Глава 23 Слушание по делу Альдо

Наши имена нередко становятся определяющим фактором жизни. Кто мы есть и (что немаловажно) кем нас считают другие — это оказывает непосредственное воздействие на отношения с людьми. Со времен учебы в Херст Лодже я поняла, что моя фамилия — показатель определенного статуса, и научилась жить, не смущаясь, что меня рассматривают и переспрашивают всякий раз, когда я протягиваю новому человеку свою визитку или договариваюсь о встрече. Если меня просят произнести свою фамилию по буквам, я набираю в легкие воздуха и медленно проговариваю, буква за буквой: «Г-У-Ч-Ч-И».

Знакомясь с людьми в Лондоне и Нью-Йорке, я обычно представлялась просто Патрисией. Так было проще. Впоследствии я использовала свою фамилию по мужу, предпочитая оставаться неузнанной. Теперь круг замкнулся, поскольку все мои дочери, не следуя моим советам, решили объединить эту фамилию с фамилиями своих отцов, рискуя, что их будут воспринимать теми, кем они не являются.

Для моего отца его имя было всем. Задолго до того, как они с дедом сочинили семейную историю, папа гордился тем, чего они достигли и как изменили судьбу своего рода благодаря упорному труду, проницательности и решимости. Из неимущих шляпников, жителей захолустной Тосканы, их семейство превратилось в богатых производителей предметов роскоши, ставших брендом, которому не было равных.

Фамильные сокровища папа искренне намеревался передать своим сыновьям, своему племяннику и — полагаю, в конечном счете — мне и моим детям.

Он и представить не мог, что однажды его имя будет смешано с грязью, или — хуже того — бесчестье на него навлечет его собственная плоть и кровь. Эта перемена участи потребовала от него грандиозной адаптации, и я знаю, каким сокрушительным разочарованием она для него стала. Впервые за десятки лет потеряв свой офис, куда нужно было приезжать на работу, и не имея ясного представления о том, какое направление избрать в бизнесе, он смог лишь устроить временную нью-йоркскую базу в соседней квартире и пытаться сохранять достоинство. Мама бо?льшую часть времени проводила в Италии; она прилетала в Нью-Йорк, оставалась там на месяц, а затем возвращаясь в свое убежище. Каждый день приходила папина секретарша, чтобы помогать ему с телефонными звонками и бесконечной перепиской — с юристами, бухгалтерами, коллегами и родственниками в Италии.

Когда он предложил, чтобы мы с Сантино перебрались обратно в мою прежнюю квартиру напротив его собственной, я сразу же согласилась. Этот новый «дом» смотрелся несколько устарело и действовал угнетающе после нашего яркого, белого, полного воздуха лофта, так что отец с радостью позволил мне обновить квартиру, чтобы она соответствовала нуждам молодой семьи.

Приятно было снова находиться рядом с ним, особенно в такое ужасное время. Он очень исхудал, и у него появилась какая-то загнанность во взгляде, которая надрывала мне сердце. К счастью, я была настолько занята, что у меня не оставалось времени на долгие раздумья. Будучи членом совета директоров и руководителем, ответственным за оформление витрин, я по-прежнему имела свой участок работы, которая включала голосование по вопросам, выносимым на совет, вне зависимости от направления дальнейшего развития компании. Джорджо и Роберто тоже входили в совет, но оставались в Италии, откуда могли сообщать новости папе. Я очень мало контактировала с ними, и мой отец был единственным, кто разбирался с их проблемами. По какую бы сторону Атлантики мы ни находились, нам всем было запрещено выдавать какую-либо информацию моему отцу, хотя, конечно, мы все равно это делали. Я, в частности, стала его глазами и ушами во всех вопросах, связанных с отчетами, протоколами и служебной перепиской компании. Знала, что Маурицио и его присные могут уволить меня, если им станет известно о моих манипуляциях, но я была готова к этому риску.

Первое слушание по делу отца было назначено на январь 1986 года. Поверенные договорились с отцом, что он признает свою вину, выплатит деньги, которые задолжал по налогам, и все ограничится штрафом, хотя он и настаивал, что бухгалтерская деятельность компании осуществлялись без его ведома. По мере приближения назначенного дня его приготовления к слушанию становились все интенсивнее. Я потеряла счет встречам с его адвокатами, которые продолжали уверять нас, что сумеют убедить суд оставить отца на свободе.

