Глава 15 Возвращение в Рим

Дом — понятие, которое не всегда легко укладывалось у меня в голове. Мне, постоянно жившей в движении, потребовалось немало времени, чтобы понять, что дом там, где я его создаю.

«Домом» моего отца была Флоренция, а затем Рим, где он женился и завел детей еще до встречи с моей матерью. Мама всегда считала своим «домом» Рим, но потом отправилась жить в Лондон — причем дважды, — а потом был Беркшир, где она отчаянно пыталась создать собственный «дом». Флорида стала нашим общим домом, а позднее мы обрели его в Нью-Йорке, хотя маме город никогда не нравился так, как папе. «Я всегда скучала там, и у меня было слишком много свободного времени, — жаловалась она. — Единственное, чем я занималась в Нью-Йорке, — это бродила по „Блумингсдейлу“ и „Саксу“ на Пятой авеню, покупая вещи, которые не особо были нужны. С тех пор терпеть не могу универсальные магазины!»

К своим десяти годам я то и дело курсировала между Англией и Италией, никогда не задерживаясь на одном месте подолгу: стоило только немного обжиться, как уже надо было собирать чемоданы и пускаться в путь. Я проводила по месяцу в год в Америке, а на летние каникулы ездила на итальянское побережье. В школе-пансионе, где были Би и мои подруги, определенно присутствовало ощущение «домашности». Дольше всего я жила в Беркшире, так что, полагаю, там и был мой настоящий дом. Действительно, когда я думаю о «доме» своего детства, именно Беркшир вспоминается прежде всего.

И вот однажды в одну из суббот в 1973 году это чувство привычности было уничтожено навсегда. Когда я вернулась домой на выходные, мать усадила меня рядом и объявила:

— Мы переезжаем!

Я только судорожно вздохнула.

— Мы возвращаемся в Рим, — уточнила мама.

Я едва могла поверить своим ушам. Сердце бешено забилось у меня в груди, голова пошла кругом. Она срывала меня с мест, которые я любила, без всяких объяснений! Но я-то знала, что расспрашивать ее бесполезно. Возражение любому ее решению всегда заканчивалось слезами, так что дальнейшие разговоры были напрасными. Кроме того, не думаю, что кто-нибудь стал бы обращать на мои слова хоть сколько-нибудь значимое внимание.

При всем при том я не могла притвориться, что сердце мое не разбито. Это был последний раз, когда я позволила себе расстроиться из-за переезда в другое место. В результате постоянных перемещений я перестала чувствовать особую привязанность к любой определенной точке на карте мира и теперь могу менять одну страну на другую, не поднимая по этому поводу шума. В общем, стала настоящей цыганкой.

Что стало причиной этого последнего переезда, мне довелось узнать спустя много лет, когда сама стала взрослой женщиной. К моему большому удивлению, все началось с маляра, нанятого для ремонта дома. Когда мой отец случайно нашел фотографию матери в одежде этого мужчины, он сразу же заподозрил, что между ними существует любовная связь. Он в неистовстве набросился на нее, когда она приехала домой после похода по магазинам, с криками:

— Что это ты себе позволяешь?!

Она заикнулась было о своей невиновности, но увидела ярость в его глазах.

Уронив пакеты с покупками, она с воплями бросилась бежать от него, а он погнался за ней и стал хлестать по щекам.

Остановился он только тогда, когда вспомнил похожий инцидент с маминым братом и осознал, что, возможно, зашел слишком далеко.

В конце концов отец взял себя в руки настолько, чтобы мама смогла уверить его, что ничего такого между ними не было. Казалось, он принял ее ответ на веру и улетел в Нью-Йорк — или, по крайней мере, так он ей сказал. Не предупредив мою мать, он отменил вылет и тайно остановился в местном отеле. Посреди ночи он прокрался в дом, чтобы застать ее в постели с любовником, а вместо этого с удивлением обнаружил ее безмятежно спящей в постели — в одиночестве. Она, вздрогнув, проснулась, зажгла свет и увидела, что он стоит над ней с пристыженным выражением лица.

— Бруна, ангел мой, perdonami, прости меня! — проговорил он извиняющимся тоном. — Мне следовало доверять тебе. Ti prego![49] — умолял он.

Моя мать была ошеломлена его необузданной ревностью.

