Глава 12 Любовный роман Gucci с Голливудом

Всем нам знакомое обсессивное поведение может со временем прогрессировать до различной степени. Часто оно начинается с малого, но, если оставлять его признаки без должного внимания, обсессия может перерасти в компульсию[34], а то и нечто похуже.

Хотя в детстве я была довольно беззаботным ребенком, с возрастом стала ощущать, что определенно унаследовала от матери склонность к упорядоченности. Окружающие нередко называют меня перфекционисткой, а это качество вполне может стать сродни одержимости. Я научилась сдерживать свою потребность в абсолютной «правильности» всего на свете и спокойнее воспринимать недостатки и изъяны, возникающие на моем жизненном пути. Увы, моей матери это удавалось далеко не всегда.

К тому времени, когда она окончательно выписалась из клиники, где лечилась от бессонницы, у нее появился новый диагноз — «комплекс вины». Медицинские справочники описывают это состояние как обсессивное расстройство, при котором у пациента развивается параноидная неспособность справиться с чувством стыда.

Человек становится одержим идеей, что когда-то совершил неправильный поступок и теперь обречен все делать неправильно.

Больной начинает обвинять себя во всех смертных грехах.

Чувство вины было внутренне присуще моей матери и, по моему мнению, отчасти порождено ее католическим детством. Его, несомненно, усугубили роман с моим отцом и необходимость держать самую большую и важную часть маминой жизни в секрете.

В раннем детстве я по малолетству не понимала, что происходит, и ее медицинский диагноз не влиял на мои повседневные дела. Морин часами гуляла со мной, чтобы я не путалась у матери под ногами. Отец, когда бывал в Риме, навещал нас чаще, и я обожала его приезды, потому что он всегда фонтанировал жизнью и идеями. Незадолго до описываемых событий он присмотрел превосходное место на римских холмах, где планировал построить дом, и думал, что это идеально подойдет нам с мамой. Однако его восторгам не суждено было прожить долго. Когда врачи озвучили рекомендации для маминого выздоровления, эта информация сильно повлияла на нашу дальнейшую жизнь.

— Она чувствует, что слишком долго скрывалась и больше не может этого делать, — предупредили врачи моего отца. — В Риме слишком много мест, связанных с неприятными воспоминаниями. Ее необходимо удалить от источника несчастий. В другой стране, в ином окружении она расцветет и сможет начать новую жизнь.

Моя мать, которая полностью доверяла советам специалистов, согласилась с ними. Принимая ее интересы близко к сердцу, мой отец, не откладывая дело в долгий ящик, взялся за разработку альтернативного плана. Мы должны были вернуться в Лондон, поселившись в квартире в нашем прежнем районе, и снова вместе с нами будет жить Никола Минелли.

Когда мы немного упорядочили наш лондонский быт, Морин по-прежнему каждый день выводила меня на прогулку, чтобы мама могла отдохнуть. Мы шли пешком в Гайд-парк, чтобы кормить уток, или ездили на красных двухэтажных автобусах по музеям и кинотеатрам. Мы ходили к лондонскому Тауэру и Букингемскому дворцу, где я заглядывала в просветы между прутьями ограды и спрашивала: «А королева сейчас там? А она нас видит?» Морин была страстной читательницей и вскоре пробудила интерес к книгам и во мне. К трем годам я умела читать и писать — факт, который производил впечатление на всех. Больше всего мне нравились книги издательств Ladybird, Penguin Readers и детективные истории Энид Блайтон из серии «Великолепная пятерка», особенно если в них описывалась семейная жизнь.

— Каково это, иметь брата или сестру? — спрашивала я Морин. Или: — А у всех детей мамочка и папочка живут вместе?

Я часами просиживала над книгами днем, а потом не могла дождаться минуты, когда можно будет дочитать книжку ночью, забравшись с фонариком под одеяло. Я обожала игру слов, воображаемые миры и ощущение приключений, которое они создавали в моих мыслях.

Мой реальный мир оказался не менее захватывающим, поскольку через пару месяцев мы снова были в пути.

— Центральный Лондон — не место для воспитания нашей дочери, и мы должны определить ее в хорошую школу, — сказала мама папе. — Я бы хотела иметь собственный небольшой дом с садом.

