Глава 17 Новоселье в Палм-Бич

Говоря словами Джорджа Бернарда Шоу, «воображение — начало творения. Вначале воображаешь желаемое, затем желаешь воображаемое — и, наконец, создаешь желаемое». Мой отец был прежде всего бизнесменом, но он черпал вдохновение из своего окружения, которое подпитывало его культурный фон и умение ценить красоту жизни.

Он, выросший в исполинской художественной галерее, коей является Флоренция, жил и дышал ее архитектурой, скульптурой и живописью — и этот опыт лишь обогатился с переездом в Рим. Пусть я не унаследовала его деловой хватки, но мне нравится думать, что некоторые его качества стали для меня «заразительными» — его умение видеть перспективу, быть новатором и находить творческие способы самовыражения.

Думаю, из всех его сыновей больше всего на него был похож Паоло — плодовитый, беспокойный и испытывавший мало почтения к авторитетам. Сверх всего, он был талантлив, хотя мой дядя Родольфо, похоже, так не считал. Их отношения испортились до такой степени, что Фоффо уволил Паоло с поста главного дизайнера и перекрыл ему доступ на фабрику в Скандиччи. Катализатором конфликта послужила модель сумки, над которой работал Паоло. Мой дядя возненавидел ее настолько, что вышвырнул прямо из окна — она приземлилась у ног ошарашенных служащих, вышедших покурить.

Папа вмешался в конфликт в качестве посредника на переговорах, как и в случае с Маурицио, и предложил Паоло перебраться в Америку, чтобы работать там под его присмотром. Мой дядя был счастлив убрать племянника с дороги, а Паоло увидел в этом возможность, которую долго ждал. Ему была дарована целая серия новых заманчивых должностей, в том числе исполнительный директор Gucci Parfums и Gucci Shops, а также пост вице-президента по маркетингу. В его задачи входила разработка новых рекламных кампаний и смелых концепций для показов. А в качестве бонуса большая зарплата и ряд привилегий, включая наличие собственного кабинета в штаб-квартире на Пятой авеню.

Паоло, достигший средних лет, женившийся во второй раз, полагал, что наконец-то добился заслуженного признания. Жаждая показать моему отцу все, на что был способен, он принялся воплощать свои планы, никому не позволяя в них вмешиваться. Папа видел, насколько темпераментным мог быть его сын, стоило кому-нибудь посягнуть на его идеи, — качество, которое отец не терпел в других. Потом Паоло внес предложение о существенном увеличении бюджета на рекламу GUCCI по всему миру. Мой отец никогда не видел особой необходимости в масштабных рекламных кампаниях. Со времен окончания Второй мировой войны устных рекомендаций было вполне достаточно для поддержания репутации бренда, и когда Паоло стал настаивать на дополнительном финансировании, отец рассмеялся ему в лицо и велел не сорить деньгами.

Чувствуя, что ему ставят палки в колеса почти на каждом шагу, мой брат обратился к «плану А» — Gucci Plus, своей концепции линии готовой одежды для более молодого и модного поколения — однажды она уже была заблокирована советом директоров. Его переполняла решимость найти способ реализовать свой концепт, пусть даже ценой обращения к независимому производителю.

У папы было собственное видение: возвеличивать образ GUCCI путем интеграции искусства и моды — двух миров, с которыми он всегда ощущал тесную связь. Его способом выражения этой связи стали салоны Gucci Galleria. Когда первый из них открылся в 1977 году в помещении магазина на Беверли-Хиллз, представ перед взорами критиков, каждому из тысячи спонсоров был вручен chiave d’oro, золотой ключ из 18-каратного золота, отпиравший дверь «только для избранных» на втором этаже. Получив заветный доступ и поднявшись туда на особом лифте, привилегированное меньшинство познакомилось с роскошью совершенно иного уровня.

