Глава 19 Попытки примирения семьи и роль Патрисии в компании Gucci

В человеческих отношениях порой бывает трудно ориентироваться. И наши отношения с родителями могут быть очень сложными и часто требуют компромиссов, когда мы приходим к осознанию, что никто из нас не живет в идеальном мире и люди, которых мы любим, несовершенны.

Если бы я более открыто общалась с родителями в юности, то, возможно, понимала бы их немного лучше, но, поскольку мне не с чем было сравнивать наши отношения, я делала вывод, что они нормальны. Вероятно, порой надеялась на нечто большее, когда видела свою подругу Би с ее матерью или читала о счастливых семьях в книгах, но никогда не питала особых надежд и просто принимала вещи такими, какими они были.

Отношения моего отца с его сыновьями всегда было трудно интерпретировать. Он был настолько захвачен вихрем чувств в те выходные в Палм-Спрингсе со своей «молодой женой», что сомневаюсь, чтобы он задумался о масштабах последствий, если сыновья об этом узнают. Когда же это случилось, его эйфория растаяла.

— Остальные члены семьи знают, — сказала по телефону Руби Хамра, руководитель его нью-йоркской пиар-службы, ровно через сутки после того, как они с мамой подняли бокалы за начало новой жизни. — Каким-то образом произошла утечка информации. Мне очень жаль.

Их медовый месяц закончился, даже не начавшись. Несмотря на старания отца сохранить все в секрете, мои братья узнали о церемонии в калифорнийской пустыне благодаря болтливому продавцу из магазина на Родео-драйв. Тот факт, что они узнали об этом, вызвал у моей матери глубокую тревогу. Так же, как в случае с теми давними ядовитыми письмами, она волновалась, гадая, кто их выдал, пока не узнала это точно.

Папу гораздо больше заботили последствия, хотя не думаю, чтобы он как-то особенно размышлял о том, что? сказать сыновьям. К счастью, у него была Руби, которая постаралась успокоить их, утверждая, что это дезинформация. Альдо и Бруна, настаивала она, поехали в Палм-Спрингс только для того, чтобы отпраздновать 25-ю годовщину своих отношений. «Вот и все, больше ничего не было», — уверяла Руби.

Радовало то, что никому не было выгодно информировать прессу, так что едва ли эта история могла стать публичной. Увы, мои возмущенные братья отправились прямо в отдел регистрации в поисках свидетельства о браке своих родителей, чтобы подтвердить, что это был единственный законный союз. Там они выяснили то, что мой отец знал все это время, а именно: брачный статус их матери с юридической точки зрения находится под вопросом. Если их родители не зарегистрировали свой свершившийся в Англии брак, по текущему итальянскому законодательству их отец был волен делать, что пожелает.

Желая исправить положение, кто-то из них поспешил в Англию, чтобы получить копию свидетельства, выданного более полувека назад. Затем они, очевидно, повезли дряхлую 73-летнюю Олвен в отдел регистрации в Риме, чтобы официально зарегистрировать этот документ. Наконец ее брак с Альдо был официально подтвержден.

Их вмешательство привело отца в ярость.

— Они не имели права! Это было частное дело между их матерью и мной. Им известно, что я всегда заботился о ней. Это их не касается!

У мамы возникло кошмарное ощущение дежавю. Я была младенцем, когда посланница Олвен постучалась в ее дверь с требованием оставить Альдо в покое. С тех пор все успели прийти к взаимному согласию и приняли положение вещей. Мама надеялась, что уик-энд в «Инглсайд Инн» останется незамеченным, но теперь, когда тайна ее брака с папой всплыла на свет, блеск этого события потускнел.

Но маме не было нужды беспокоиться. Хотя фундаментально ничего не изменилось, она не могла предвидеть тех перемен в моем отце, которые начались после приступа пневмонии и были усилены их брачными обетами. Она называла это un miracolo — чудо. Почти мгновенно он сделался более внимательным и заботливым, всегда отвечал на ее звонки, желал, чтобы она постоянно находилась рядом, и обращался к ней за советом. Даже после всех этих лет совместной жизни они ощущали себя настоящими новобрачными.

И все же мама сочувствовала папиной настоящей жене. Она знала, что Олвен слаба здоровьем, и новость об этом браке, должно быть, расстроила ее так же, как и сыновей. Мама позаботилась о том, чтобы папа время от времени справлялся о ней, особенно по воскресеньям.