С помощью одного из своих лондонских сотрудников папа нашел нам дом в псевдотюдоровском стиле в пригороде Хендона, к северо-востоку от города. Выбранный им район оказался в самом центре ортодоксальной еврейской общины. Над нашей входной дверью была привинчена мезуза[35] со стихами из Торы, а нашими соседями были евреи-хасиды, которые носили ермолки и пейсы. Я, точно завороженная, смотрела из окна спальни, как они отправляли религиозные обряды в своем саду, где выстроили маленький дом для молитв, и каждую субботу облачались в свои лучшие одеяния для шаббата. Это был невероятно далекий «культурный прыжок» в сторону от всего того, что мы знали в Риме, и, хотя я лично была в восторге, думаю, мамино чувство неприкаянности только усилилось.

Тем не менее она настроилась приспособиться к новому окружению и сразу же принялась обживать дом. Удовлетворяя свою потребность в порядке, она организовала ремонт в каждой комнате. На это время меня отослали в маленькую местную подготовительную школу. Ею руководила директриса по имени мисс Маккарти, чопорная старая дева средних лет, которая, казалось, непрестанно нависала надо мной. «Ты способна на большее, Патрисия», — говаривала она, подталкивая меня увесистой рукой, слишком чувствительно для четырехлетнего ребенка. Я жила в страхе перед ее острым языком и подзатыльниками, не понимая, почему она питает ко мне такой пристальный интерес, пока до меня не дошло, что моя фамилия была символом денег и престижа для ее небольшого заведения.

Я была прилежной ученицей и хорошо успевала по большинству предметов, особенно по английскому языку. Когда приезжала домой после школы, Морин усаживала меня за кухонный стол и наливала мне стакан молока, в то время как я читала вслух на языке, которым моя мать все еще не овладела, несмотря на еженедельные уроки. Бегло читая книжки про Питера и Джейн, временами я поднимала глаза на маму и всегда радовалась, видя, как она мне улыбается.

Наши соседи, должно быть, считали нас странной семьей: красивая, но печальная молодая итальянка, рыжеволосая англичанка и пятилетняя девочка-билингв с косичками. Еще необычнее было то, что я играла вместе с другими детьми на улице и беззаботно рассказывала им:

— У меня две мамочки: одна — печальная, а другая — веселая.

Полагаю, после этого все уверились, что моя мать и Морин — лесбиянки.

В «веселой мамочке» вскоре было не узнать ту женщину, которая когда-то вошла в нашу семью. Благодаря моей матери Морин сменила очки на контактные линзы, изменила прическу и выправила прикус. Ее гардероб пополнился вещами, выгодно подчеркивавшими ее фигуру. Практичную обувь сменили более женственные туфельки. Перемена была разительной. Моя мать говорила: «Я всегда знала, что внутри скромной серой уточки скрывается лебедь! Она стала очень хорошенькой и была к нам необыкновенно добра. Морин была нашим становым хребтом, и она любила тебя, Патрисия, как свою родную дочь».

Мне, маленькой, преображение Морин не бросилось в глаза. Я вообще замечала в ней только хорошие качества. Она была настоящим кладезем знаний и всегда вслушивалась в мои бесконечные вопросы. Морин стала частью нашей маленькой семьи, и я знала, что, когда понадобится, могу на нее рассчитывать.

Морин всегда заботилась и о моей матери.

— Поглядите-ка на это, — однажды сказала она маме, положив ей на колени газету. Статья была о том, как виолончелист Иегуди Менухин в занятиях йогой нашел спасение от депрессии. Через считаные дни Морин нашла для мамы индуистский ретрит[36] в нескольких километрах от нашего дома, в Хэмпстеде, и предложила ей попробовать заняться йогой.

Так Сари Нанди, йог из Калькутты, одевавшийся как английский джентльмен, вошел в жизнь моей матери и стал ее следующим «ангелом». Женатый на немке и имевший четверых детей, он утверждал, что раса и религия не имеют значения. «Бога можно найти повсюду и во всем, если только дать себе труд поискать его», — говорил он. Добрый человек с живыми глазами, который подарил мне книгу стихов при первой же нашей встрече, он вскоре стал наставником моей матери. «Ты провела все эти годы в молчании, Бруна, так что теперь поведай мне свою историю», — сказал он ей. И она впервые в жизни это сделала.

