Глава 16 Неверность Альдо

У меня никогда не возникало ощущения, что я не могу доверять отцу. Интуитивно знала, что на него можно положиться: он присмотрит за мной и матерью и — пока будет рядом — уделит нам свое безраздельное внимание.

В отношениях между двумя людьми доверие крайне важно; в противном случае рискуешь жить в постоянной тревоге. Мне это чувство слишком хорошо знакомо, и за многие годы оно причинило мне немало несчастий. Только доверительные отношения способны подарить покой и долгую любовь.

Как мне представляется, Олвен, должно быть, отказалась от мысли о доверии много лет назад — и в некоторой степени то же сделала и мама. Мама давным-давно смирилась с двуличностью отца в том, что касалось женщин, но также глубоко в душе понимала, что она — «единственная» и он никогда ее не бросит. Или так ей казалось.

В первые годы жизни в Риме над нашей квартирой нависла темная туча, к которой мои полудетские проблемы не имели никакого отношения. Происходило нечто намного более серьезное, хотя я узнала, что? это было, лишь спустя некоторое время. Все, что мне было известно тогда: что-то всерьез разладилось, и мама снова погружалась в полосу несчастья. Папа стал реже навещать нас, даже когда бывал в городе, и она боялась, что он, возможно, встречается с другой женщиной.

Ее страхи нельзя было считать необоснованными. Человек, который некогда утверждал, что соблазнил даже монахиню, был, в общем-то, неисправим, и мама знала, что у него случались измены в прошлом (мне об этом не было известно). Однажды вечером она сняла трубку и подслушала, как он говорил разочарованной любовнице, что не сможет с нею увидеться. «Бруна приехала», — услышала она его шепот. А на одном званом ужине вскоре после этого эпизода она заметила, как другая женщина, заигрывая, проводит туфелькой вверх и вниз по его ноге под столом.

Когда у мамы возникали подозрения, она закусывала губу и ничего не говорила — в основном из-за страха, что, если поднимет этот вопрос, их отношения могут распасться. Как и многие ее подруги, чьи мужья были уличены в «серийной неверности», она принимала как данность тот факт, что итальянские мужчины — особенно представители поколения моего отца — полагали совершенно нормальным иметь одну-двух любовниц. Я прекрасно знала об этом обычае, наслушавшись историй о некоторых отцах моих подруг, которые, похоже, были не способны к моногамии. Как и во Франции и вообще в большей части Европы, в итальянском обществе считалось, что жены должны мириться с неверностью мужей, если в остальном с ними хорошо обращались, и их мужья со временем возвращались в лоно семьи.

Будучи не раз свидетелем самых сильных маминых нервных срывов в прошлом, папа не мог сомневаться в хрупкости и чувствительности ее натуры. Он всячески старался оберегать ее от новой подобной боли, пусть даже по большей части сам был ее причиной. Папа считал, что, несмотря на всякие его увлечения, она — единственная женщина, которая действительно что-то для него значит.

Чтобы приободрить ее и заверить в своей неувядающей любви, он часто брал ее с собой в поездки. Папа любил похвастаться ею и всегда упивался восхищенными взглядами, устремленными на нее. Моя мать была красавицей и даже теперь выглядит моложе большинства своих сверстниц. Однако из-за неуверенности в себе ей так и не удалось стать такой спутницей, которая свободно общалась бы в деловых кругах отца. Она знала, что ему порой хочется, чтобы она прикладывала больше усилий; в одну из поездок, когда им предстояло провести вместе Рождество в Нью-Йорке, она купила новые наряды и решила быть более общительной. Папа взял ее на встречу с моим кузеном Маурицио, чья жена потом время от времени стала навещать ее, хотя у этих двух женщин было мало общего. Когда Патриция пригласила маму на коктейль-вечеринку в отеле «Сент-Реджис» (мой отец в тот момент был в отъезде), мама согласилась.

— Там будут такие люди, с которыми ты просто обязана познакомиться! — уверяла Патриция. Одной из «таких людей» была женщина в возрасте за шестьдесят, которая работала в отделе связей с VIP-клиентами фирмы GUCCI. Ее звали Лина Росселлини, она была невесткой кинорежиссера Роберто Росселлини. Лина сразу же понравилась моей матери. Теплая и открытая, она была легкой собеседницей, и мама инстинктивно поняла, что они могут стать подругами.