— Не пренебрегай ею, — напоминала она ему.

Как-то раз на Рождество папа подарил маме золотой браслет, а она предложила отдать его Олвен, зная на личном опыте, каково приходится женщине, которую оставили одну в доме.

— Привези ей подарок. Проведи с ней день. Выпейте вместе чаю, — мягко убеждала она его. Он послушно проделывал 30-минутный путь пешком от маминой квартиры до виллы Камиллучча и — наверняка дивясь про себя хитросплетениям загадочной женской души — старался быть мягким с первой женой, чтобы угодить второй.

Всякий раз после встречи с Олвен он спешил обратно со словами:

— Бруна, ты не представляешь, как постарела Олвен! Она почти не слышит меня и едва понимает то, что я говорю. Ждать уже недолго.

Моя мать всегда смеялась в ответ.

— Альдо, ты выжил из ума! Говорю тебе, эта женщина еще тебя переживет. Ты уйдешь раньше нее, поверь мне.

В своем стремлении умиротворить остальную часть семьи мой отец пошел на неожиданный шаг. Минул почти год после его последнего разговора с Паоло, поэтому он пригласил сына в Палм-Бич, чтобы обсудить мировое соглашение. Нью-йоркский судья недавно отклонил иск по торговому знаку, но Паоло по-прежнему отстаивал права на открытие своей линии Gucci Plus. Папу это раздражало, тем не менее он планировал до конца года положить конец их вражде. Под некоторым давлением он в конечном счете согласился с основными требованиями Паоло.

Затем он переключился на другие проблемные отношения. Его брат Родольфо по-прежнему требовал себе больший кусок пирога и нанял поверенного, чтобы оспорить структуру компании и распределение дивидендов. Папа разрешил этот спор и санкционировал реструктуризацию, инкорпорировав Gucci Parfums и разрешив свободное хождение акций на итальянском фондовом рынке. Новая компания получила новое название — Guccio Gucci SpA[73].

При таком повороте событий Родольфо внезапно получил контрольный 50-процентный пакет в новом предприятии, и его сын Маурицио был призван обратно в Италию, чтобы помогать отцу приглядывать за операциями. Моему отцу осталось сорок процентов, а братьям на троих — десять. Затем папа подарил еще одиннадцать процентов своих американских долей моим братьям и дал им право голосовать в совете директоров.

В этой реорганизации мое имя ни разу не было упомянуто — да я этого и не ожидала. В те времена, когда моей тетке Гримальде было запрещено иметь долю в бизнесе, женщин не приветствовали на властных позициях. Хотя мой отец с тех пор не раз нанимал на работу женщин-профессионалов, эта традиция продолжала жить. В любом случае у меня не было стремления работать в GUCCI: я была слишком занята осуществлением своей мечты стать актрисой — страсть, которая впервые вспыхнула во мне, когда мы с Би ставили свои маленькие пьесы в Беркшире, и получила дальнейшее развитие в Херст-Лодже, а потом и в Эглоне, где я участвовала в постановке «Бойфренда». С этой целью в 1981 году я перебралась в Нью-Йорк и подала заявление о приеме в Джульярдскую школу, престижную академию танца, сценического искусства и музыки.

Этой мечте так и не суждено было сбыться. Я чувствовала, что у меня есть талант, но как только встретилась лицом к лицу с преподавателями и коллегами-актерами в день прослушивания, осознала, что мне это не по зубам. Я выбрала монолог из «Ифигении в Авлиде» — пьесы Еврипида — и во время репетиций не раз повторяла текст, отчаянно пытаясь отождествиться с Ифигенией, которая умоляет отца не приносить ее в жертву, напоминая ему о его «улыбках и поцелуях» и том времени, когда она сидела у него на коленях.

Мне было трудно достичь эмоционального согласия со своей героиней, так что мой наставник по сценическому мастерству призвал меня опереться на личный опыт и особенно отношения с собственным отцом.

— Представьте это! — говорил он мне. — Ваш отец стоит над вами с ножом. Что бы вы сказали ему?