— Чем я могу загладить свою вину перед тобой? — умоляюще продолжал он, видя ее потрясение. — Проси меня о чем угодно — о чем хочешь!

— Хочу вернуться в Рим, — внезапно объявила она. — Я скучаю по родине, Альдо. И больше не могу быть здесь одна. Пора уезжать.

Мой отец понятия не имел об этих ее чувствах. Внешне всегда казалось, что все в порядке. Я хорошо училась в школе. Они стали больше путешествовать вместе. Он знал, что у нее имелись трудности с английским языком и ей не хватает личных контактов, но даже не подозревал, насколько она несчастна. Зная, что он не в том положении, чтобы спорить, отец согласился без единого слова возражения.

Так и случилось, что в конце лета 1973 года у меня не осталось иного выбора, как собрать свои вещи и распрощаться со всеми подругами. Отец решил, что дом продавать не стоит — на тот случай, если когда-нибудь мы захотим вернуться туда на семейные каникулы или даже на постоянное жительство. Стоит ли говорить, что это было моим самым горячим желанием.

Я все еще не сумела проглотить эту первую горькую пилюлю, когда за несколько дней до отлета из Англии моя мать усадила меня к себе на постель и сказала, что должна кое-что сообщить мне — а такие слова никогда не были добрым знаком. Чувствуя, что внутри у меня все сжалось, я приготовилась к очередной «бомбе».

— У твоего отца в Италии есть жена, — сообщила она, и у меня отпала челюсть. — И три сына.

Мое сознание — сознание 10-летнего ребенка — едва ли было способно проглотить эту новость. Папа женат на какой-то другой женщине? С другими детьми? Я была совершенно уничтожена.

— Погоди-ка, а ты разве не замужем за папой?

— Нет, Патрицина. Не замужем, — с некоторым раскаянием проговорила она, пытаясь смягчить этот удар.

В голове у меня все поплыло. Как и любой ребенок, я всегда считала, что мои родители вместе, и никто другой между ними не стоит — что нас только трое в целом мире. Мысль о том, что у моего отца есть другая семья, не укладывалась в моей голове, но меня поразило в словах матери иное.

— У меня есть братья? — переспросила я, вытаращив глаза.

— Да, — ответила она. — Их зовут Джорджо, Паоло и Роберто, но они намного старше тебя. Они женаты, у них есть собственные дети.

Сердце пропустило удар, когда я старалась сохранить в памяти их имена. Мои мысли кипели от вопросов. Какие они, мои братья? Похожи ли мы? Близки ли мне по возрасту их дети? Вместо этого я задала более острый вопрос:

— А они обо мне знают?

Она кивнула. «Почему мама не сказала мне раньше? — задумалась я. — А если им рассказали об их младшей сестре, почему они не попытались со мной связаться?»

— Ты должна понять, что это не идеальная ситуация, — продолжала она, видя, как помрачнело мое лицо. — Не стоит рассчитывать, что они сразу примут тебя с распростертыми объятиями. Они намного старше тебя, у них есть собственная жизнь. У тебя не будет с ними ничего общего. Кроме того, они не слишком высокого мнения обо мне и были не очень довольны, когда узнали о тебе.

Заметив выражение моего лица, она многозначительно продолжала:

— Ты точно такой же ребенок своего отца, как и они, но они… скажем так, смотрят на это иначе…

Мама перевела дух и начала заново:

— Это никак не связано лично с тобой. Все дело в деньгах.

— Когда я с ними увижусь? — спросила я, проигнорировав ее пессимистичные выкладки. Мне не терпелось увидеть этих своих живых и настоящих братьев, что бы они обо мне ни думали.

— В какой-то момент вы сможете встретиться, — со вздохом ответила она. — Твой отец это организует.

Когда вскоре после этого разговора я садилась в самолет, меня переполняли противоречивые эмоции. Печаль из-за расставания со своим домом, школой и всеми подругами. Возмущение из-за того, что матери даже не пришло в голову посоветоваться со мной или подумать, каким болезненным для меня будет этот переезд. Страх при мысли, что придется начинать все заново в новой школе, где я никого не знаю, и дрожь заинтригованности, вызванная известием о том, что я не единственный ребенок.

Глядя в иллюминатор в момент взлета, я мысленно повторяла только одно: «У меня есть братья. У меня есть три брата!»