Galleria несомненно отличалась «вау-фактором»[60]. VIP-персон встречали шампанским, пока они любовались произведениями искусства, выставленными среди витрин из розового дерева и бронзы, наполненных драгоценными камнями, штучными ювелирными украшениями и сумками из кожи крокодила и ящерицы. Были привлечены мастера с фабрики, чтобы потенциальные покупатели могли воочию наблюдать за их искусным ремеслом. Это место сохраняло дух вневременной элегантности — теплый и гостеприимный. Гости могли не спеша осматриваться, не чувствуя себя обязанными делать покупку. Приходили ли они по специальному приглашению или просто заглядывали, чтобы насладиться изысканной атмосферой, не важно: в тот момент, когда они переступали порог лифта, у них возникало ощущение, что они стали частью чего-то особенного.

Мой отец знал, что в индустрии, где модные тенденции быстро устаревают, особенно когда бренд становится таким популярным, нужно быть на шаг впереди и постоянно предлагать покупателям нечто более воодушевляющее. Galleria стала прямой попыткой придать новое звучание фирменному знаку. Как только она была признана успешным проектом, он устремил свой взор на Нью-Йорк, желая представить там репликацию этой концепции. Для этой цели было выбрано помещение, которому отныне суждено считаться самым ошеломительным пространством розничной торговли в Манхэттене — и посланием Альдо Гуччи миру.

Примерно в это же время отец решил, что настало время приобщить меня к жизни компании. В возрасте всего пятнадцати лет во время каникул я сопровождала его в Сингапур, Гонконг и Японию — это была первая из множества моих поездок в Азию за счет компании. Потом, летом 1979 года, я полетела в Лос-Анджелес, чтобы быть его официальным представителем на крупном благотворительном мероприятии в Голливуде, которое он спонсировал, в прославленном отеле «Беверли Уилшир». Я чувствовала, что это будет своего рода пробное испытание для меня, поэтому сделала прическу в салоне и надела красивое желтое шифоновое платье от Halston. Меня усадили за главный стол вместе с Джун Эллисон[61] и Ритой Хейворт[62], одной из самых потрясающих голливудских актрис своего поколения. Даже в возрасте за шестьдесят и с первыми признаками болезни Альцгеймера она обладала особой красотой, которая никогда не увядает.

Тот вечер прошел как по маслу. Я старалась быть общительной со всеми гостями и не казаться растерянной и подавленной. Полагаю, для подростка справилась со своей задачей хорошо. «Твой отец сказал, что ты была великолепна!» — позднее передала мне мать слова папы. Его похвала значила для меня больше, чем все остальное.

В июне 1980 года отец спросил, могут ли мне дать специальный отпуск в Эглоне, чтобы я присутствовала на торжественном открытии нового американского большого магазина и Gucci Galleria в Нью-Йорке. Он написал директору о том, что мое участие в мероприятии «категорически необходимо», добавив: «Будут присутствовать все представители семейства Гуччи». Собиралась приехать даже моя мать. Она редко посещала подобные мероприятия, но я была рада, что она решила сделать над собой усилие. За четыре года моего обучения в Швейцарии она приезжала навестить меня лишь изредка — и то по случаю. Летние каникулы я проводила у подруг, то есть виделись мы нечасто. Единственными моментами, когда мы по-настоящему бывали вместе, это когда отец организовывал для нас нечто особенное.

Открытие Gucci Galleria в Нью-Йорке стало одним из таких моментов, и он настаивал, чтобы мы обе появились там. Для папы было особенно важно, чтобы его видели с женщиной, которую большинство американцев считали его супругой. Его настоящая жена не выезжала из Италии — что, конечно, было для него удобно. Ей перевалило за семьдесят, здоровье ее пошатнулось, и она редко появлялась на людях.

В тот вечер моя мать выглядела потрясающе, но держалась скромно. Хотя она и прежде встречалась с Джорджо, Паоло и Роберто, ей было неуютно находиться в такой непосредственной близости от них. Уверена, она отворачивалась в сторону, когда Патриция позировала для фотографов в сногсшибательном наряде, а Маурицио оказался в центре внимания, давая понять присутствующим, что фирма GUCCI будет оставаться в руках семьи даже после того, как мой отец передаст бразды правления.

