Эпилог

Внутренний покой, это всепроникающее чувство довольства и гармонии — неуловимая мечта. В большей части моей жизни его не было. И тем не менее все мы его жаждем.

Первые дни после кончины моего отца нельзя было назвать спокойными. Уж точно не для меня — и совершенно точно не для моей матери, чьи худшие мучения только начинались. Папины похороны, состоявшиеся 21 января 1990 года, принесли нам мало утешения, и наше намеренное отдаление от остальной части его семьи в церкви в тот день стало символом этого прискорбного раскола.

Передышки не было даже тогда, когда панихида была окончена и мы влились в трехчасовую моторизованную процессию, которая повезла его в последний путь к семейному склепу, где мои бабка и дед, Аида и Гуччо, лежали бок о бок уже почти пятьдесят лет. Гримальда и Родольфо тоже были захоронены там, в то время как Васко покоился где-то в другом месте. Мой отец пережил их всех. Единственным человеком, чье отсутствие в этой нескончаемой поездке на кладбище Соффьяно за городской чертой Флоренции бросалось в глаза, была Олвен в своей инвалидной коляске: этот путь был бы слишком труден для нее.

Мне удавалось сохранять сдержанность все утро, но когда мы прибыли к воротам кладбища и начали свой путь через ряды надгробий позади папиного гроба, я зарыдала, как никогда не рыдала прежде. Никогда больше он не ворвется в нашу жизнь свежим ветром, как делал всегда, с улыбкой и ласковым словом наготове. Никогда больше мне не ощутить эту энергию и жизненную силу — столь характерную для него жажду жизни.

Пусть он не был величайшим отцом в мире, зато он был единственным моим отцом.

И в последние пять лет, слой за слоем, с него слетало все наносное, чтобы показать мне истинного Альдо Гуччи — мужчину, которого безусловно обожали моя мать и я. Я была благодарна хотя бы за это.

Следуя за остальными родственниками, которые шли на несколько шагов впереди, мы остановились у входа в мраморный склеп, в окружении тех, кого мне трудно считать родней. Мама стояла рядом со мной, безвольная, как кататоник[93]. Только когда все остальные отошли прочь, мы смогли подойти ближе ради минуты молчания наедине с ним. На столике в углу я заметила распятие над алтарем и четыре свечи, а также несколько полинялых фотографий в рамках, которые родственники ставили сюда год за годом. Здесь были мои бабка и дед, тетя и дядя. Бо?льшая часть великой династии Гуччи ныне превратилась в тлен.

Пару месяцев спустя я почувствовала, что мне необходимо снова совершить паломничество на кладбище — в одиночку. Сунув руку в сумочку, я вынула фотографию и поставила ее среди остальных, дополнив экспозицию этой некогда гордой семьи. То была фотография отца, сделанная во время моей свадьбы на Ямайке. Он был с ног до головы одет в белое, простертая рука указывала на океан и закатное солнце.

— Я скучаю по тебе, папа, — прошептала я, поцеловала рамку, про себя произнесла молитву, а потом вернулась в Рим.

19 февраля 1990 года, ровно через месяц после того дня, когда он умер, и всего через две двери от той самой палаты, в которой он отказался от дальнейшей борьбы, в этот мир пришла моя дочь Виктория. В силу какой-то сверхъестественной симметрии медсестра, которая ухаживала за мной и моей малышкой, была той же самой, которая закрыла глаза моему отцу.

Виктория родилась в полное травм время моей жизни, и это на ней сказалось. Долговязая и нервная, с ранимой натурой, в младенчестве она требовала больше заботы и внимания, чем Александра, и я не раз вспоминала маму, которой не всегда давалось быть идеальной матерью. Теперь у меня на руках были две дочери, о которых нужно было заботиться, непрекращающийся кризис в браке и бесчисленные незавершенные дела, которые надо было доделывать, не говоря уже о заботе о матери, чья скорбь переросла в клиническую истерию. Я искренне опасалась за ее душевное здоровье. Без мужчины, который стал для нее одновременно отцом, другом, мужем и сыном, некому было наставить ее или облегчить ее внутренние мучения. Мамин гуру, Сари Нанди, недавно умер, так что она чувствовала себя полностью осиротевшей, возводя взор к небесам, повторяя имя моего отца и рыдая, пока не засыпала от изнеможения.

Единственным ее утешением было то, что папа по-прежнему приходил к ней во снах.