Я много раз читала эту греческую трагедию, но, как ни старалась, просто не могла вообразить подобный разговор со своим папой. Наши семейные отношения были не такими, по крайней мере, он не был таким со мной. В силу разницы в возрасте он был мне скорее дедом, чем отцом, что означало: ему было трудно отождествляться с моей жизнью. Кроме того, он воспитывался в поколении мужчин, у которых не было принято говорить о любви, утрате или мечтах. До меня дошло, что я никогда не слышала, чтобы он упоминал что-нибудь о собственных матери или отце, о своих детских выходках, о своих сыновьях, когда они были маленькими.

Я зависела от человека, который мчался изо дня в день, поглощенный работой; он редко делал паузу, чтобы обсудить более приземленные темы. Хотя отец всегда был добр со мной, мое общение с ним оказывалось в лучшем случае мимолетным и поверхностным. С братьями была другая история. Мама всегда говорила мне, что в отношении своих сыновей отец выступал почти тираном, не позволяя оспаривать его приказы, и я задумалась, уж не потому ли с их стороны было столько возмущения и раздоров. Таких вопросов без ответов было много.

Я, которая всегда полагала, что у нас с папой хорошее взаимопонимание, усомнилась в этом, и некоторое время мне казалось, что я совершенно его не знаю. Впрочем, как и себя, раз уж на то пошло. Сделанное мной открытие стало для меня откровением, повлекшим серьезные психологические последствия.

Несмотря на провал на прослушивании в Джульярдской школе, я по-прежнему была настроена сделать актерскую карьеру где-нибудь в другом месте, хотя отец заручился моим согласием присутствовать еще на нескольких мероприятиях, связанных с компанией GUCCI. Я записалась на курсы актерского мастерства в прославленной студии Герберта Бергхофа. Занятия проходили три раза в неделю, но вскоре я осознала, что, как бы ни любила театр, это мне не поможет. Мои коллеги, казалось, ели, спали и дышали актерством, а я, честно говоря, нет. Моя голова в этом не участвовала, и я не могла посвящать время своему ремеслу с той непреклонной, постоянной преданностью, которой оно требовало.

Вместо этого я стала мастером в иной роли — как посланница отца на самых разных светских вечеринках. Будучи внутренне зрелой, я легко общалась с его деловыми партнерами, равно как и с кинозвездами вроде Кэри Гранта или Грегори Пека, которые очень располагали к себе и сразу же позволяли мне вести себя непринужденно. Помню только один случай, когда моя юность едва не подвела меня. Это был гала-вечер в музее изящных искусств «Метрополитен» в Нью-Йорке, открытие выставки «Ватиканские коллекции. Папство и искусство» — собрание из 237 скульптур, картин и гобеленов, предоставленных музеем Ватикана, в том числе впечатляющий холст Караваджо «Снятие с креста». Я попросила своего школьного друга Энрико быть моим спутником, и должна признаться, мы выпили слишком много шампанского и немного охмелели. К счастью, нам удалось вовремя собраться, как раз перед тем, как нас представили Нэнси Рейган[74], одной из самых могущественных женщин мира. При всей своей миниатюрности первая леди Америки излучала властность.

Еще одним человеком, произведшим на меня впечатление, был принц Чарльз, с которым я познакомилась на спонсированном компанией GUCCI турнире по поло в Большом парке Виндзора много лет назад. Он играл в этом турнире, и, когда его команда победила, я вручила ему кубок. Он сверкнул улыбкой, от которой я едва не покраснела.

— Счастлив познакомиться с вами, — проговорил он своим знаменитым медовым голосом, а потом принялся болтать со мной так, что я почувствовала себя на эти несколько мгновений центром его мироздания. Все это было чуточку сюрреалистично.

Однако чем больше занятий в студии в Нью-Йорке я пропускала из-за мероприятий, связанных с компанией, тем быстрее таяли мои амбиции. Я пришла к осознанию, что мою жизнь в театре придется принести в жертву, если хочу оставаться частью семейного бизнеса в том амплуа, которое виделось моему отцу. Эти два мира разделяли целые галактики. Актерство означало неопределенность и отверженность, в то время как отец предлагал мне неограниченную поддержку и четкий поступательный путь, полный возможностей. Я осознала, что все произошло очень быстро, и, в сущности, позволила ему взять надо мной верх. Хотя мне хотелось бы получить высшее образование, папа никогда не поощрял подобных планов. Однако работа рядом с ним до некоторой степени скрашивала решение не продолжать образования. Впервые в жизни у меня был позитивный наставник. «Brava, Патрисия!» — говорил он, и чем больше папа мной гордился, тем лучше я относилась к себе.