Однако вопреки моим надеждам прошло больше года, прежде чем состоялась первая встреча с ними. Вначале мне пришлось обживаться в новом доме, привыкать к другому распорядку жизни, который начался с расписания занятий в английской школе Св. Георгия. Меня, привыкшую к сравнительно уединенному существованию в Херст-Лодже, внезапно поглотил водоворот волнующего нового окружения, где школьники говорили на многих разных языках и я сразу же освоила итальянские ругательства. Однако самой лучшей новостью были мальчики.

Я быстро сошлась с девочкой по имени Андреа Биззарро, которая тоже недавно приехала из английского пансиона. Когда она села рядом со мной в классе, у нее не оказалось при себе ручки.

— Можно мне взять на время твой карандаш? — спросила она, увидев остро наточенные карандаши в моем новеньком пенале.

— Только с возвратом, — довольно резко ответила я. К счастью, она не стала мне это припоминать, и мы вскоре подружились.

В школе, которая оказалась гораздо более раскрепощенной, чем все, что я знала прежде, мы с Андреа, выбросив свою форму, ходили в том, что нам нравилось, и ни в чем себе не отказывали. Мне, говорившей на безупречном английском, пришелся по душе итальянский, с его жестикуляцией и модуляциями. Я была в восторге от свободы, позволявшей не заплетать волосы в косу и ходить в расклешенных джинсах с топами от Фиоруччи[50], пестрящими слоганами. Некоторое время мы с моей новой подругой встречались с двумя мальчиками, тоже лучшими друзьями, целовались на спортплощадках и слушали после занятий магнитофонные записи; но вскоре мы их бросили и стали держаться друг друга — это было начало дружбы на всю жизнь.

В Англии я была старательной ученицей, теперь же делала только самый минимум, лишь бы не вылететь из школы. Мать была этим недовольна, но моя бунтарская натура уже сорвалась с цепи, и она мало что могла с этим поделать. Я думала только о мальчиках и практически ничего не знала об окружающем мире, включая и тот факт, что в Италии начался серьезный экономический кризис и период разнузданного экстремизма. Бесславные Brigate Rosse[51] подняли волну террора, прокладывая себе путь саботажем, киднеппингом и убийствами. Среди примерно пятидесяти людей, которых они убили между 1974 и 1978 годом, был бывший премьер-министр Альдо Моро, чье изрешеченное пулями тело было найдено в багажнике машины в центре Рима. Других жертв похищали, запугивали или перебивали им коленные чашечки, делая людей калеками.

Десятого июля 1973 года, за пару месяцев до нашего приезда в Италию, Джона Пола Гетти Третьего — бывшего ученика школы Св. Георгия и внука знаменитого нефтяного магната — схватили прямо на улице, надели ему на глаза повязку и спрятали в пещере. Его похитители — все полагали, что они принадлежали к мафиозной группе из Калабрии, — потребовали 17 миллионов долларов в качестве выкупа. Когда семья 16-летнего подростка платить отказалась, бандиты отрезали ему ухо и прислали этот «сувенир» в редакцию одной газеты. После пяти месяцев плена похитителям было выплачено, по некоторым оценкам, около 2,9 миллиона долларов, и парня освободили.

Даже мы с Андреа не смогли пропустить мимо ушей этот случай, поскольку новости о нем потрясали весь мир. В нашей школе был введен строгий режим, и с этого момента мы должны были приезжать на занятия и отправляться по домам на защищенных автобусах. Сообщения о заложенных бомбах стали у нас обычным делом, хотя многие из них на поверку оказывались ложными — несомненно, придуманными шутниками из школы Св. Георгия. Мы ничего не имели против: ведь это означало, что нас пораньше отсылали домой и можно было провести остаток дня, расслабляясь у бассейна в ближайшем отеле.

Мой отец мгновенно проникся к Андреа симпатией, точно в нем вспыхнул лесной пожар. Он был в восторге от ее жизненной силы и всегда был рад видеть ее, особенно когда мы заходили в магазин на виа Кондотти. Со временем она стала ездить с нами в Палм-Бич на каникулы, и он относился к ней как к своей дочери. Папа, который всегда был шутником, за ужином сочинял байки всякий раз, когда его деловые знакомые заглядывали к нам на огонек.