Чтобы защитить семейные активы, мой отец решил разделить свои акции итальянских предприятий между Джорджо и Роберто, ничего не дав Паоло. Себе он оставил всего 16,7 процента акций американских предприятий. Если оценивать ситуацию задним числом, это было самым катастрофическим решением в его жизни. Он отчаянно желал защитить семейное достояние и ни на миг не задумался о том, что на семью нельзя положиться.

Поскольку в жизни отца происходило столько важных событий, у меня оставалось мало времени, чтобы думать о чем-то еще. Прошло полгода с рождения Александры, а ее до сих пор не крестили. Родители Сантино, религиозные католики, предупреждали, что, если с ней что-то случится, она окажется в чистилище. Когда они пригласили нас в тот год провести Рождество вместе с ними, мы договорились крестить дочку 30 декабря в их родном городке в северной Италии.

Мой отец не смог приехать. Ему нужно было готовиться к следующему слушанию, и он решил вместо этого провести тихое Рождество в Риме. Кроме того, ему необходимо было побыть наедине с мамой. В последние месяцы его зависимость от нее возросла, и его ужасно печалило, что ее нет рядом. Хотя они каждый день разговаривали по телефону — это были долгие разговоры, которые затягивались далеко за полночь, — папа отчаянно по ней скучал.

Снова оказавшись вместе в городе, где они влюбились друг в друга, мои родители старались не думать о возможности тюремного заключения отца — немыслимый исход, особенно для мамы. Она давным-давно смирилась с тем, что она, вероятно, переживет его — это была неизбежность, от которой невозможно было спрятаться. Когда во Флориде отец подхватил пневмонию, она думала, что его время пришло, но черпала утешение в том, что была с ним рядом. В тюрьме же не могло быть и речи о такого рода утешении, а их расставание при подобных отвратительных обстоятельствах, полагала она, наверняка его прикончит. Были моменты, когда она думала, что это доконает и ее.

Рождество настало и прошло, их праздники были и сладостными, и горестными одновременно. Спали они плохо: просыпались посреди ночи с холодным осознанием, что это, возможно, их последние совместные дни. Вечером накануне возвращения в Штаты папа был серьезен, как никогда. Он провел утро за сборами и последними приготовлениями перед отъездом, а потом за час до выхода попросил мать присесть возле него, поскольку ему нужно было сказать ей кое-что важное.

Вручив маме большой конверт, он сказал:

— Мне нужно, чтобы ты это сберегла, Бруна. Ты — единственный человек, которому я могу доверять. Если со мной что-нибудь случится, ты должна отдать это Роберто и Джорджо.

Раскрыв сверток, он показал ей переплетенные в кожу альбомы акций и толстую пачку лир. Как издавна повелось в семье Гуччи, эстафетную палочку передавали по мужской линии. Мои братья всю жизнь проработали в этом бизнесе и предположительно имели на него право. Я даже не рассматривалась в качестве наследницы, да и не рассчитывала на это. Просто так уж было заведено — классический пример консервативного мышления отца и его поколения.

Моя мать знала, что держит в руках наше будущее, и была растрогана этим беспрецедентным актом доверия. «Любая другая женщина сбежала бы в Южную Америку и каталась бы как сыр в масле!» — восклицала она впоследствии. Однако она была напугана этой ответственностью и поспешила в банк, спрятав акции под шерстяной накидкой, жаждая поскорее поместить их в защищенную ячейку.

Через пару дней Александру крестили в Кьеза ди Сан-Мартино в Скио, городке, лежащем в сотне километров от Венеции. Был промозглый туманный день, и, стоя в церкви, мы дрожали. Мама приехала на крещение, но была очень печальна. Это день был заряжен самыми разными эмоциями: моя милая подруга Мария, которую я просила взять на себя роль крестной матери, погибла в автомобильной катастрофе пару месяцев назад, и ее место заняла одна из знакомых Сантино. Энрико стал крестным отцом, и нашу малышку официально нарекли ее именем.