Пусть занавес над моей актерской карьерой опустился, но я ничуть не сожалела о том, что стала жить в Нью-Йорке вместе со своими друзьями, часть из которых перебралась сюда из Европы: Мария теперь жила в нью-йоркском Сохо[75], а Андреа с Энрико приехали из Бостона. В те времена существовало заметное разделение между «верхним» и «нижним» городом. Я проводила дни в апартаментах своего отца в «верхнем» городе, но во всем остальном была типичной жительницей даунтауна, «моего» города. «Нижний» Манхэттен казался настоящей деревней, где на улицах встречались самые разные люди. Расцветало гей-движение, и во всем ощущалась подлинно революционная свобода выражения. Это радикально отличалось от всего того, что любой из нас прежде видел, и все мы могли быть самими собой. Мне нравилось одеваться на японский манер или носить эклектичные наряды, которые я отыскивала в винтажных магазинах, сочетая их с броской костюмной бижутерией, а иногда и париками, если была в соответствующем настроении.

— Спорим, ты это не наденешь! — однажды подначил меня Энрико, увидев в витрине секс-шопа зажимы для сосков. Через несколько дней я явилась на вечеринку в каком-то диком наряде с зажимами, прицепленными с наружной стороны.

На одном скучном балу дебютанток на Верхнем Истсайде я собрала компанию из нескольких человек и предложила:

— Поехали в даунтаун, в какой-нибудь клуб, Area или Danceteria, на 21-й улице! Обещаю, вам понравится!

И мы поехали — девушки в бальных платьях и парни в смокингах. И никто на нас не обращал особого внимания: здесь царила эклектика, и затянутые в кожу подражательницы Мадонны с начесом на голове могли танцевать рядом с людьми, одетыми, как мы. На свете не было ничего подобного Нью-Йорку 1980-х.

Однако помимо бурной ночной жизни для меня одной из лучших черт нью-йоркской жизни была возможность проводить гораздо больше времени с отцом. Мы с ним всегда отличались одинаковой непоседливой энергией — до такой степени, что мама говаривала: «У меня от вас обоих голова идет кругом!» Папа был неутомим — даже мне бывало трудно угнаться за ним. Я сидела в его кабинете и только диву давалась, глядя, как он переходит от одной встречи к другой, делая в промежутке телефонные звонки, не теряя ни секунды. Если у него выдавалась свободная минута, он спускался вниз, в торговый зал, и проверял работу разных отделов, указывая мне попутно на проблемы с витринами. Это было восхитительно — наблюдать, как работает его ум. Папа обладал интуитивно наметанным глазом на правильность во внешнем виде, к тому же в нем жила внутренняя потребность наставлять меня и учить всему, что знал сам. Его присутствие поглощало мое внимание без остатка, и каждый день, проведенный с ним, был возможностью чему-то научиться.

Чем активнее он вовлекал меня в бизнес, тем отчетливее я сама приходила к осознанию, что фамилия, которую носила всю жизнь, очень многое значит для людей. В детстве, когда я жила в Лондоне, никто не обращал на нее особого внимания, но в Манхэттене все было иначе: стоило человеку узнать о моей связи с Гуччи, как он начинал смотреть на меня по-другому, едва ли не пронзая взглядом насквозь. Из-за этого испытывала такой дискомфорт, что старалась не говорить, кто я такая, если этого можно было избежать. Дело не в том, что я стыдилась и скрывала свою идентичность — в конце концов, другой у меня не было; скорее, хотя моя фамилия, несомненно, распахивала передо мной многие двери, временами это было решительно неудобно.

Однако были и преимущества. Как дочь il dottore меня приглашали на многие спонсируемые компанией благотворительные мероприятия, включая концерт в Радио-Сити-Мюзик-холле, в котором принимали участие Фрэнк Синатра и Лучано Паваротти. Еще одним ярким событием стал проходящий раз в два года бал «Карусель надежды», организуемый Фондом борьбы с детским диабетом, где Марвин Дэвис, промышленник и филантроп, устроил «Флорентийскую фантазию» — тематическую вечеринку с модным показом, в котором участвовали модели в черных трико, демонстрировавшие аксессуары и украшения от GUCCI.

