Глава 13 Жизнь в Англии

На протяжении всей своей взрослой жизни я находила огромное утешение в дружбе. В основном это были те люди, с которыми я выросла; мои друзья — сплошь великодушные люди родом из эксцентричных семей и нередко с дисфункциональным прошлым, похожим на мое собственное. Как и в моем случае, их воспитание было каким угодно, только не тривиальным.

Однако их, похоже, удивляет моя особенность не задавать много вопросов. «Ведь ты очень общительная и уж точно не стеснительная!» — говорят они. Что это — черта, которую я «подхватила» в годы своего формирования, или, вероятнее, врожденная — не знаю. Не то чтобы мне было безразлично или неинтересно — и небезразлично, и интересно; просто не считаю нужным вмешиваться в дела других людей. Моя любознательность находила себе настоящую отдушину только рядом с Морин в первые годы жизни в Англии, однако со времени ее отъезда я просто следовала наставлениям и старалась быть хорошей девочкой — готовой на что угодно, только бы не нарушать хрупкое равновесие в доме.

Моя мать заботилась о том, чтобы я всегда выглядела исключительно безупречно — с косичками, в носочках, в вездесущих туфельках фирмы Start-rite, которые носят практически все британские школьники. Я была самой счастливой среди своих одноклассников в Херст-Лодже, где сразу же прониклась чувством товарищества, которое сложилось в моем окружении, состоявшем из одних девочек. Моей лучшей подругой была Белинда Элворси, и, как это принято у британских школьников, у большинства из нас имелись прозвища, так что нас с ней любовно звали «Пи и Би». Нам было очень весело вместе.

Когда я возвращалась домой, где больше не с кем было откровенничать, это была совсем другая история. Несмотря на желание моей матери, чтобы отец навещал нас чаще, он по-прежнему приезжал только раз в месяц, так что недели между его визитами тянулись медленно. Дом, который она выбрала, был чудесен летом, но зимой в нем было холодно и темно, поэтому комнаты держали закрытыми и задергивали шторы.

В Хендоне у нас хотя бы были соседи, и хотя мама никогда с ними не разговаривала, сама мысль о том, что рядом кто-то есть, немного утешала. В Беркшире же мы жили в местности, где дома скрывались за высокими воротами, их не было видно. Выглядывая из окна, все, что мы видели, — это деревья да порой оленя, пересекающего лужайку. Помимо одного семейства, которое жило дальше по нашей дороге, мы ни с кем не подружились, и, кроме того, мать всегда ощущала неловкость, разговаривая по-английски.

Я нередко чувствовала себя не более чем придатком при живых родителях: отец обычно отсутствовал, а матери, хотя она и находилась рядом, трудно было присутствовать в моей жизни. Мама проделывала со мной необходимые бытовые действия примерно так же, как со своей собакой Гиадой. Когда меня нужно было накормить, она готовила мне еду. Когда приходило время помыться, она наполняла мне ванну. Потом усаживала меня перед телевизором, пока не наступало время готовиться ко сну. Она выполняла свой долг — и только.

Я быстро научилась сама находить себе дело, что привело к моей пожизненной самодостаточности. Оставаясь одна на выходных, я на целые часы погружалась в мир книг «Лев, Колдунья и платяной шкаф» или «Питер Пэн» — в обеих историях герои ускользали в места, где с ними происходили фантастические приключения. Я играла со своими Барби или болтала с воображаемыми подружками. Мне и в голову не приходило попросить собственное домашнее животное, чтобы играть с ним. На самом деле, я вообще никогда ни о чем не просила.

Моя мать заполняла свои дни учениями Сари Нанди, к которому по-прежнему ездила в северный Лондон раз в неделю. Час за часом она лежала на кровати, практикуя дыхание пранаяма как часть подготовки к трансцендентной медитации, которая на некоторое время оказывала успокоительный эффект и стала ее единственным источником удовлетворенности жизнью. Я в то время этого не понимала, но она отчаянно пыталась удержаться от нового сползания в черную дыру. Хотя это, возможно, было формой эскапизма, она просто делала все, что могла, с учетом тех средств, которые были в ее распоряжении.