— Позвольте представить вас Contessa Stuzzicadenti[52], — говорил он им, указывая на Андреа без тени усмешки. — А это Principessa dei miei Stivali[53], — добавлял он, представляя еще одну мою подругу. На его коллег-иностранцев это неизменно производило впечатление — они понимали, что отец пошутил, только после того, как мы не выдерживали и начинали хихикать.

Как-то вечером отец сказал маме, что хочет, чтобы я сопровождала его во время одного делового ужина в Риме. Единственной нашей спутницей за ужином оказалась блондинка ошеломительной красоты. Она показалась мне довольно милой и уделяла массу внимания отцу — как делало большинство людей. Но я не особенно много с ней разговаривала и всецело сосредоточилась на папе, который в тот вечер был настолько в ударе, что искры летели, и в отличие от обычного даже меня осыпал комплиментами насчет моих манер и взрослости. Когда мы, сияющие, вернулись в тот вечер домой, у матери было одно из ее «настроений», и я решила не особенно распространяться о том, как прошел наш вечер. Лишь коротко упомянула имя этой женщины, которая была вместе с нами, а потом ушла спать.

В то время, как я обрела новую лучшую подругу в лице Андреа, мама заводила друзей не так легко. Она даже с матерью Андреа познакомилась лишь спустя несколько лет, зато очень скучала по Лиз и близким отношениям, которые между ними сложились. Узнав, что у Лиз рак груди, мама была безутешна. Затем однажды вечером ей приснился один из ее вещих снов, в котором она увидела куклу, лежавшую ничком в ванне, полной воды. Когда кукла перевернулась, у нее оказалось лицо Лиз. Это видение преследовало маму всю ночь, а на следующее утро ей позвонили и сообщили, что ее дорогая подруга умерла. Мамины рыдания наполнили дом, она часами безутешно плакала. Никогда не видела ее настолько расстроенной, и, как бы ни старалась утешить, мне не удавалось облегчить ее боль.

Приехал отец и печально сказал мне:

— Она была в таком же состоянии, когда скончалась твоя бабушка. Мы просто должны дать ей время.

Вскоре ему пришлось столкнуться с собственной утратой, когда в 1974 году от рака легких умер его брат Васко. Ему было шестьдесят семь лет, он всего на год моложе папы. Они никогда не были особенно близки, тем не менее папа тяжело переживал эту утрату. Смерть Васко повлекла новую расстановку сил в компании, когда вдова продала долю своего мужа в бизнесе моему отцу и дяде Родольфо — и соотношение долей означало, что папины решения больше нельзя оспаривать большинством голосов. Приближалось его 70-летие, но он ни при каких условиях не собирался покидать свой пост и был полон решимости оставаться во главе, на шаг опережая растущую конкуренцию. Он также жаждал вознаградить своих сыновей за их упорный труд, несмотря на продолжавшийся конфликт семейных интересов. Однако мой отец никому не позволял вставлять себе палки в колеса, поэтому, учредив дочернюю компанию под названием Gucci Parfums Inc. и назначив на посты директоров своих сыновей, он наконец добился желаемого. В конечном счете и это предприятие оказалось в высшей степени успешным.

Тем временем единственный сын Родольфо, Маурицио, продолжал бунтарский путь и в конце концов женился на своей «сомнительной» Патриции Реджани. Мой отец послал на свадьбу символический подарок, но лично не присутствовал — как и все прочие ближайшие родственники. Дядя Фоффо отрекся от сына, и некоторое время казалось, что мой 24-летний кузен никогда не вернется в клан Гуччи. Такие глубокие распри сильно беспокоили моего отца, который всю жизнь положил на поддержание принципов рода Гуччи, чтобы сохранить семейное наследие и единство. В итоге чаша его терпения переполнилась, и он почувствовал себя обязанным вмешаться. После нескольких встреч с враждующими сторонами у него возник план. Маурицио вместе с Патрицией предстояло перебраться в Нью-Йорк, где он мог заняться постижением искусства розничной торговли под руководством моего папы. Он не мог претендовать на долю в предприятиях компании и у него не было права голоса в совете директоров до того момента, пока делом не докажет свою ценность как работника и лояльность семейному бизнесу. Этот договор удовлетворил всех.