Поскольку отца удерживали в Риме дела, меня выбрали номинальным представителем компании на этот вечер. Когда ужин был окончен, я вышла на сцену, чтобы произнести краткую речь:

— Выступая от имени моего отца, дотторе Альдо Гуччи, который, к сожалению, не смог присутствовать на этом вечере, я очень рада находиться здесь, чтобы поддержать столь достойное дело. Надеюсь, все вы прекрасно проводите время и получаете удовольствие от шоу.

Потом, во время гранд-финала, я вновь появилась на сцене в белой лисьей шубе в пол, на шее у меня было ожерелье ручной работы с огромным аквамарином. Возможно, в это трудно поверить, но я, несмотря на свою юность, чувствовала себя в своей стихии. Для меня это ничем не отличалось от выходов на сцену в качестве актрисы в школе или на занятиях по актерскому мастерству. Это была не я сама — просто роль, которую играла, и даже если немного нервничала, то не из-за того, что представляла наш бренд, а потому, что опасалась, как бы не опозорить отца.

В те давние дни Руби Хамра — моя наставница, которая подсказывала мне, что следует говорить прессе и на общественных мероприятиях, — почти всегда сопровождала меня.

— Дай мне знать, что ты об этом думаешь, — говаривала она, показывая мне речь, подготовленную для меня. Если я нервничала, она советовала мне не беспокоиться и утверждала, что мне с моим английским акцентом сойдет с рук почти все.

Я была очень юна, но уже привыкла к представлению о том, что появление на публике — часть моей повседневной работы. Папа словно безмолвно спрашивал меня: «Ты хочешь этим заниматься?» — но так, что я не ощущала никакого давления или ожиданий. Он пробовал меня в деле, позволяя выходить на люди и развлекаться, а сам наблюдал, как я справляюсь. К счастью, я ни разу не оступилась и не подцепила «звездной болезни». Честно говоря, VIP-персоны казались мне не скучнее и не очаровательнее любого обычного человека. Но я ценила неординарность этих событий и считала для себя честью участвовать в них.

Должно быть, отец полагал, что я хорошо с этим справляюсь, поскольку таких заданий становилось все больше. А главное, когда предложила кое-какие идеи по оформлению наших витрин на Пятой авеню, он дал мне карт-бланш, добавив всего пару указаний насчет того, как следует демонстрировать товары. Я рассматривала каждую витрину как сцену, используя произведения абстрактного искусства, созданные начинающими художниками, с которыми была знакома по «нижнему» городу, и объединяла их с разнообразными стойками и тканями, чтобы сделать витрину более броской и интересной. Я позволила себе немного смешивать краски: вместо того чтобы подбирать обувь в тон сумкам и нарядам, как всегда делали в GUCCI, я добавляла элемент непредсказуемости вроде ярко раскрашенной сумки, игривой шляпки или яркого шарфа.

Творческий процесс был для меня органичным, а его результаты получили положительный отзыв; со временем я стала заведовать оформлением всех витрин компании в Нью-Йорке, Чикаго, Палм-Бич, Беверли-Хиллз и в фирменных магазинах по всей Северной Америке.

Как и всегда, я повиновалась всем предъявляемым ко мне требованиям, довольная тем, что папа готов пойти на риск и дать мне больше ответственности. Моя новая роль означала, что теперь у нас появилась общая почва, поскольку я все теснее переплеталась с его повседневным миром — тем самым, который ускользал от меня в детстве. Не скажу, чтобы мы вели какие-то глубокомысленные философские беседы. Мы поддерживали легкий тон общения, и отец по-прежнему ухитрялся так смешить меня в ресторанах, что возникала опасность подавиться, особенно когда он выделял случайных людей, которые чем-то привлекли его взгляд, и начинал оценивать их.

— Видишь вон ту молодую леди рядом с тем стариком? Это его секретарша, а не жена.

Мама всегда говорила, что нет такого человека, которого отец не смог бы увидеть насквозь: «Он всех раскладывал по полочкам».

Меня завораживала его способность прочитывать отношения других людей, особенно удивительная потому, что он не всегда так же хорошо разбирался в собственных. Однако всякий раз, прощаясь с ним, я со вздохом осознавала, что, хотя мы, несомненно, стали ближе и непринужденнее чувствовали себя в обществе друг друга, по большому счету между нами мало что изменилось. После быстрого поцелуя в щеку и краткого объятия я неизменно уходила прочь, чувствуя, что на самом деле ничего не узнала ни о нем, ни о его жизни, и порой сомневалась, что вообще когда-нибудь узна?ю.