Я утешала ее, как могла, но мне нужно было заняться и более практическими вопросами. Notaio [нотариус. — Пер.], ответственный за завещание моего отца, вызвал меня и моих братьев в свой офис в центре Рима. Документ, который он зачитал нам, был датирован 12 апреля 1988 года — через четыре недели после того, как Роберто и Джорджо продали свои акции GUCCI. Я единственная знала о его содержании. Нотариус начал с того, что зачитал вслух список собственности, которую мой отец оставлял Олвен, своим внукам и разным служащим. Затем он перешел к той части, которая больше всего интересовала каждого присутствующего. Мой отец, заявив, что пребывает в здравом уме, полностью лишал наследства Паоло и назначал меня своей «единственной и полной наследницей», несмотря на то что перед законом такое заявление было скорее символическим, чем абсолютным.

Перемена атмосферы в комнате была осязаемой. Ерзая на стуле и глядя прямо перед собой, я жалела, что не могу мгновенно перенестись в любое другое место, и чувствовала, как гневные взгляды буравят меня. У моих братьев не могло быть никаких сомнений в том, что их преднамеренно оскорбили. Это был неожиданный исход для всех. Единственная из его потомков женского пола, я была как никто удивлена, когда отец передал мне свое завещание в больнице. Его решение окончательно, сказал он. Кроме того, его сыновья уже получили свою часть наследства в виде акций, подаренных им, когда он был еще жив, плюс ту материальную помощь, которой они пользовались всю жизнь. Ему нечего было больше отдавать, помимо того минимума, который полагался по итальянскому законодательству, — зато у него еще было что сказать.

В прощальном слове, зачитанном монотонным голосом нотариуса, он обвинял Паоло в «злонамеренности и унижении», но затем великодушно объявлял, что прощает всех, кто «оскорбил» его. Его последняя воля и завещание семье, писал он, — обрести «гармонию, терпимость и любовь друг к другу в память [о нем]».

Под гармоничными подразумеваются такие отношения, которые «характеризуются отсутствием конфликтов и разногласий». Папа хотел невозможного. Он хотел мира.

Мои братья, которые познакомились со мной, когда я была маленькой девочкой, и знали, что я никогда не стремилась нажиться на своем положении или принять какое-либо участие в их борьбе за власть, были в ярости. Отчуждение между ними и мной отныне пролегло навеки, и эти трое мужчин покинули офис нотариуса, не проронив ни слова.

Примечательно, что предсказаниям моего отца по поводу компании суждено было сбыться. Лучше бы Investcorp прислушалась к его советам. Не прошло и пары лет, как Маурицио был изгнан. За это время он наделал столько долгов, что поставил компанию на грань банкротства. Его уход позволил другим, более проницательным руководителям постепенно вернуть компании GUCCI былую славу, начиная с перевода штаб-квартиры обратно во Флоренцию, где по праву был ее дом. В 2011 году ее последние владельцы открыли во Флоренции музей Гуччи, в котором предпринимательский дух деда и достижения отца наконец представили по достоинству.

Мой брат Джорджо был единственным из своего поколения Гуччи, оставшимся в живых, когда папа обрел публичное признание как концептуальный провидец, коим он и был. В 1995 году Маурицио был застрелен в упор четырьмя выстрелами; двух его убийц наняла мстительная бывшая жена, Патриция, которую пресса назвала «Черная вдова». За это заказное убийство она шестнадцать лет провела в тюремной камере. Паоло умер после заключения в тюрьму за уклонение от выплаты алиментов, а через пять лет от рака умер Роберто. Даже Олвен, которая пережила моего отца на несколько лет, как и предсказывала моя мать, не суждено было увидеть роскошное флорентийское увековечение наследия, оставленного ее мужем. Не была она и похоронена рядом с ним на кладбище Соффьяно. Олвен упокоилась в поместье старшего сына, Джорджо, на побережье Арджентарио, где потом был похоронен и Паоло. Роберто нашел свое последнее пристанище в фамильном склепе Гуччи, где и по сей день остаются два свободных места.

Год, а то и больше после смерти папы внутренние мучения моей матери ничто не могло умалить. Это было время, которое я предпочитаю забыть, а она — не вспоминать. В конечном счете она смогла взять себя в руки, но за более чем двадцать пять лет, прошедших после того, как он покинул нас, она не смогла найти ни одного другого человека, который мог бы сравниться с мужчиной, некогда так пламенно добивавшимся ее. Она лишь недавно смогла начать рассказывать о тех годах, что провела с ним.