Успех последней Galleria был оглушительным, даже по американским меркам. «Новый Гуччи сам себя перегуччил!» — заявила газета «Нью-Йорк таймс», которая описала новый магазин как «оазис приглушенной, но изобильной роскоши». Так оно и было. Поездка в стеклянном лифте к этому священному пространству открывала посетителям вид с высоты птичьего полета на огромный, размером 7х5 метров, гобелен XVI века под названием «Суд Париса», вытканный из шелка и шерсти по заказу Франческо Медичи[63]. Он занимал целиком целую стену, а вторую украшала монументальная, размером 5?2 метра, картина под названием «Белое Древо», которую мой отец заказал художнику Рою Лихтенштейну[64]. Уже сами размеры этих произведений задавали тон тому, что разворачивалось перед взором зрителей, поскольку гости получили возможность предстать перед произведениями величайших творцов как в итальянском, так и мировом современном искусстве.

— Люблю, когда меня окружают красивые вещи, — говорил мой отец, хвастаясь собранной им уникальной коллекцией. — А современное искусство говорит на собственном языке.

Этот язык он понимал и ценил гораздо выше яхт и других подобных атрибутов статуса. Изящные искусства затрагивали некую глубинную струну в его душе — его творческую сущность.

Ослепленные великолепием, СМИ тут же вынесли вердикт: это полное безрассудство со стороны отца — открывать торговую площадь почти в 2000 квадратных метров в период экономического спада. Покачав головой, он напоминал им, что Galleria предназначена для самых преданных покупателей GUCCI — «тех пяти процентов, которые могут себе это позволить». Он добавлял: «Лучано Паваротти и в голову не пришло бы петь в кафе даже за все деньги этого мира. У Паваротти есть голос и образ… Это наш голос — тот голос, которым мы поем».

Среди всех воспоминаний об отце, которые хранятся в моей памяти, его образ в тот теплый июньский вечер — один из самых любимых. Безупречно одетый мужчина, которого называли «Микеланджело от торговли», энергично передвигался по восьми салонам, наполненным орхидеями, сокровищами искусства и — разумеется — товарами GUCCI. У него находилась улыбка для каждого, когда он с одинаковой теплотой приветствовал светских львиц, политиков, знаменитостей и кинозвезд, а на заднем плане приглушенно звучала классическая музыка. Казавшийся лет на двадцать моложе своего возраста, папа был хозяином своего королевства.

Что бы ни ожидало впереди его самого и компанию GUCCI, он не мог не радоваться тому, какой большой путь им пройден. Моя мать находилась рядом с ним, и в его мире мне отводилась все более важная роль. Его семья, казалось, на время забыла о своих раздорах, и будущее выглядело светлее. Тот вечер представлял результаты десятилетий упорного труда и неустанной преданности делу, но, думаю, даже он сам под конец вечера встал бы с бокалом шампанского в руке и задумался о величии своих достижений.

Однако он не брал в расчет безрассудные амбиции моего брата Паоло. Дядя Родольфо продолжал пристально приглядывать за ним, и когда выяснил, что тот втайне осуществляет свои планы по запуску Gucci Plus, пришел в ярость — как и мой отец. Через четыре месяца после открытия Galleria Паоло вызвали на совет директоров для объяснений. Отказавшись извиниться за свое самоуправство, да еще и попытавшись предъявлять какие-то требования, он привел в действие взрывной темперамент отца. В приступе ярости отец уволил сына, не сходя с места, и отослал его паковать чемоданы вместе с письмом совета директоров об отставке.

Паоло недооценил папу. Если бы он немного подождал, а потом пошел на уступки, возможно, ему удалось бы настоять на своем. Но вместо этого темпераментный глупец пошел к своему адвокату и подал заявку об учреждении торговой марки Paolo Gucci. Этот ход прямо противоречил акционерному соглашению, которое конкретно воспрещало использование фамилии Гуччи «для развития любой дальнейшей производственной, коммерческой или ремесленной деятельности».

Моего отца разгневало неуважение, проявленное его сыном, но мысль о побочном бизнесе под знаменем GG привела его в такую ярость, какую он обычно приберегал для контрафактников. Он тотчас обратился в суд с иском в связи с посягательством на торговый знак, а затем пригрозил внести в черный список любого поставщика, который осмелится вести бизнес с его сыном. Эта угроза прозвучала смертным приговором для тех, кто намеревался не повиноваться; ведь основной поток сбыта большинства поставщиков зависел от Гуччи. Это решило исход дела, и обида Паоло на папу отравила их отношения навсегда.