Когда она уединялась в своей комнате для медитации, я знала, что ее нельзя беспокоить. В дождливые выходные капли барабанили по крыше и окнам, не позволяя мне выйти в любимый сад. Как только среди облаков проглядывало солнце, я убегала, чтобы порезвиться с детьми Брайана, или приглашала к себе Би. Мы с ней часами весело играли, наряжаясь в старую одежду моей матери, придумывая сюжеты и персонажей для маленьких пьес.

Я также с восторгом ходила в гости к Би, где ее всегда жизнерадостная мать Лиз обращалась со мной, как со своей дочерью. Я ни разу не видела отца Би и никогда о нем не спрашивала — настолько шумной, хаотичной и веселой была атмосфера Роуз-коттеджа, где они жили. Би была шалуньей, как и ее сестра с братом; брат Би стал первым мальчиком, который заставил мое сердце биться сильнее. Мы вчетвером устраивали кутерьму, играя в дурашливые игры и носясь как угорелые. После нас оставался страшный беспорядок, но, по крайней мере, это место казалось мне настоящим домом. У меня же дома царило совершенно иное настроение. Едва ли существовало хоть что-то, что не вызывало бы у моей матери паники, и часто она впадала в обсессивное состояние. Когда ее начинало беспокоить, что я слишком худая, она принималась пичкать меня едой от рассвета до заката и поила каким-то сиропом, стимулирующим аппетит. Когда ей казалось, что я слишком бледная, она щипала меня за щеки, чтобы вернуть им румянец. Если мои волосы казались ей тусклыми, она завивала их, чтобы я выглядела более презентабельно. Казалось, для нее всего важнее, чтобы я идеально выглядела — постоянно.

Би считала меня «счастливейшей девочкой на свете», поскольку у меня не было братьев и сестер, чтобы соперничать с ними за внимание мамы, и весь большой дом целиком принадлежал мне одной.

А я жаждала — больше красивой комнаты, модного платья или красивой прически — доброго слова.

Познакомившись с Лиз, я мечтала иметь такую мать, как она, человека, который питал бы ко мне искренний интерес, а не только искал недостатки там, где их и в помине не было. После того как наши матери познакомились, я надеялась, что моя мать «заразится» от Лиз какими-то качествами ее натуры, но, увы, этого не произошло. Когда мама была в моем возрасте, бабушка так душила ее любовью, что она уверовала, будто является центром вселенной. По какой-то причине, которую я так и не поняла, она, казалось, была не способна сделать то же самое для меня.

В сущности, могу припомнить лишь считаные моменты, когда мы хоть как-то развлекались. Одно воскресное утро, когда мне было около восьми лет, особенно выделяется на фоне этих воспоминаний. На улице было холодно и шел дождь, и пока мы не разожгли камин, мамина комната была единственным теплым местом в доме. Поскольку заняться было нечем, она позвала меня забраться к ней в постель в пижаме и смотреть телевизор. Ограниченный выбор программ быстро наскучил ей, и она сказала:

— Давай-ка я покажу тебе йогу.

Она начала с позы лотоса, объяснив мне, как выворачивать ноги, пока ступня не умостится во впадине колена. Потом показала позу дерева. Она давалась мне легко: несколько минут я могла балансировать на одной ноге.

— Смотри, мама! — воскликнула я. Это произвело на нее впечатление.

— Отлично, Патрицина, — сказала она, назвав меня прозвищем, которое использовала только тогда, когда бывала особенно мною довольна. — Ты гибкая, точно резиновая!

В восторге от того, что завладела ее безраздельным вниманием, я продолжала пробовать все позы, которые она показывала мне. И попробовала почти все, вплоть до стойки на плечах, пытаясь удерживать равновесие на голове и тянуть ноги к потолку. Пошатнувшись, я перекувырнулась назад, на ковер, сбросив с кровати заодно и маму. Мы вдвоем лежали на ковре, ухватившись за животы, хохоча до слез, которые стекали по нашим щекам, — редкий момент беззаботного дурачества в нашем довольно унылом существовании.

Остальное время мы жили ради тех дней, когда домой приезжал мой отец и жизнь становилась намного живее и ярче. Наш большой старый дом часто бывал безмолвным и мрачным, а папа напоминал взрыв солнечного света. Комнаты вновь отпирались, шторы отдергивались, в вазах появлялись цветы. Едва заслышав хруст шин, катящихся по подъездной дорожке, я спешила к входной двери, обгоняя мать. Улыбающийся, с сияющими глазами, он никогда не подхватывал меня на руки, не кружил вокруг себя, но любовно гладил по голове или целовал в обе щеки.