В середине вечера Патриция, разодетая, как персонаж из «Династии», телесериала 1980-х годов, присоединилась к их беседе. Как только в разговоре возникла пауза, она вдруг заявила:

— Ой, Лина, ты просто обязана рассказать Бруне то, что слышала на днях!

Мама мгновенно ощутила неловкость Лины, когда та покачала головой и изобразила непонимание.

Патриция не унималась:

— Ой, ну ты же знаешь, — об этой последней любовнице Альдо, — и она назвала имя той женщины, а потом обратилась к маме: — Он только что купил ей квартиру и дарит дорогие картины. Похоже, ради нее он готов на что угодно!

Имя той женщины ничего не говорило моей матери, но сердце ее застыло. Решив во что бы то ни стало не терять самообладания, она выдавила из себя улыбку, в то время как Лина торопливо выпалила:

— Н-нет, Патриция! Что это ты такое говоришь?!

Жена Маурицио цепко вгляделась в лицо моей матери, прежде чем произнесла притворно извиняющимся тоном:

— Ой, Бруна! Извини меня, пожалуйста! Неужели ты не знала?

— Пустые сплетни! — отрезала моя мать и торопливо пошла прочь. Лина поспешила за ней, пытаясь уверить ее, что у этих слухов нет никаких оснований, но моя мать услышала достаточно. Она забрала в гардеробе пальто и уехала домой одна, чтобы собраться с мыслями. Где же она слышала имя этой женщины? Оно казалось ей смутно знакомым. И тут она внезапно вспомнила: я упоминала его в тот вечер, когда ездила ужинать с папой без мамы. Это был момент, когда он представил свою amante своей дочери, осознала мама. Он ни при каких обстоятельствах не сделал бы этого, если бы не потерял головы — а может быть, и сердца.

Мама была вне себя. Тот вечер стал для нее глубоким потрясением. Ее одолевали пароксизмы тревоги, она не знала, что делать. Однако когда отец пару дней спустя вернулся в Манхэттен, он не уловил никаких признаков того, что? она узнала в его отсутствие. Хотя эта новость убивала ее, она решила не портить нам рождественские каникулы, приступая к отцу с расспросами. Вместо этого она превратилась, по ее собственному выражению, в «тигрицу», активно занимаясь поисками подробных сведений в последовавшие месяцы. «Я была как мазохистка, — говорила мама. — Пустилась на поиски информации, которая больно ранила меня, а потом упивалась ею. Иногда мне казалось, что я, пожалуй, наслаждалась этой болью. Я даже вела дневник, чтобы выплеснуть чувства на бумагу. И хранила все эти глубоко запрятанные тайны — с каждым днем все больше тайн».

Ничто из тех сведений, которые она собрала в ходе своей детективной работы, не умерило ее страхов. Во время поездки в Палм-Бич она стала рыться в задней части платяного шкафа и обнаружила там фотографии этой женщины — неопровержимое доказательство того, что отец привозил ее в их дом на берегу и почти наверняка занимался любовью в их постели. И все же мама продолжала держать язык за зубами.

А тем временем эта новая любовница отца бесстыдно появлялась с ним на публике, поэтому до ушей моей матери доходило все больше и больше сплетен.

Молодая, сексапильная, светская, эта женщина обладала всем тем, чего не было у мамы. Исходившая от нее угроза была реальной.

Настал день, когда мама больше не могла молчать. Я находилась в кухне нашей римской квартиры. В тот вечер отец пришел домой, не подозревая о надвигающейся буре. Как обычно, он пошел умыться перед ужином, но мама последовала за ним в ванную и выпалила:

— У тебя есть любовница!

Он застыл.

«Я увидела, как он изменился в лице в ту же секунду, когда произнесла ее имя, — рассказывала она мне. — У него дернулось веко и появился особый взгляд». Последовала ссора. Она была самой бурной из всех, что мне довелось слышать за эти годы. Я сидела, словно приклеившись к своему стулу, а в гостиной бушевал скандал. Никогда еще мне не приходилось слышать свою мать в таком гневе. Вскоре я поняла, в чем она его обвиняет, но по наивности поверила отцу, который все отрицал.