Контакты с двумя другими моими братьями к этому времени были чуть более дружественными. Атмосфера между нами смягчилась, хотя для меня они всегда были скорее дядями, чем братьями. В общем-то, они оставались в основном такими, какими я увидела их в первую нашу встречу.

Джорджо всегда неловко чувствовал себя при больших скоплениях людей, и только когда мы были наедине, подальше от папы, к нему возвращалась способность быть самим собой. Общаясь со мной, он почти не заикался. Я также обнаружила, что у него имеется этакое квазибританское чувство юмора, и он, чей характер был далек от кротости и мягкости, мог быть резким, как бритва.

Роберто, с волосами, зализанными на косой пробор, в своих фирменных рубашках со скругленным отложным воротником, оставался высокомерным и никогда не изменял своему саркастическому тону, избранному для разговоров со мной. Я тоже не потеплела к нему душой. К тому же я ему не доверяла. Он притворялся со мной милым в присутствии папы, но когда мы оставались одни, то становился глумливым и довольно холодным. Они с женой начали пренебрежительно называть меня la lava — из-за моей индивидуальности, которую находили слишком взрывной, и я воспринимала это «лава» как комплимент. Хотя мне самой кажется, что была склонна не взрываться, а подспудно тихо кипеть.

Его старший сын Козимо был единственным членом папиной семьи, который мне по-настоящему нравился. Он приглашал меня обедать вместе со своей невестой и всегда выказывал величайшее уважение моему отцу, так что между нами моментально возник контакт. Проработав в семейном бизнесе несколько лет, он знал, как в нем все устроено, так что всякий раз, когда я бывала во Флоренции, он брал меня под крылышко и водил по городу. Он был мне в большей степени братом, чем все они, вместе взятые.

Во время одной поездки на фабрику Скандиччи вместе с отцом, когда мне было семнадцать, он хотел показать мне последнюю коллекцию, которую только-только открывали для закупщиков со всего мира. К этому времени вся моя детская нервозность бесследно растаяла, и я чувствовала себя как дома в окружении семьи и давних сотрудников фирмы. С растущей уверенностью, которую воспитывала во мне школа с самого юного возраста, я представлялась по-итальянски или по-английски нашим франчайзи из Японии и Северной Америки, а также представителям наших магазинов в Соединенном Королевстве, Франции и Италии.

Наблюдая за показом из задних рядов вместе с Козимо, пока модели демонстрировали зрителям готовую одежду нового сезона, обувь, сумки и аксессуары, теперь воочию видела, как закупщики делают свой выбор, и это позволило мне начать понимать сложности розничной торговли. В тот день ответственным за демонстрацию новинок был Роберто. Он, взяв микрофон, объявил, что всех нас приглашают в столовую на обед. В качестве заключительной шутки он добавил:

— Всех, кроме тебя, Патрисия! — выделив меня таким образом среди всех присутствовавших. Его неудачная попытка сострить лишь смутила нас обоих.

Как бы я ни была рада побывать на мероприятии этого дня, тем не менее никогда серьезно не рассматривала возможность работать в семейном бизнесе. Как в свое время мой дядя Родольфо, я мечтала о сценической карьере. С удовольствием занималась в школьном драмкружке, в том числе и в Эглоне, где меня регулярно выбирали на ведущие роли, например Мэйси в мюзикле «Бойфренд». Это невероятно, но на спектакле смогла присутствовать и моя мать. «Браво, Патрицина! Ты была восхитительна», — сказала она мне после представления, прежде чем повезти ужинать со своими друзьями. Это было еще одно счастливое воспоминание.

Я была бы рада, если бы папа мог увидеть мой звездный дебют, но он, разумеется, в то время находился на другой стороне земного шара. Впрочем, я быстро оправилась от своего разочарования, поскольку на премьеру не приехал никто из отцов моих подруг. Что ж, хотя бы мама смогла появиться. Папа прислал мне записку, которую храню по сей день наряду с другими подбадривающими письмами, которые он присылал мне за эти годы. В этой записке он написал: «Посылаю тебе всю мою крепчайшую любовь и всегда думаю о тебе и о том, как я горжусь своей дочерью».