По возвращении в Нью-Йорк отец отправился в суд в одиночестве — таково было его желание. Он еще раньше настоял, чтобы моя мать оставалась дома, поскольку, по его словам, это была «чистая формальность». Он должен был подать свое прошение, и дело отложили бы до полного слушания с вынесением приговора, который будет оглашен в том же году. В присутствии кого-либо из нас не было необходимости. На самом же деле отец не хотел, чтобы кто-то видел его позор, а мать не была уверена, что сможет вынести это зрелище.

Однако, зная, через что ему придется пройти, когда никого из нас не будет рядом, я чувствовала собственную беспомощность и не могла не возмущаться несправедливостью происходящего. Его не только вынудили взять на себя вину за схему, в которой он не участвовал; все остальные воспользовались ее плодами, в особенности Родольфо и — по наследству — Маурицио. Однако, поскольку мой отец был главой компании и единственным обладателем грин-карты, всю вину свалили на него. Да он и не позволил бы сделать по-другому. Человек высоких принципов, он верил, что власть означает ответственность, и в любом случае неведение не оправдывает нарушителя перед законом.

Стоя в зале суда, недалеко от галереи прессы, набитой репортерами, жаждавшими ославить его как мошенника, мой отец признал вину в двух случаях уклонения от уплаты налогов и одном случае сговора с целью воспрепятствовать работе IRS и направить ее по ложному следу. Каждый эпизод предусматривал максимальное наказание в виде пяти лет тюремного заключения, хотя его адвокаты обещали, что он выйдет из зала суда свободным человеком, пусть и существенно обедневшим. Юристы IRS утверждали, что с 1972 года в общей сложности было выведено 18 миллионов долларов, и бо?льшая часть этой суммы предназначалась «неназванным партнерам по сговору». Они настаивали, что мой отец должен выплатить налоги на сумму почти восемь миллионов долларов. В своем коротком заявлении папа сказал судье: «Я в этом не был замешан», — снова подтвердив, что не был осведомлен о том способе, которым производились офшорные платежи.

После 10-минутного слушания судья приказал ему приступить к погашению задолженности по выплате налогов и наблюдал, как отец там же, в зале суда, выписал чек на миллион долларов, прежде чем слушание дела было отложено.

К тому времени, когда я вернулась в Манхэттен, отец испытывал явное облегчение от того, что испытания остались позади. За свою долгую карьеру в бизнесе он никогда не сталкивался с таким публичным унижением, и это не могло его не возмущать. По его словам, он оговорил сам себя «ради общего блага».

Следующие несколько недель отец был настолько сфокусирован на непрерывных юридических баталиях и решении судьи отложить вынесение приговора на сентябрь 1986 года, что, когда он неожиданно пришел на празднование моего 23-летия, я была в восторге. Сантино организовал сюрприз-вечеринку в аргентинском ресторане в районе Митпэкинг, на территории, которая в те дни считалась «нейтральной». В этот единственный вечер, в окружении моих друзей и некоторых наиболее колоритных представителей богемы Нью-Йорка, включая Дианну Брилл, самопровозглашенную «королеву даунтауна» ростом 175 сантиметров, я увидела, как в его глазах появился блеск, которого не видела уже целую вечность. Известная под прозвищем Бабблз («Пузырики»), с блондинистыми волосами, начесанными так, что они стояли дыбом, Дианна сразу же прониклась к моему отцу симпатией, а он не мог удержаться и пожирал взглядом ее прославленную грудь, сидя по другую сторону стола. Поскольку мама была в Риме, папа взял с собой вместо нее Лину Росселлини, которая, похоже, была ошарашена всем происходящим, гадая, что же будет дальше, когда мои друзья вовсю разойдутся.

Вскоре после вечеринки мой отец сделал нечто ошеломительное. Хотя он по-прежнему имел право присутствовать на очередном заседании совета директоров во Флоренции, все были на нервах, гадая, действительно ли он придет и встретится лицом к лицу с Маурицио, который удержался у власти. Когда же он на самом деле появился на встрече, атмосферу можно было резать ножом. Несмотря на все то, что Маурицио заставил отца пережить, он обнял племянника, словно ничего не случилось, расцеловав его в обе щеки.