«Он был просто кудесником, — рассказывала мать. — И помог мне обрести свободу от психологических мук».

Однако, несмотря на все старания мамы, ей так и не удалось овладеть его техниками йоги, и она жаловалась:

— Я просто не могу так изогнуться!

С энтузиазмом, свойственным обсессивным людям, она полностью принимала и другие его учения и с нетерпением ждала возможности рассказать о них моему отцу, хотя и понимала, что прагматичного дотторе Гуччи вряд ли это заинтересует. Папу, конечно, веселило ее внезапное тяготение к постижению духовной жизни; но главное — он почувствовал облегчение, когда она стала хоть чем-то интересоваться. Довольный тем, что видит ее в таком приподнятом состоянии духа, он взял ее с собой в следующую поездку в Калифорнию, где планировал открыть очередной магазин, и уже писал ей из Нью-Йорка: «Я рассчитываю на твою помощь!»

Проблема заключалась в том, что он никак не мог выбрать место для этого магазина. В Лос-Анджелесе улицы казались ему в основном безлюдными, и он не мог представить, как розничная торговля может жить и процветать без толп прохожих на улицах. Поэтому он решил присмотреть место в Сан-Франциско, «городе у Залива», который ему описывали как самый европейский среди американских городов. У матери впечатление от этого города оказалось совсем иным. Сан-Франциско в 1960-е годы был насквозь пропитан духом свободной любви, психоделических наркотиков и бунтарского настроя. Качая головой, когда они бродили по улицам, наблюдая бесчисленных битников в джинсах, футболках и афганских дубленках, она настойчиво говорила ему:

— Это неправильно, Альдо. Нет, совершенно неправильно! Тебе нужно быть в Беверли-Хиллз. Именно там живут все кинозвезды.

Мой отец не привык, чтобы кто-то оспаривал его планы, тем более его интуиция до сих пор всегда была на высоте. Пусть мама когда-то и работала в фирме GUCCI, из этого вовсе не вытекало, что она понимает суть глобальной коммерции. С другой стороны, ее юношеский энтузиазм в отношении знаменитостей, которые могли обеспечить рекламную поддержку отцовским товарам, был заразительным, а такие персоны, как принцесса Грейс[37], уже творили чудеса для бизнеса в Италии; он решил, что стоит прислушаться к ее словам.

По ее настоянию они вылетели в Лос-Анджелес и отправились смотреть «Беверли Уилшир» — «дом вне дома» для таких звезд, как Элвис Пресли и актер Уоррен Битти. Этот отель располагался на углу довольно непритязательной улицы под названием Родео-драйв. Там, в доме номер 273, в 1961 году бизнесмен швейцарского происхождения Фред Хайман открыл свой роскошный бутик Giorgio Beverly Hills и заложил основу новой модной тенденции. В его магазине имелся бассейн, бар и библиотека для развлечения мужей, чьи жены были заняты примеркой новейших моделей одежды.

— Вот это то самое место, Альдо! — восклицала моя мать, когда они, взявшись за руки, шли по Родео-драйв в свете яркого солнечного дня. Здесь было не особенно многолюдно, и многие магазины торговали повседневными товарами и услугами, какие можно найти в любом обычном районе, но местная публика была модно одета, и нигде не было видно ни одного хиппи. Мой отец обещал подумать.

Конечно, размышляя над ее предложением, он не догадывался, что она втайне манипулировала им. С тех самых пор, как моя мать была заперта в ловушке лондонской квартиры с Николой и мной, убивая время за бесконечным просмотром телесериалов, она знала, что величайшая мечта Николы — жить в Калифорнии. Если бы магазин GUCCI открылся в Беверли-Хиллз, Никола мог бы работать одним из менеджеров и осуществить свои мечты: это стало бы весомой благодарностью матери за все, что он сделал для нас.