— Я знаю, что с тобой происходит в последнее время! — настаивала она, размахивая найденными ею фотографиями. — Так скажи мне, что это неправда!

Он продолжал держать оборону и уверять ее, что эти снимки сделаны для рекламных целей. Но мама не успокаивалась. Ее вспышка шокировала меня настолько, что, помню, подумала: положа руку на сердце, не стану винить папу за то, что он завел любовницу, если мама не сменит пластинку.

Их скандал стих лишь тогда, когда отец внезапно схватил с журнального столика какой-то предмет и запустил им в стену. После этого он выскочил из квартиры, хлопнув дверью так, что сотрясся весь дом. Мне потребовалось немало времени, чтобы осознать, насколько болезненным был весь этот эпизод для моей матери. Если бы не частые телефонные разговоры с гуру, который неустанно уверял ее, что существует некая причина, по которой на нее обрушиваются «испытания» и у нее есть «высшее предназначение», не знаю, как бы она тогда выжила.

Если я полагала, что этой ссорой все и кончится, то ошибалась. Моя мать была не такой беспомощной женщиной, какой порой казалась. Более того, она решительно настроилась докопаться до истины — словно, услышав из уст моего отца признание собственной вины, она каким-то образом смогла бы уменьшить власть этих событий над собой. Мама, которая прежде терпеть не могла всякого рода допросы и конфликты, теперь призывала его к ответу при каждой возможности, требуя подробностей, и атмосфера между ними становилась все более отравленной. Это нагнетание страстей продолжалось несколько месяцев, включая истерику, случившуюся в отеле в Гонконге. Отец раз за разом отрицал свою неверность, но моя мать вела себя как терьер, вцепившийся в кость.

«Он принимал все, что я выкрикивала ему в лицо, — говорила она потом. — Был как статуя, не проронил ни слова». С хитростью, какой прежде в ней не замечала, мама начала собирать доказательства, встречаясь с теми, кто знал больше и — подобно Патриции — с удовольствием посвятил бы ее в подробности адюльтера.

— Я могу добыть для вас адрес квартиры, которую он купил ей в Риме, — сообщила ей одна женщина за обедом. Другая так называемая подруга, которую мама назвала «Божьей вестницей», с особой готовностью вызвалась помочь после того, как ее собственный муж тоже завел любовницу.

— У нее такие украшения, какие тебе и не снились, — откровенничала она. — Эти шашни они уже довольно долго крутят за твоей спиной.

Быть последней, кто обо всем узнает, просто унизительно, и это еще мягко сказано.

Как бы больно маме ни было это выслушивать, она фиксировала каждую дату и событие, пока не собрала целое досье, чтобы закрыть вопрос раз и навсегда. Доказательства были сокрушительными. Вспоминая, на какие поступки он был готов ради той женщины, мама теперь утверждает, что, по ее мнению, тогда он «немного спятил». Были ли это «кризис среднего возраста» или неподдельная страсть, мы никогда не узнаем. «Этот эпизод определенно выбил его из равновесия, — говорила она. — Заставил его задуматься о том, кто он такой и чего на самом деле хочет». Одно можно сказать наверняка: мой отец увлекся этой новой соблазнительницей, которая, похоже, очень многого от него требовала. Глубокая порядочность моей матери и то, что отец часто называл ее «добродетелью», должно быть, представляли очень яркий контраст с натурой этой женщины.

Мне была ненавистна роль бессловесной свидетельницы их непрерывных споров, особенно когда вспоминала, как счастливы они были в Палм-Бич. Теперь я едва узнавала родителей. Хотя мне было всего тринадцать, я перебралась в квартирку-студию этажом выше. Я не слышала ее голоса, но догадывалась, что она плачет дни напролет. Мне было жаль мать, однако она вызывала у меня глубокое безотчетное раздражение — как часто случается в этом возрасте с подростками. Она придиралась к папе по любому пустяку, и постоянное нытье делало ее присутствие невыносимым. Только теперь, обретя мудрость взрослой женщины, понимаю, до какой степени тяжело ей было ощущать себя всеми покинутой.