Усевшись за стол, за которым некогда председательствовал, он обратился к новому главе, назвав его «молодым человеком», и с отеческой улыбкой предложил оставить разногласия в прошлом и работать вместе. Маурицио отказался играть в эту игру. Хотя в отношении него по-прежнему велось полицейское расследование, он дал ясно понять, что намерен решительно проводить в жизнь свои планы по реорганизации. Единственной спасительной милостью было то, что два моих брата оставались вице-президентами.

Как всегда, СМИ питали жгучий интерес к делам компании. После встречи мой отец сказал одному из поджидавших журналистов, что по-прежнему остается оптимистом и возвращается в Нью-Йорк с надеждой, что «согласие [наступит] неминуемо». По возвращении в Манхэттен он действительно выглядел более обнадеженным, и на некоторое время мы возобновили нормальную жизнь — ходили в наши любимые рестораны или ужинали дома, в моей квартире. Сантино был отличным кулинаром, и что бы он ни готовил, получалось вкуснее, чем в ресторане. Папа играл со своей Алексиной, нашей горячо любимой девочкой, которая уже начинала говорить некоторые слова, включая прозвище для дедушки — «баббо», как любовно называют патриархов в тосканских семьях. Он млел, когда она так обращалась к нему, поскольку сыновья всегда называли его по-английски — дэдди.

С подачи мамы папа привел в действие механизм юридического признания меня его дочерью в Италии, чтобы больше не было никаких препятствий к получению мною минимального наследства — плюс то, что он сам решит мне оставить. Мама дала ясно понять, что, если он этого не сделает, официального признания мне не видать.

— У тебя будет итальянский паспорт, — объяснила она мне.

— Но мне нравится мой британский паспорт! — возразила я. — Я им горжусь.

Теряя терпение, мама твердо заявила, что мне разрешат иметь оба.

— Просто сделай, как я говорю, это в твоих интересах, — заключила она.

Я не стала спорить.

Мой статус стал официальным в мае того года. В возрасте двадцати трех лет я, наконец, могла считаться итальянской гражданкой и теперь была официально признана дочерью Альдо Гуччи, получив равные с братьями права на имущество отца. Не то чтобы это было главной моей мыслью — да и папиной тоже, если уж на то пошло, поскольку он, должно быть, гадал в то время, останется ли у него хоть что-нибудь после того, как все необходимое будет сказано и сделано. Ему еще нужно было где-то найти несколько миллионов, которые он задолжал налоговому ведомству, а это была не та сумма, которая лежала у него на банковском счете. Первым активом на продажу были дом и земля, принадлежавшие ему в Палм-Бич, а потом — что ужасно его расстраивало — он был вынужден выставлять на аукцион произведения искусства из Gucci Galleria, одно за другим. Думаю, из всех болезненных моментов, с которыми ему пришлось столкнуться, этот был одним из худших, поскольку у него не оставалось выбора — только расстаться с этим прекрасным отражением его бизнеса и всего, что он создал.

Хотя в период накануне вынесения приговора отец сохранял внешнюю невозмутимость, он похудел и побледнел, даже как-то постарел. Его разговоры с моей матерью стали более глубокими и эмоциональными. Она тоже становилась все более угрюмой, и я, одновременно борясь с трудностями материнства и непрекращающимися проблемами в браке, подолгу разговаривала с ней по телефону, стараясь подбодрить ее, чтобы отец не слышал му?ки в ее голосе.

«Молитесь и доверьтесь результату», — говорил им обоим Сари Нанди. Прислушиваясь к его словам, мой отец часто заходил в собор Св. Патрика, преклонял колени и размышлял о том, что с ним сталось.

Похоже, великое имя Гуччи теперь было для него потеряно. Что он мог предъявить как результат трудов всей своей жизни?

Мне тоже пришлось барахтаться в неприкаянности. Хотя я с самого начала не хотела участвовать в семейном бизнесе, отец меня переубедил и дал мне приносящую удовлетворение и сто?ящую роль в нем, которую постепенно полюбила. Я не планировала карьеру в розничной торговле, но начала верить, что для меня есть место в GUCCI. «Что готовит мне будущее?» — спрашивала я себя.

Я никогда не была особенно религиозна, но в то долгое жаркое лето в Нью-Йорке, в ожидании дня, когда моего отца потенциально могли приговорить к тюремному заключению, должна признаться, тоже обратилась к Богу.