Ее хитрый план сработал, и через пару месяцев мой отец вернулся в США, чтобы присутствовать при открытии стильного двухэтажного магазина по адресу: Родео-драйв, дом 347, стоя рядом с радостным Николой. Это было началом любовного романа GUCCI с Голливудом, который не угас по сей день. Фрэнк Синатра так обрадовался, что компания решила открыть свой филиал в Лос-Анджелесе, что послал своего секретаря, чтобы тот купил ему пару лоуферов еще до того, как магазин открылся для публики. Джон Уэйн, Софи Лорен и Элизабет Тейлор стали его регулярными покупателями. Как правильно предсказывала моя мать, рекомендации знаменитостей действительно творили чудеса для торговли. Кроме того, появление магазина превратило Родео-драйв в модный адрес, где в 1970-х годах открыли свои филиалы такие модельеры, как Ив Сен-Лоран и Ральф Лорен, а в 1985 году там распахнул двери первый американский магазин Шанель.

Надо отдать должное моему отцу, он рассказывал всем заинтересованным лицам, что это моя мать сумела оценить потенциал этого места, а не он сам. Во время торжественной церемонии вручения ему символического «ключа от Беверли-Хиллз» спустя пару лет он сказал собравшейся толпе:

— Я должен поблагодарить свою молодую жену Бруну, потому что именно она убедила меня открыть магазин в вашем прекрасном городе — и оказалась права!

Когда моя мать услышала, что он публично назвал ее своей женой и выразил ей благодарность, она была очень польщена.

«На самом деле твой отец позволил мне почувствовать, что я сделала нечто важное, и, полагаю, так оно и было!» — говорила она позднее.

Успех Гуччи в Америке вымостил путь для дальнейшей экспансии на восток, а в последующие годы — почти во все уголки земного шара.

В то время как соотечественники моего отца бились в тисках экономической и политической дестабилизации, папино знамя со словами «сделано в Италии» гордо реяло и вскоре стало эталоном, которому следовали другие бренды.

Поскольку отец теперь подолгу отсутствовал, моей матерью овладела «охота к перемене мест», и она решила, что нам нужно больше простора, поэтому начала подыскивать подходящий дом в сельской местности. Морин была отправлена в отдел недвижимости «Хэрродс» за брошюрами, и каждый день, пока я находилась в школе, они с моей матерью уезжали на «охоту за домом». Морин играла роль штурмана, отслеживая дорогу по картам, а мама носилась на своем маленьком «Мини-Купере» по тенистым аллеям Суррея, Беркшира и Гемпшира. За рулем она была бесстрашна, уклоняясь от опасностей и ориентируясь в дорожных потоках, как истинная римлянка.

Поиски нового дома прервала только наша давно запланированная поездка в Нью-Йорк, чтобы провести Рождество вместе с отцом. К шестилетнему возрасту я начинала ощущать его отсутствие так же остро, как и мама, и не могла дождаться момента, когда снова его увижу. Я скучала по его выразительному лицу и смеху, гулко разносившемуся по дому. А главное, у мамы всегда было хорошее настроение, когда он находился рядом, и внезапно возникал прилив активности.

Отец любил Рождество не меньше меня и ничего не жалел, чтобы мы чувствовали себя желанными; эти две недели в Нью-Йорке стали для меня по-настоящему памятными. Мы столько всего успели сделать и посмотреть!

— Чем бы ты хотела заняться сегодня? — спрашивала мама за завтраком. Отец к тому времени уже уезжал в офис, и мы не виделись с ним до обеденного перерыва, но нам все же удавалось побыть с ним раз или два в день.

— А мы можем пойти на каток? — спрашивала я.

— Отличная мысль! Не забудь шапочку! — говорила мама, прежде чем отправить меня гулять с Морин. Взявшись за руки, мы бродили по улицам, заглядываясь на витрины магазинов, украшенные праздничной иллюминацией. Шел снегопад, и сквозь хлопья снега мы наблюдали, как фигуристы катаются по кругу на катке у Рокфеллер-центра. Я впервые увидела «настоящего» живого Санту. Однажды вечером мы даже ездили в Радио-Сити Мюзик-холл — всей семьей — смотреть выступление Rockettes[38], которых я обожала. Рождественские каникулы в Нью-Йорке оказались еще веселее, чем я могла себе представить, — все эти огромные здания, шум и суета, общительные люди и замечательный мир американского телевидения.