Как только отец снова уехал по делам, мать принялась вымещать свое разочарование на мне, что вызвало у меня лишь накал возмущения. Наши ссоры стали более бурными, а отношения разладились до такой степени, что я старалась проводить дома как можно меньше времени, только бы не встречаться с ней. Она обвиняла меня в том, что я превратилась в «кошмар», и заявляла, что на меня нет управы. В свои самые гневные моменты она кричала мне: «Если бы не я, твой отец вообще бы о тебе не знал!» Думаю, это подразумевало: я должна быть благодарна ей за жизнь, которую получила.

Уверена, эти выпады были вполне заслуженными. Я проявляла неуважение и начала огрызаться в ответ. «Если бы ты вкладывала в мое воспитание хотя бы половину той энергии, какую тратишь на то, что велит тебе твой драгоценный гуру, возможно, все обернулось бы по-другому! — возражала я. — Я была идеальной девочкой! Выполняла домашние задания, не впутывалась в неприятности, но тебе всегда было этого мало, верно?»

Когда все остальное в жизни матери стремительно выходило из-под контроля, должно быть, ей страшно было осознавать, что она при этом теряет свою власть над единственным человеком, которым всегда могла командовать. Потом я как-то раз зашла слишком далеко. В ответ на какую-то мою дерзость она дала мне пощечину, а потом выгнала из своей квартиры метлой. Шокированная, я заперлась в своей комнате и громко включила музыку, чтобы заглушить ее вопли под дверью.

После этого инцидента я сказала себе, что упакую свои вещи, съеду и буду жить у Андреа. Ее мать с радостью приняла бы меня. Поскольку отец часто отлучался из города, мне просто больше некуда было податься. Я чувствовала себя загнанной в ловушку. Однако, несмотря на мечты о побеге, я так его и не совершила. Да и нужды в нем не было. У мамы были другие планы, и когда все немного успокоилось, она, как всегда, усадила меня на свою кровать и открыла их мне.

— Я сыта по горло твоим отношением, Патрисия, — проговорила она устало. — Мне надоели постоянные ссоры. С тех пор как мы покинули Англию, ты стала невыносимой!

Она дала совершенно ясно понять, что не собирается брать на себя никакой ответственности за надлом в наших отношениях.

— Твой отец просил меня проводить с ним больше времени в Соединенных Штатах, и, поскольку нас к тому же беспокоит ситуация с похищениями людей в Риме, нужно было придумать какое-то альтернативное решение для тебя. Оставаться в школе Св. Георгия — это теперь не вариант. Ты снова возвращаешься в пансион — в Швейцарию.

Этого я не могла предвидеть.

Колледж Эглон располагался в деревне Шезьер, высоко в Швейцарских Альпах. Мое будущее решилось благодаря маминому pendolino, кристаллу на цепочке, который она подвесила над названиями Эглон и другой швейцарской школы, Ле Розе, и держала, пока он не указал на Эглон. Устроенный по схеме, отдаленно напоминавшей систему британской «публичной» школы, колледж Эглон был учрежден после войны бывшим учителем из Гордонстоуна, на редкость «крутой» школы в Шотландии. Авангардная философия этого человека состояла в том, что образование должно затрагивать суть человека, включая духовные, физические и социальные факторы. Ожидалось, что учащиеся будут позитивно реагировать на дисциплинарный режим, в том числе суровое и неукоснительное физическое воспитание — даже в разгар альпийской зимы.

Хотя поначалу меня охватил ужас при мысли, что меня изгоняют в какие-то горы, однако со временем стала ценить свое новое окружение. С момента приезда я почувствовала себя там как дома. В Эглоне учились триста учеников со всего мира, в том числе из Италии. Как сказала одна из моих соседок по общежитию, «у нас уже была Пуччи, теперь есть Гуччи. Остается только обзавестись Фиоруччи!»

Признаю, бывали моменты, когда пребывание в Эглоне не вызывало у меня восторга. Каждый день в семь утра раздавался сигнал подъема, и первым делом приходилось заниматься зарядкой на промозглой террасе. Ничто в жизни пансиона не вязалось с моей внутренней жизнью «девушки из большого города». Те дни, когда я мечтательно лежала у бассейна в Риме, теперь казались далеким воспоминанием. Особенно это ощущалось во время одного изматывающего похода, в котором наша группа пробиралась сквозь метель и толщу снега, доходившего до пояса, поднимаясь на гору. Мне стыдно признаться, но эти экстремальные условия пробудили во мне худшие черты характера, и я отказывалась делать очередной шаг. Хлопнувшись на спину в снег и вертикально задрав лыжи, подбитые тюленьей шкурой, я объявила, что эта экспедиция слишком опасна, и потребовала, чтобы для нас немедленно вызвали спасательный вертолет.