Потом он обнимал мою мать. Как только папа переступал порог, она начинала жаловаться: «Альдо, я не могу с ней справиться…» или: «Посмотри на ее табель. Что нам делать?» Она никогда не говорила ему ничего хорошего обо мне, не показывала мои школьные рисунки.

Мать заставляла меня чувствовать себя вечным разочарованием, в то время как единственное, чего я хотела, — быть особенной в ее глазах.

Папа не особенно прислушивался к ее словам, говоря мне с понимающей улыбкой: «Мы с тобой поговорим позже, Патрисия!»

Потом меня изгоняли на второй этаж. «Vai in camera tua!»[41] — командовала мать, уводя отца в кухню и обещая позвать меня, когда будет готов обед. Меня, конечно, возмущала ее собственническая манера. Мне тоже хотелось о многом ему рассказать. Были роли в пьесах, которые я играла в школе; книги, которые читала; танцы, которые разучила. Мне не терпелось похвастаться, как я буквально вела все хозяйство, отвечая по телефону своим самым взрослым голосом и подписывая накладные на доставку, когда мама заболела. Я даже как-то раз приготовила ей завтрак, который со всей осторожностью на подносе принесла на второй этаж.

— Я сварила два яйца, поджарила два ломтика хлеба и приготовила чай, — с гордостью рассказывала я. — Она поздравила меня с тем, что я ничего не забыла — даже мед к чаю.

Мечтала, чтобы на несколько дней мы стали обычной семьей. И хотела создавать маленькие счастливые пузыри идеального времени, пусть даже и знала, что в реальности так никогда не будет.

Однако за недели одиночного заключения мама успевала изголодаться по взрослым разговорам. Зная, что отец мысленно готовился снова уехать с самого момента приезда, она составляла списки и бомбардировала его бесконечным перечислением проблем, пока он молча сидел и слушал. Для нее каждый из его предельно сжатых визитов представлялся единственный шансом выговориться. И она использовала его по полной программе, что обычно приводило к ссоре, а потом к примирению — и все это за какие-то сорок восемь часов. Драмы тоже было хоть отбавляй.

— Всего этого было слишком много, чтобы я могла справиться, — признавалась она позднее. — Было безумное влечение и много чего еще. На эти пару дней я должна была стать любовницей, матерью, другом, слушательницей и кухаркой — вроде его личной Флоренс Найтингейл[42]. У нас не было возможности просто насладиться друг другом. Бо?льшая часть времени, которое он с нами проводил, ощущалась как чувство долга.

Жаждая поделиться тем, что узнала от своего гуру, мама цитировала высказывания из своей растущей коллекции книг о разуме, теле и душе. Папа всегда поощрял ее духовные поиски, но однажды решил, что с него хватит.

— Бруна, Бруна, пожалуйста, прекрати свои проповеди, — взмолился он. — У нас так мало времени! Ты знаешь не так много, как думаешь. Мне нет необходимости читать твои книжки. Я каждый день занимаюсь реальной жизнью, — и, смягчившись, добавил: — Спасибо, но все, что мне нужно знать, есть у меня в голове.

Полагаю, он реагировал на ее потребности с удивительной снисходительностью — для человека, столь известного своей нетерпеливостью. В основном он кивал, слушал и говорил ей с улыбкой, как она восхитительна. Говоря с ней по-итальянски, он называл ее ласковыми прозвищами и хвалил, мол, какая она meravigliosa [замечательная. — Пер.], коли самостоятельно справляется со всем так хорошо: «Brava, Бруна!» Выслушав все ее новости, отец посвящал маму в последние события своего мира, стараясь не говорить ничего такого, что могло бы ее расстроить. После декомпрессии от своей привычной «высокооктановой» жизни он постепенно раскрывался перед ней так, как не мог раскрыться ни перед кем другим. Она становилась его наперсницей, когда он делился своими тревогами по поводу внутренних раздоров в семье или рассказывал о возникших трудностях.