Возвращение в школу после всего этого радостного возбуждения воспринималось мной как сильнейшее разочарование. Даже новенький кукольный домик, который ожидал в Хендоне, не развеселил меня. Заглядывая в его розовые комнатки, я подбирала крохотные кукольные фигурки и ставила их на место, одну за другой. «Радостная мамочка» играла с маленькой девочкой, в то время как «печальная мамочка» лежала в своей кроватке. Однажды, наблюдая за моей одинокой режиссерской постановкой, мама заметила, как я беру фигурку мужчины и ставлю ее вне домика, как будто он идет прочь.

— Кто это, Патрисия? — спросила она.

— Это же папочка, который идет на работу, глупышка! — объяснила я маме, недоумевая, почему она вообще задает вопрос о том, что казалось мне в порядке вещей.

— А что происходит, когда он снова возвращается домой?

Подобрав «спящую» женщину, я заставила ее поспешить вниз по лестнице, чтобы приветствовать мужчину радостным танцем.

Увы, никаких радостных танцев для меня и моей матери в те первые месяцы 1970 года не предвиделось. Худшее было еще впереди, когда однажды апрельским днем она усадила меня за стол, чтобы сообщить сокрушительную новость.

— Мы с Морин должны уехать, — сказала она. — Нам нужно кое-что сделать. Ты на некоторое время останешься с мисс Маккартни.

Мне показалось, что я неправильно ее расслышала.

— С мисс Маккартни? Но…

— Это ненадолго. — Она попыталась улыбнуться. — Всего на два месяца.

В панике я бросила взгляд на Морин, которая неловко кивнула и поспешила заняться каким-то делом. Два месяца казались мне вечностью, и почему это я не могла, спрашивается, остаться с Морин? Но никакие мольбы не смогли заставить мою мать изменить свое решение.

— Мне потребуется помощь Морин, — отрезала она, даже не подумав объяснить мне, что мы переезжаем в новый дом, который она нашла для нас в Беркшире (и что сама мама стала настолько зависима от Морин, что ее собственная потребность в помощи стала важнее, чем мои потребности в заботе и уходе). — Сейчас середина учебного года, и мы вряд ли сможем оставить тебя дома одну, верно?

Никаких обсуждений больше не было.

С тяжелым сердцем я смотрела, как Морин упаковывала небольшую сумку с моими вещами.

— Я положу твои любимые игрушки, Поппет, — говорила она, пытаясь смягчить ситуацию. — А какие книжки ты хотела бы взять?

Закусив нижнюю губу так, что во рту появился привкус крови, я только пожала плечами.

Через несколько дней моя мать привезла меня в квартиру мисс Маккартни, которая находилась в старом викторианском здании в нескольких километрах от нашего дома. А потом умчалась, торопливо клюнув меня в щеку со словами:

— Будь хорошей и послушной девочкой.

Ей не терпелось поскорее убраться оттуда.

Я прямо в пальто, как была, вошла в гостиную, совершенно оглушенная переменами, гадая, что такого сделала, чтобы заслужить это наказание. Помню, на стене висел огромный, в натуральную величину, портрет короля Карла II. Потом, сидя под ним и в молчании поедая цветную капусту с рыбными палочками, я оглядывала унылое место заключения, к которому меня приговорили, и боялась, что мама может не вернуться за мной. Борясь со слезами, я в своем тогдашнем нежном возрасте не могла понять этого поступка, который казался мне намеренным актом жестокости.

Квартирка была настолько маленькой, что в ней невозможно было никуда скрыться от глаз мисс Маккартни. Мне даже приходилось делить с ней спальню, спать в односпальной узенькой кровати, где я лежала каждую ночь без сна, измученная ее храпом. Каждый час, проведенный там, казался мне бесконечным, и травма брошенного ребенка стала моим первым и самым сильным несчастливым воспоминанием моего детства.

— Когда мама приедет повидать меня? — спрашивала я.

— Сомневаюсь, что у нее будет на это время, — был ответ. — Она очень занята.

Она так и не приехала. Как и папа. Не разговаривала я с ними и по телефону, хотя уверена, что она или Морин наверняка звонили, чтобы удостовериться, что со мной все в порядке. Беспомощная, я была заперта в мирке, где моя «тюремщица» надзирала за каждым моим движением. Злость на мать росла день ото дня.