— Это безумие! — вопила я, перекрикивая ветер, не чувствуя ни рук, ни ног. — Наши родители не для того нас сюда прислали!

То, ради чего они нас сюда прислали, сыграло свою роль — и это был esprit de corps, то есть дух единства моих одноклассниц. «Давай, Патрисия! Идем дальше!» — говорили они, подбадривая меня. Несмотря на то, что каждая мышца в моем теле болела и слезы примерзали к щекам, я побрела вперед сквозь боль. Ощущение победы, когда мы достигли своей цели, было феноменальным, и мы цеплялись друг за друга, точно выжившие в катастрофе, каковыми себя и чувствовали. Дружескими отношениями, сложившимися у меня в Эглоне, я более всего дорожу сегодня.

В то время, как я занималась поисками себя в горах над Женевским озером, мой отец продолжал летать по земному шару в качестве так называемого гуру Гуччи. Он не выказывал никаких признаков торможения и, казалось, попросту был не способен ослабить контроль над чем бы то ни было — от дизайна новых магазинов до очередной рекламной кампании. В рамках непрерывной экспансии бизнеса он заключал новые выгодные лицензионные контракты, в том числе на новую линию готовой одежды от моего брата Паоло. Затем запустил в производство собственный именной аромат. Страницы прессы с рекламой Il Mio Profumo были отмечены папиным автографом поверх полоски: «Вдохновлено любимыми женщинами и им же посвящается».

Отец также запустил в производство первые наручные часы Gucci — Model 2000, многомиллионные продажи которых удостоились статьи в Книге рекордов Гиннесса.

Этот проект ему предложили в Нью-Йорке. Урожденный бельгиец, профессиональный менеджер по продажам Северин Вундерман однажды позвонил в офис компании GUCCI и очень удивился, когда мой отец взял трубку и сразу согласился принять его. Северин был евреем, пережившим Холокост. Приехав в офис, он посвятил папу в историю своих злоключений. Эмигрировав в конце войны в Калифорнию, он работал на французскую часовую фирму, которая пыталась пробиться на американский рынок. Вундерман утверждал, что времена нынче тяжелые и он не может платить за квартиру, поэтому готов договориться о сделке, в которой наручные часы под маркой GUCCI производились бы его компанией по лицензии. Отметив взглядом поношенные туфли и обтрепавшиеся манжеты своего собеседника, мой отец сжалился и разместил у него огромный заказ. Когда компания, в которой работал Северин, не сумела угнаться за растущим спросом, папа выписал ему чек на крупную сумму, чтобы тот мог открыть собственную компанию. Впоследствии выручка от продажи наручных часов GUCCI ежегодно давала лицензионное вознаграждение на сумму 150 миллионов долларов, в то время как компания, созданная Вундерманом, выросла и стала приносить чистый доход в 500 миллионов в год, гарантируя, что ее владельцу больше никогда не придется беспокоиться насчет арендной платы за квартиру.

Отцовский бизнес работал как часы, и по его корпоративной лестнице поднимался человек, который, казалось, так же страстно относился к делу, как и сам отец. Неожиданно этим человеком оказался не один из моих братьев. Хотя у Паоло имелось чувство стиля и честолюбие, а Джорджо с Роберто тихонько делали свое дело, оставаясь «за кулисами», похоже, именно мой кузен Маурицио унаследовал деловую хватку семьи Гуччи. Этот молодой претендент на главную роль процветал как подмастерье при моем отце на протяжении семи лет, и хотя признавал, что мой отец был «человеком-торнадо», который мог наорать на любого сотрудника, осмелившегося взять выходной, он также был скор и на похвалу за мужество и смелое ви?дение. «С Альдо не живешь, а выживаешь, — говаривал Маурицио. — Если он выкладывается на сто процентов, ты должен выложиться на сто пятьдесят… От своего дяди я узнал все, что знаю о бизнесе и рынке».