Однако больше всего он любил просто сидеть у кухонного стола и позволять маме себя баловать. Если у него была простуда или кашель, она торопливо готовила ему пару микстур и накладывала свои «целительные руки» на его суставы. Любимым его занятием было наблюдать, как она готовит ужин. Моя мать была замечательной поварихой, умела приготовить еду буквально из ничего, наполняя дом вкуснейшими ароматами. Не думаю, что она когда-нибудь была счастливее, чем когда стояла в фартуке у плиты, помешивая и снимая пробу. Одним из самых предвкушаемых папиных блюд было coniglio alla cacciatora — «охотничье» рагу из мяса кроликов, пойманных в саду, которое готовилось с помидорами, луком, перцами, вином и травами. Подчищая хлебом тарелку, чтобы посмаковать соус до последней капли — финальный акт любой домашней еды, называемый scarpetta, — он болтал и смеялся, а она суетилась вокруг него и подкладывала добавку.

Ни в одном другом городе мира ни одна женщина так не заботилась о нем. Мама была его безопасной гаванью, даря ему единственное место, где он мог «перезарядить аккумуляторы». Летом они с мамой качались на dondolo, креслах-качалках, на террасе, нежась на солнце и заговорщицки посмеиваясь. Она дразнила его за характерный тосканский диалект, знаменитый пропусками твердого «к» и заменой его на более мягкий «х».

— Альдо, — говорила она игриво, — vuoi la Hoha Hola con la hannuccia horta e holorata?[43]

Он, в свою очередь, пародировал ее римский акцент с его двойными согласными и усеченными словами, посмеиваясь над разделением на север и юг, которое в Италии по сей день является глубокой расселиной.

Отдохнув вместе с нею, он начинал отдыхать и со мной. Воскресными утрами папа брал меня в церковь, а потом мы заходили в маленькую пекарню за пирогами. Вернувшись домой, он садился у камина, попыхивая трубкой, и смотрел вестерны с Джоном Уэйном. Однако он никогда не досматривал фильм до конца, а задремывал, удобно откинувшись на диване. Я не возражала. Мне было сладко сидеть рядом с ним, просто вглядываясь в его лицо. В моей памяти эти моменты столь же драгоценные, сколь и редкие.

Это чувство близости исчезало, едва он уезжал. Дни сразу становились мрачными, поскольку мы знали, что пройдет по крайней мере еще месяц, прежде чем он вернется. Мама запиралась в своей комнате, как (по ее собственным словам) «монахиня-затворница», а я шла к кукольному домику и уводила фигурку папы прочь по дорожке. Как бы я ни пыталась поддерживать жизнерадостную атмосферу, мне никогда не удавалось заполнить вакуум.

Без отцовской привязанности моя мать увядала, как заброшенное растение. Когда я возвращалась в школу, в доме становилось так тихо, что она слышала собственное дыхание. Как и я, она жила ради его приездов. Как и я, она могла кормиться одними воспоминаниями. «Я скоро вернусь!» — кричал он, всякий раз весело махая рукой на прощание. В глубине души я знала, что отец сдержит слово, и он любит меня, что бы ни случилось.

Моя мать, казалось, не была в этом уверена и еще глубже уходила в себя. Вскоре отец снова стал тревожиться за ее душевное здоровье. После одного совместного уик-энда, когда она казалась особенно потерянной, он нашел решение:

— Если бы Патрисия перешла на полный пансион, ты могла бы ездить со мной.

Она ухватилась за этот шанс, как и я.

Хотя я никогда не просилась стать пансионеркой и это решение было принято в угоду матери, с моей точки зрения, такое повышение статуса было одним из лучших событий в моей жизни. Жаждая обрести свою нишу, я сразу же нашла родственные души. И полюбила свой новый распорядок и особое чувство, которое рождает жизнь на полном пансионе, полюбила розыгрыши и возможность шептаться с подружками далеко за полночь.

С этого дня и впредь единственным временем моего пребывания дома были моменты, когда мои родители возвращались из своих очередных странствий. Однажды мне пришлось провести целый семестр без встречи с родителями, и хотя скучала по нашим совместным уик-эндам, у меня была собственная жизнь, и я была счастлива, как весенняя птичка. Время, проведенное в Херст-Лодже, стало лучшими годами моего детства, и в окружении подруг мне хотелось остаться там навечно.