— Какая у нас была история, Патрицина! — говорила она мне, и ее карие глаза сияли. — Ты и половины ее не знаешь! Я долго не осознавала, насколько важна была для него.

Она вскидывала руки и, используя римское выражение, восклицала:

— Me n’ha fatte tante![94] — и добавляла: — Знаю, он не был святой, но и я вовсе не ангел, а он все равно любил меня. Никогда не будет мужчины, подобного Альдо.

Она по-прежнему хранит на своем ночном столике драгоценную Мадонну с младенцем, принадлежавшую моему отцу, а по ее квартире расставлены и развешаны несколько его фотографий в рамках. Хотя у нее есть друзья, она не слишком общительна от природы и предпочитает в одиночестве заниматься своими делами. Привыкшая к изоляции, мама наслаждается своим уединением и хвастается тем, сколько дней подряд может провести совершенно одна. Вероятно, впервые в своей жизни она теперь безмятежна. Недавно она заявила, что мое появление на свет стоило всех ее страданий. Я определенно стала больше ценить ее, чем когда-либо прежде, и почти каждый день мы с ней разговариваем по телефону. На это потребовалось почти сорок лет, но мы теперь, наконец, мирно общаемся друг с другом.

Мама полностью и с энтузиазмом приняла роль бабушки, и все мои дочери любят свою «нонну Би». Она также радует нас тем чувством юмора, которое так любил мой отец, на свой лад описывая людей и ситуации, прибегая к римским выражениям, которые неизменно вызывают у нас смех.

По ее собственному признанию, она в полной мере реализовала свой потенциал, хотя и с некоторым опозданием.

— Твой отец всегда утверждал, что я по-своему умна. Когда он понял, что умирает, он много раз повторял мне это, говоря: «Бруникки, с тобой все будет в порядке!» А я ему не верила.

Как минимум два десятка лет после своей смерти папа продолжал приходить к ней во снах, и это дарило ей великое утешение. А однажды ей приснился сон, настолько яркий, что она его никогда не забудет. Мой отец был одет в костюм и мягкую шляпу — он был точно таким, каким она запомнила его, когда он стремительно входил в магазин на виа Кондотти. Она стояла перед ним, напрасно пытаясь раскрыть запертый чемодан.

— У меня нет ключей, Альдо! — пожаловалась она, дергая замок. Он спокойно уверил ее, что отдал ключ ей. — Нет, не отдал! — расстроенно воскликнула она, но он продолжал понимающе улыбаться и смотреть, что она станет делать. Опустив глаза, она вдруг увидела, что ключи все это время держала в руке. Смеясь, она обернулась к нему, но он исчез.

В тот же момент, когда мама проснулась утром, она почувствовала, будто огромный камень свалился с ее души. С тех пор мой отец явился к ней лишь однажды, помахав рукой на прощание и растаяв вдали; последними исчезли его глаза.

Больше он никогда не возвращался в ее сны. С этого дня она стала той сильной женщиной, которой он всегда ее считал.

Это была та самая женщина, которая нашла в себе силы поделиться со мной его письмами летом 2009 года и таким образом направила меня на путь открытия истинной истории, мелькавшей в газетных заголовках. Не скажу, что из нее было легко выуживать дальнейшую информацию — это всегда давалось с трудом. Помню, как-то раз в детстве я копалась в маминых шкафчиках и наткнулась на фотоальбом моих ранних детских лет. С волнением раскрыв его, обнаружила, что десятки фотографий были из него вырваны, что оставило еще больше лакун в моей жизни.

— Почему ты это сделала, мама? — спросила я в растерянности.

— Мне не нравились эти воспоминания, — категорически заявила она. — Не хотела вспоминать.

Тогда она снова захлопнула двери в свои воспоминания, слишком боясь своих чувств, потому что уже познала в прошлом, что эмоции могут вновь затянуть ее в темную бездну.

Стараясь по кусочку собрать всю картину, я продолжала накапливать информацию и записывать все подробности. Всякий раз, навещая маму, я надеялась, что может открыться что-то новое — что-нибудь неожиданное. И вот во время моего очередного приезда в Рим так и произошло.

Когда я приехала к ней на квартиру, мама в нетерпении ждала меня на краю террасы. Здесь почти ничего не изменилось со времен моего отца, и каждая деталь была точно такой, какой я ее помнила. Мама распахнула ставни — в остальное время они были плотно закрыты, чтобы поддерживать прохладу в гостиной и защищать мебель от солнца. Несмотря на свои годы, даже в ярком солнечном свете она выглядела такой же красивой, как и всегда, с минимумом косметики, чтобы только чуть оживить по-прежнему безупречную кожу.

