детской комнаты находилось в нескольких метрах над этим знаменем, и мы, три «хорошо воспитанных» сына, ставили отца в не очень ловкое положение, когда сверху брызгали на эту ненавистную тряпку соляной кислотой и тем самым дырявили ее. По поводу чувства ненависти сыновей он наверняка не сделал переоценки.

В таком милитаристском окружении я и провел первое десятилетие моей жизни. Уже в 10 лет я решил стать кадровым офицером, и связывал с этим наилучшие намерения.