Летом 1980 года настала пора расстаться с Эглоном и вернуться к городской жизни. С благословения родителей я перебралась в Лондон, чтобы подготовиться к вступительным экзаменам и учебе в университете, где надеялась продолжить изучение актерского мастерства. Иметь квартиру, принадлежавшую мне одной, прямо напротив «Хэрродс»[65], было воистину раскрепощающим опытом. Наконец-то я обрела свободу от правил и ограничений и могла вкусить подлинной независимости — впервые в жизни. И, разумеется, постаралась извлечь максимум из своей новообретенной свободы.

Лондон был волнующим местом. Там жили почти все мои подруги, включая и многих недавно приехавших их Эглона. Там была моя дорогая подруга Мария Далин, а также Энрико Мароне Чинзано, который называет меня на «девяносто процентов идеальной, а на десять — сумасшедшей». В те дни соотношение, безусловно, было обратным. Мы втроем, бывало, проводили ночи напролет в клубах вроде Blitz или Heaven, а на рассвете ловили такси, и звуки музыки Ultravox[66], Visage[67] и Human League[68] продолжали звучать у нас в ушах. Из-за недосыпа и отсутствия человека, который мог бы призвать меня к порядку, я практически не занималась, и мои оценки неизбежно страдали.

Мы с матерью вели раздельную жизнь. Периодически разговаривали по телефону, особенно когда мне были нужны новые рецепты пасты, после того как надоедало есть спагетти со сливочным маслом и пармезаном — это служило лучшим средством от моих слишком частых похмелий.

— Как ты готовишь penne all’arrabbiata? — спрашивала я. — Ко мне сегодня придут гости, и это блюдо идеально подошло бы для большой компании.

У нас по-прежнему сохранялись разногласия, но когда речь шла о еде, беседа всегда протекала в безопасной зоне.

К тому времени, когда приблизилось мое 18-летие, которое должно было исполниться в феврале 1981 года, я прожила в Лондоне полгода и не имела никаких реальных планов на жизнь, о которых стоило бы говорить. Думала только о развлечениях. Своим дочерним обязанностям или мысли о том, что однажды меня могут призвать к ним, я почти не уделяла внимания, а между тем их существование громко заявило о себе, когда кто-то в компании GUCCI предложил превратить мой день рождения в пиар-событие. Идея о «бале дебютантки» в Палм-Бич и Нью-Йорке привела меня в ужас, и я сразу же сказала об этом отцу.

— Ладно, а чего бы ты хотела вместо этого? — спро-сил он.

Я выбрала частный званый ужин с вечерним дресс-кодом в гостинице «Савой» в Лондоне, где (в то время я этого еще не знала) мой дед впервые обрел свое творческое вдохновение сто лет назад. Я могла бы заказать любой понравившийся мне наряд, но вместо этого выбрала длинное черное платье с блестками времен 1930-х годов в винтажном магазине на Кингс-роуд в Челси. Никогда не забуду тот вечер. Увы, мама не смогла разделить мой праздник. На сей раз она нашла отговорку, сославшись на то, что там соберется «слишком много молодежи» и ей будет неуютно находиться в такой толпе. Папа же, напротив, наслаждался безмерно. Он обожал общаться с моими ровесниками и с великой гордостью вывел меня на танцпол на первый вальс. Ближе к концу вечера запомнился один прекрасный момент, когда он взял микрофон, попросил тишины и произнес речь перед всеми моими друзьями. Немного смущенная, я стояла чуть в стороне и слышала, как он заявил всем гостям, что я сделала его «самым гордым отцом в мире».

Через два месяца надо было присутствовать еще на одном грандиозном вечере — на сей раз в Палм-Бич.

Поскольку мой отец проводил много времени там и в Нью-Йорке, он решил сделать Америку своей официальной второй родиной.

Хотя Италия навсегда оставалась страной его сердца, тогда она переживала неспокойные времена и для многих ее граждан становилась все более опасным местом. Напротив, дух фрондерства, свойственный Америке, и ее предпринимательская культура позволили моему отцу взлететь на огромную высоту. Зарегистрировавшись в качестве постоянного жителя Флориды, он официально сделал этот штат местом своего постоянного проживания, что означало: отныне и впредь он должен был платить подоходный налог в казну штата.