Паоло, должно быть, завидовал отношениям Маурицио с папой, поскольку постоянно вступал в столкновения с управляющими компании в связи с собственными планами привлечения более молодых покупателей. Он задумал создать новую компанию — Gucci Plus, которая финансировалась бы внешними инвесторами. Мой отец и дядя Родольфо даже слышать об этом не желали, и их возражения приводили его в ярость. Паоло обвинял их в «средневековых» методах и втайне решил все равно реализовать свой проект, будучи уверен, что папа в итоге его поддержит.

Никто из них тогда не осознавал последствий, но это было началом конца GUCCI как семейного бизнеса.

Отправив меня в школу в Швейцарии, мама, вполне возможно, избавилась от возникшего между нами конфликта, но теперь осталась одна в Риме, в еще большем одиночестве. Меня не было рядом в тот вечер, когда она почувствовала, что собрала достаточно доказательств против отца, чтобы снова призвать его к ответу. Однажды вечером она выждала, пока он устроится поудобнее после ужина, и перешла в наступление. На этот раз не было криков и швыряния предметами. Папа сидел в молчании, пока она выкладывала перед ним досье его проступков, дополненное датами, названиями мест и точными указаниями времени. В нем были детализированы буквально каждая поездка, каждый номер в отеле, каждый подарок, который он покупал своей любовнице.

«Он сидел, неподвижно застывший, безмолвный, словно сфинкс, — рассказывала мама. — А потом спросил: „Но кто тебе рассказал?“ На его челюсти непроизвольно подергивалась мышца. Он встал, потянулся за пиджаком и так же молча вышел из дома».

Затаив дыхание, она наблюдала за его уходом, опасаясь, что может больше никогда его не увидеть. Однако по-прежнему упрямо была намерена выбить из него признание, ее безжалостное преследование не знало никаких преград, и она продолжала досаждать ему, требуя правды:

— Альдо, признай это! Скажи мне, что это правда!

После более чем двух лет ее постоянных приставаний отец почувствовал, что ему просто необходимо отдохнуть. В 1978 году он в одиночку улетел в Палм-Бич, чтобы обрести хоть немного мира и покоя. Но однажды в два часа ночи его разбудил телефонный звонок, и моя мать прорыдала в трубку, что ее терзают демоны, живущие в ее мыслях. Она снова и снова всхлипывала, твердя сквозь слезы, что он должен сказать ей правду.

Наконец отец сломался:

— Basta, Бруна! Si, si. E’tutto vero. Все это правда! — выкрикнул он. — Я признаю? всё. Теперь тебе лучше? Ты удовлетворена?

Последовало гнетущее молчание. Он ждал ее ответа, но из трубки не доносилось ни звука. Уже чуть осторожнее он позвал ее по имени. Теперь настала его очередь опасаться, что он зашел слишком далеко.

— Бруна?.. Бруна? — звал он до тех пор, пока в трубке не послышались гудки.

Они в одно мгновение поменялись ролями. Услышав признание отца, моя мать получила то, чего хотела, но ощущение у нее было такое, будто ее ударили кулаком в живот. Вот он и настал — момент, которого она страшилась многие годы. Она была убеждена, что теперь мой отец для нее потерян, и мы оказались совершенно одни, не имея никаких законных прав. «Я была парализована. Застыла на кровати, точно мраморная статуя», — рассказывала она.

Как в тумане, она потянулась к телефону и набрала номер своего гуру в Лондоне, который знала наизусть. Она сознавала тщетность этой попытки, поскольку он редко брал трубку, предпочитая, чтобы ему оставляли сообщения. Но, должно быть, в тот день судьба была на ее стороне, поскольку Сари Нанди ответил ей. Едва услышав его голос, она сорвалась в истерику и рассказала ему все:

— Мистер Нанди, я больше не хочу жить. Моя жизнь — сплошной хаос!

Важность этого звонка нельзя недооценивать. Неизвестно, что моя мать могла бы сделать, если бы ей не удалось поговорить с единственным мужчиной, которому все еще доверяла. Услышав опасные нотки в ее голосе, он стал выводить ее из эмоционального срыва.

— Я помогу тебе, — обещал он. — Пожалуйста, Бруна. Успокойся и молись со мной.

Его утешения ее успокоили. «По причинам, которые я не в состоянии объяснить, он подарил мне надежду», — рассказывала она мне.