Маурицио с молодой женой въехали в пустовавшую запасную квартиру отца на Западной 55-й улице, но вскоре решили, что она недостаточно для них хороша, и перебрались в номер отеля «Сент-Реджис». В итоге они уговорили моего дядю купить им пентхаус в новеньком «Олимпик Тауэр» — знаменитом черном стеклянном здании рядом с собором Св. Патрика, которое построил Аристотель Онассис[54]. Из этой квартиры с панорамными окнами от пола до потолка открывались весьма зрелищные виды на город. Молодые супруги жили в гораздо большем комфорте, чем мой отец и любой из его родственников, благодаря одержимости Патриции обладать всем самым лучшим. Она знаменита своим высказыванием: «Предпочитаю рыдать в „Роллс-Ройсе“, чем быть счастливой на велосипеде». Она носила дизайнерскую одежду и была усыпана украшениями, от блеска которых начинали слезиться глаза, позиционировала себя как манхэттенскую светскую львицу и упивалась своим новообретенным статусом миссис Гуччи.

Когда вопрос с Маурицио был улажен, мой отец вернулся к делам, продвигая свой план по дизайну линейки автомобилей. «Кадиллак-Севилль» стоимостью 20 тысяч долларов производился General Motors[55], выпускался в трех цветовых вариантах и имел виниловую крышу, украшенную «ромби»-дизайном GG, тканевый интерьер в тон, эмблему из переплетенных символов GUCCI из 24-каратного золота, отделку рулевого колеса, роскошные сиденья и фирменные красно-зеленые «конные» ремни. Любой, кто готов был заплатить дополнительно 7000 долларов, получал подобранный по цвету набор чемоданов и сумок. Этот проект дизайнерских автомобилей, который стали называть «большим папочкой», явился одним из первых примеров сотрудничества бренда класса премиум и производителя автомобилей, продолжив дорогу для многих последователей.

Хотя папа никогда не был склонен к показной роскоши, он зарезервировал модель темно-синего цвета для себя, держал ее в Палм-Бич и ездил на ней в магазин на Уорт-авеню и обратно. Мама считала ее слишком кричащей и отказывалась приближаться к ней, предпочитая водить свою небесно-голубую «Севилью», которую парковала рядом с отцовской машиной в нашем гараже.

Примерно в это время отец решил подарить по 3,3 процента своей половинной доли в компании каждому из сыновей, будучи уверен, что они в любом случае поддержат его в совете директоров. Мой брат Паоло особенно выиграл от этой сделки, поскольку кончина дяди Васко означала, что он также приобрел контроль над главной фабрикой во Флоренции и теперь имел значительный вес в семейном бизнесе.

Вероятно, по случаю этой новой договоренности, а может быть, просто потому, что счел момент подходящим, папа решил попросить сыновей собраться на особую встречу.

— Вам пора познакомиться со своей младшей сестрой, — сказал он им. — Патриция — часть нашей семьи, и она очень хочет с вами встретиться!

Я ждала этого судьбоносного дня очень долго, но не отваживалась спросить, почему его понадобилось дожидаться столько времени. Кроме того, мои мысли были заняты обустройством новой жизни. Я совершенно не нервничала, зато мама была встревожена не на шутку и превзошла саму себя, стараясь, чтобы я выглядела сногсшибательно. Мои джинсы и футболка были отметены, их заменили темно-синей плиссированной юбкой и блузкой с цветочным принтом. Волосы были завиты пышными локонами. Когда отец приехал за мной, она напоследок придирчиво осмотрела меня и объявила:

— Sei perfetta![56]

Во время двухчасовой поездки на север, целью которой был Скандиччи — нерв компании, — мой отец рассказывал о зарождении семейного бизнеса во Флоренции и его становлении. Когда мы приблизились к парковке, он указал на длинное двухэтажное здание и сказал:

— Вот здесь — начало всему.

Как и всегда, находясь рядом с папой, я не могла не заметить, как люди вели себя в его присутствии. От охранника, который пропустил нас в ворота, до улыбчивой девушки в приемной, все обращались к il capo — боссу — с выражением крайнего почтения. Успокаивающе положив руку мне на плечо, он вел меня из одного помещения в другое, и все они были заполнены мастерами, одетыми в униформу и безмолвно работавшими на швейных машинах. Здание насквозь пропиталось характерным «кожаным» запахом, и в нем до самого потолка возвышались пирамиды выделанных кож и огромные рулоны тканей. Это меня просто загипнотизировало.