Это решение еще больше укрепило его любовь к Палм-Бич. Он купил свободный участок рядом с нашей виллой и построил фантастический новый дом при участии того же архитектора, который спроектировал Gucci Galleria. Несмотря на то что папу все еще преследовали неутихающие семейные распри и тревога за судьбу моего брата Паоло, он решил отвлечься от забот и устроить большое новоселье. Он хотел, чтобы мы с мамой находились рядом с ним в начале, как он надеялся, новой эры для всех нас.

К моменту моего приезда приготовления к празднику, который местные СМИ назвали «главным гвоздем сезона в городе», уже шли полным ходом. В саду возвышался огромный белый шатер, рассчитанный на 250 гостей, в их числе Лучано Паваротти и сливки общества Палм-Бич. Пока прислуга металась в заботах, мама переживала свой собственный частный ад. Она терпеть не могла подобные мероприятия — особенно когда ей предстояло оказаться в центре внимания, — и мысль о том, что придется общаться с таким количеством незнакомых людей, приводила ее в ступор.

— Вечеринки меня убивают! — протестовала она. — Терпеть не могу столько улыбаться! Это такая фальшь!

Годы спустя она призналась мне, что всегда чувствовала себя «болезненно неадекватной» и зажатой в тех кругах, где вращался мой отец, словно она не принадлежала к ним: «Никогда не понимала, уместные ли вещи говорю, достойно ли выгляжу. Я казалась себе вдесятеро меньше тех искушенных женщин, которые умели взять себя в руки и поддерживать беседу. Я была вроде Золушки».

В тот вечер ей не было нужды беспокоиться. Когда она вышла из спальни в эфирном платье из серого шифона, мы с папой ахнули.

— Quanto sei bella![69] — вскричал мой отец, распахивая навстречу ей свои объятия. Я тоже уверила маму, что она выглядит сногсшибательно, но, разумеется, она ни на секунду не поверила ни одному из нас и умоляла не дразнить ее.

Невероятно, но весь вечер она подавала себя как звезда — без всякого напряжения общаясь с людьми, причем с такой уверенностью, какую я редко видела прежде. Наблюдая за ней с расстояния, я была заворожена ее обликом и не могла не думать о том, как ей это удается. Я смотрела, как она грациозно принимает поцелуи Паваротти, который пребывал в таком же восхищенном трансе.

— Бруна! Ты — полный восторг! — воскликнул он, прежде чем заключить нас обеих в свои большие ласковые объятия. Мой отец усмехался, глядя на игривый спектакль, устроенный этой колоссальной персоной, и я понимала, почему они с великим тенором стали добрыми друзьями.

В тот вечер моя мать за актерское мастерство могла бы удостоиться «Оскара». Только мы с папой знали, что внутри у нее все дрожит. Единственная причина, по которой ей удалось продержаться до конца вечеринки, как я позднее узнала, заключалась в том, что кто-то из друзей семьи потихоньку сунул ей первую (и последнюю) в ее жизни таблетку транквилизатора, позволившую ей расслабиться и свободно «дрейфовать» весь праздник.

«Меня там словно и вовсе не было, но ощущение было ужасным! — рассказывала она мне. — Больше — никогда!»

Вероятно, наихудший для мамы момент наступил тогда, когда отец поднялся во время ужина и настоял, чтобы мы с ней встали по обеим сторонам от него, в то время как он обратился к гостям. Он твердо решил показать всем присутствующим, насколько важны мы в его жизни, и притянул нас поближе к себе, чтобы позировать для фото. Я видела, как маме хотелось, чтобы земля разверзлась под ногами и поглотила ее, когда все взгляды сосредоточились на нас и мой отец начал свою речь.

— Я счастлив приветствовать вас всех в нашем новом доме, — говорил он, и глаза его сверкали, — и находиться с моей прекрасной женой Бруной и моей чудесной дочерью Патрисией здесь, в Палм-Бич, — нашем самом любимом месте на земле.

Все мы улыбались на камеры, собравшиеся аплодировали, и, несмотря на смущение матери, это был вечер, которым можно дорожить всю жизнь.