Тем временем у моего отца во Флориде надежды стремительно таяли. Неспособный уснуть и лихорадочно обеспокоенный, он не раз перезванивал ей, но телефон был постоянно занят. Когда же, наконец, пробились длинные гудки, она не стала отвечать, сколько бы раз он ни набирал ее номер. Он не догадывался, что ее гуру настоял, чтобы она ушла из квартиры и провела остаток этой ночи у какой-нибудь подруги. В панике папа продолжал звонить ей каждый час на протяжении следующих восьми часов — безуспешно. В ужасе, что она могла совершить какую-нибудь глупость, он обзвонил всех, кого только мог вспомнить, — позвонил даже ее сестре Габриэлле и консьержке дома, где жила мама. Но ее квартира была обнаружена пустой, и никто не имел представления, где она может находиться. Он едва не обезумел.

Когда она поздно вечером вернулась домой и сняла трубку беспрерывно звонившего телефона, он уже задыхался от паники.

— Возьми билет! — кричал он. — Ты едешь в Нью-Йорк! Нам надо поговорить.

К тому времени, когда она добралась до его квартиры в Манхэттене, он уже был на коленях — и фигурально, и буквально.

— Я был полным идиотом! — кричал он. — Я расточал деньги и подарки той, которой были нужны дорогие вещи, а не я сам. Когда она стала настаивать, чтобы я бросил тебя, то пришел в ужас и сказал ей: «Нет! Бруна — часть меня, как рука или нога. Я никогда не смогу ее бросить!»

Он уверял маму, что с этим романом покончено. Он обещал вечно хранить ей верность. Его слова казались искренними, а мама жаждала ему довериться. Однако, как всегда, главной ее заботой была наша защищенность в том случае, если она не сможет ему верить.

— Ты должен пообещать мне, что Патрисия всегда будет твоим приоритетом, — холодно сказала она ему. — На себя мне наплевать: ты не обязан оставлять мне ничего, но ты должен обеспечить нашу дочь так же, как обеспечил бы своих сыновей.

Он дал ей слово.

А потом, по словам мамы, мой отец «в одночасье превратился в ангела». Пораженный твердостью ее духа и вновь совершенно одурманенный любовью к ней, он даже сдержал свою клятву стать для нее лучшим «мужем». Бывало, она спонтанно звонила ему в офис со словами:

— Альдо, я готовлю спагетти. Не хочешь ли приехать домой и пообедать со мной?

Мой отец молча выслушивал ее и с готовностью принимал приглашение.

— S?, certo[59], — говорил он, вешал трубку и придумывал какой-нибудь предлог вроде срочного дела, о котором ему необходимо позаботиться. Затем резко прерывал все свои дела, просто чтобы они могли пообедать вместе. Это был тот дотторе Гуччи, которого никто не мог себе представить. Как говорила моя мать, «он был человеком с множеством личин, но в тот момент, когда переступал мой порог, маска с него слетала».

Он раскрывался перед ней так, как не делал с тех самых пор, когда собственной рукой писал ей свои первые письма.

— Я никогда не встречал женщины, подобной тебе, — повторял он ей снова и снова, — и обязан тебе всем.

Никто другой не обладал над ним такой властью. Никто другой не был способен так глубоко его понимать. Он много раз сожалел о том, что причинил ей столько боли, прибавляя:

— Я проведу остаток своих дней, стараясь загладить свою вину перед тобой.

Он был убежден, что соединившая их нерушимая связь была, как он говорил, miracoloso, то есть чудотворной, и их свело нечто «сверхъестественное» и гораздо большее, чем они оба.

— Это абсурд! Это не поддается логике! Даже пожелай я уйти, то не смог бы! — заявлял он.

Для моей матери это было что угодно, только не абсурд. Пророчество Сари Нанди о том, что у нее есть высшая цель в жизни, сбылось. Ее молитвы были услышаны. Пусть ей, вероятно, потребовалось немало времени, чтобы снова пробудилось доверие к моему отцу, — все равно их любовь друг к другу оказывалась сильнее любых людей и вещей, которые пытались встать между ними. Возможно, папина любовница ненадолго позаимствовала его сердце, но принадлежало оно всегда только моей маме.