Мы поднялись по лестнице на второй этаж, в светлый и просторный кабинет, где эскизы изделий висели на стенах и были разбросаны по всей комнате. Я была настолько заворожена разнообразием дизайнов, что едва не забыла причину, по которой мы сюда приехали. Но вот отец пригласил меня сесть рядом с ним у огромного стола посреди комнаты, напротив двери. Тогда-то у меня сдали нервы. И вдруг раздался стук в дверь, и отец крикнул:

— Avanti![57]

Когда мой взгляд упал на братьев, с которыми мне так не терпелось встретиться, я была чуточку разочарована. Моя натянутая улыбка, должно быть, ясно об этом говорила: они выглядели почти такими же старыми, как и мой отец. В своих фантазиях я создавала образы красивых, энергичных братьев, а не обычных с виду мужчин средних лет. Папа откинулся на спинку кресла и наблюдал за нами, точно режиссер пьесы, чьи персонажи выходили на сцену. Наверное, папа, вечный оптимист, полагал: коль скоро он хочет, чтобы мы поладили, значит, именно так все и будет.

Мужчины, которые один за другим появились передо мной, очень отличались друг от друга. Сорокашестилетний Джорджо вошел первым и расцеловал меня в щеки, неловко произнеся: «Чао, Патрисия». Он был «мамин сын», и его нервная, запинающаяся речь навела меня на мысль, что он довольно беззащитен и его легко запугать. Он являл собой резкий контраст с Паоло, который был младше его на три года. Этот распахнул дверь настежь и влетел в комнату, точно пушечное ядро. Обняв меня и расцеловав быстрыми поцелуями сквозь проволочные усы, почти облысевший средний папин сын воскликнул с сильным тосканским акцентом:

— Ciao, sorellina![58] Как я рад, наконец, познакомиться с тобой!

Мне почудилось в нем нечто маниакальное и театральное, он был явно многословным и открытым. Мне Паоло понравился из них больше всех.

Затем легким шагом вошел Роберто, и я внезапно почувствовала себя так, словно мне предстояло собеседование по поводу приема на работу. Младший в семье, в тот момент 42-летний, он был холоден и отчужден. Едва коснувшись каждой из моих щек губами, он уселся, прикурил сигарету и принялся допрашивать меня весьма пренебрежительным тоном:

— Тебе нравится жить в Риме? Что ты изучаешь? Как у тебя с итальянским?

То и дело подергивая манжеты, он разговаривал в какой-то искусственной, неискренней манере. Позднее я узнала, что он женился на аристократке и нахватался некоторых черт и манер, присущих высшему классу, а заодно и стал глубоко религиозен. Как ни странно, отец, который называл его «сынок», похоже, обожал Роберто до безумия.

Когда было покончено со светской болтовней, воцарилось неловкое молчание. Папа предложил всем нам пообедать в столовой для персонала. Усевшись вместе за длинным столом, все присутствующие явно расслабились, что меня несказанно порадовало. Несколько служащих компании подошли к нам, чтобы пожать мне руку и сказать, как им приятно со мной познакомиться. Было ясно, что они уже знали о моем существовании, хотя я сама никогда ничего о них не слышала, как и о своих братьях, с которыми эти люди работали долгие годы.

Болтая со всеми ними за обедом, я во второй раз в жизни поняла, каково это — быть частью семьи.

Но, похоже, маму мне убедить не удалось, когда тем же вечером я пересказывала ей события дня, снова и снова повторяя, какими все были милыми.

— Это просто вежливость, — отмахнулась она, стирая улыбку с моего лица. Видя, как изменилось мое выражение, она попыталась сгладить резкость тона, хотя я все равно понимала, что она сомневается в их искренности.

Но ничто не могло испортить мне настроения, и в ту ночь я отходила ко сну с ощущением странного воодушевления при мысли, что в моей жизни есть не только мать и отец. Дело не в том, что я чувствовала себя так, будто «вернулась домой»; просто теперь знала, что в большом мире есть люди, связанные со мной, даже если мы на самом деле не принадлежим к одному кругу. У меня были братья, и я им, похоже, понравилась. Пока мне было этого достаточно.