Зная, какой скрытной она всегда была, я неуверенно подняла тему своей книги, желая, чтобы она прочла определенные фрагменты.

— Мне очень хотелось бы, чтобы ты посмотрела, что я сочинила, мама, — сказала я ей с нежностью, порожденной нашими заметно улучшившимися отношениями и новой любовью в моей жизни.

Она улыбнулась:

— Может быть, Патрисия. Когда-нибудь. Но вначале я должна кое-что тебе показать.

Потом, так же как и несколько лет назад, она встала, ушла в свою спальню и вышла из нее с еще одним письмом. С тем письмом, с которым она не была готова расстаться в тот раз.

Усевшись за обеденный стол, надвинув на переносицу очки для чтения, она показала мне одну-единственную страницу, исписанную почти неразборчивым почерком. Прочистив горло, она проговорила:

— Это было последнее письмо твоего отца. Оно датировано 18 января 1990 года. Самое прекрасное и дорогое из всех, что он написал…

Видя, что мама запнулась, и понимая, как ей трудно прочесть слова, которые отец, возможно, писал на смертном одре, я взяла листок из ее рук. Собравшись с духом, села прямо и начала читать вслух:

Чтобы выразить свои чувства, я ощущаю себя обязанным рассказать о своем признании — и преданности — женщине, которая была верной спутницей моей жизни на протяжении более чем тридцати лет. Чувства любви и привязанности, которые я испытываю к Бруне, безмерны. За то, что ты делала для меня, спасибо тебе, Бруна, [спасибо] за твою духовную силу, помогавшую мне во всех моих начинаниях. Ты — образец женщины, скромница, и ты заслуживаешь уважения и восхищения каждого, кто удостоился чести знать тебя. Двадцать шесть лет назад ты подарила мне дочь, нашу Патрисию. Какой божественный дар! Прекраснее ее нет на свете, ибо она унаследовала твои лучшие черты. Никогда не смогу в достаточной мере выразить ту благодарность и радость, которых ты заслуживаешь.

Моим сыновьям: я требую, чтобы вы блюли моральные обязательства, вдохновленные моей жизнью, полностью прожитой в восхищении Бруной. Джорджо, Паоло и Роберто, я хочу, чтобы вы уважали качества Бруны. Это письмо…

На этом месте текст обрывался. Почерк отца просто прервался. След синих чернил доходил до самого низа страницы и переползал через ее край.

Я подняла взгляд на мать. Ее глаза блестели.

У меня не было слов.

Мама быстро смахнула слезу.

— Монахини считают, что, возможно, в этот момент у него случилось кровоизлияние в мозг, — сказал она. — Они потом отдали мне это письмо вместе с остальными его вещами. Я хотела бы, чтобы оно теперь тоже хранилось у тебя.

Я глядела на дрожащий почерк отца, и мои глаза задержались на этих словах, которые словно спрыгивали со страницы. Это была его истинная последняя воля и завещание. Он понял тогда, что умирает, и в этот момент, мне кажется, обрел покой. В последние годы своей жизни он видел крушение всего, что было создано им. Все его прежние цели были утрачены. Его жизнь стала бессмысленной, и не думаю, что он смог бы долго прожить в условиях такого существования. Однако под конец, по-видимому, он понял: единственное, что по-настоящему было важным для него, — это мама и я.

Папа хотел, чтобы моя жизнь была полна благодарности и радости. И с его помощью я осознала, что так все и было. Он просил гармонии, терпимости и любви в память о нем — и мы, наконец, пришли к пониманию. Мои отношения с матерью трансформировались, и я полюбила ее всей душой. Мой отец оказался прав. Она была «образцовой женщиной». Давным-давно мне как-то раз задали вопрос: какое счастливое воспоминание связано у меня с моей матерью, и я, честно говоря, не смогла вспомнить ни одного. Теперь знаю, что мои самые счастливые воспоминания о ней, вероятно, еще впереди.

Dono divino, божественный дар — вот как описал меня отец. И какой же воистину божественный дар он вручил мне этим письмом — полным любви посланием из могилы почти через двадцать пять лет после своей смерти! Сквозь смех и слезы я понимала, что завершила полный круг, как и мама. Наше совместное путешествие ни в коем случае не кончилось, но вывело нас на новую дорогу.

И, как всегда, последнее слово осталось за моим отцом — неподражаемым Альдо Гуччи.