Эти несчастные недели закончились, когда однажды днем я неожиданно заметила мать у школьных ворот.

— Мама! — закричала я, подбегая к ней. Я была безумно рада видеть ее, но она, казалось, не хотела попадаться никому на глаза.

— Я заберу тебя в пятницу после уроков плавания, — сказала она мне. — Мы переезжаем, и ты будешь ходить в другую школу, но ни в коем случае не говори ничего мисс Маккартни. Hai capito?[39]

Я была слишком мала, чтобы понимать необходимость секретности, которая была связана с ее общими страхами перед встречей с любым лицом, обладающим властью, неуверенностью в общении на английском языке и четким пониманием того, что моя тюремщица не обрадуется потере ученицы — точнее, потере дополнительного дохода, который она получала, беря меня к себе. Я знала лишь одно — меня освободят, и эта мысль наполнила меня такой радостью, что я тут же выпалила эту новость подружке. Разумеется, совсем скоро известие дошло до ушей мисс Маккартни, которая разозлилась — произошло именно то, чего опасалась моя мама. Плотно сжав губы, она помогла мне собрать вещи и вместе со мной на пороге дождалась маминого приезда.

Я трусливо наблюдала за их разговором с переднего сиденья машины, когда моя мать, багровая от смущения, неловко подбирая слова, извинялась перед учительницей за изменившиеся планы. Наконец, поспешно дойдя до машины, первое, что она сделала — это отвесила мне сильную оплеуху. Я совершенно растерялась и сидела, вся заплаканная, в молчании, пока она везла меня в наш новый дом — уже пятый по счету за шесть лет.

Дом, который моя мать нашла для нас в Беркшире, чем-то напоминал мой кукольный домик, только был намного больше. Стены в нем были не розовыми, а покрашены в белый цвет и выложены галькой. Когда мы резко затормозили на гравийной дорожке возле дома, на пороге появилась Морин с распростертыми объятиями, и мое счастье стало полным. Осматриваясь на новом месте, я даже не знала, что приводит меня в больший восторг — моя спальня или огромный сад, окружающий дом со всех сторон. На моей новой игровой площадке росли деревья, по которым можно было лазить, имелись теннисный корт, теплицы и коттедж для постоянно проживающего садовника. Там был даже деревянный «домик Венди»[40] — специально для меня. Все горести предшествующих двух месяцев растаяли бесследно, когда я обегала свои новые владения, попискивая от восторга. Они были прекрасны.

После безуспешных поисков, растянувшихся на несколько недель, когда мама уже почти сдалась, ей приснился красочный сон — просторное имение с перголой, увитой плетистыми розами; она прониклась уверенностью, что найдет нужный дом. Потом, когда Морин показала брошюру с описанием такого места, какое мать видела во сне, нефритовое кольцо мамы внезапно разломилось на три части. Она восприняла это как предзнаменование — с убежденностью, унаследованной от моей ясновидящей бабушки.

Всего через пару минут после того, как мама ступила в отделанный дубовыми панелями холл, она заявила: «Это именно он!» Ее «неописуемое впечатление» стало еще острее, когда она вышла в сад и заметила перголу, точь-в-точь такую, какую видела во сне. С этого момента она безоговорочно поняла, что жить в этом доме — наша судьба.

Позвонив папе в Нью-Йорк сразу же по приезде домой, она настояла, чтобы его вызвали с деловой встречи. Когда она, задыхаясь, стала рассказывать ему о доме, он прервал ее единственным вопросом: «Сколько?» Мама даже не обратила внимания на цену, но, когда прочла цифру вслух, найдя ее в документах на дом, пообещала возместить ему траты, вернув все, что он ей когда-либо покупал.

— Бруна, тебе вовсе не нужно этого делать! — укорил он ее. — Любая другая женщина потребовала бы луну и звезды, а ты никогда ни о чем не просила.

В свое время, когда у них был период ухаживания, он писал: «Я безумно влюблен в твою грацию, твою красоту, твои манеры, твой темперамент, твои семейные ценности». Он дивился тому, что она никогда не пользовалась преимуществами его положения, не просила дорогих машин, таунхаусов или яхт. Еще больше он был ошарашен теперь, когда мама сказала ему, что втайне накопила достаточно денег, чтобы покрыть депозит в 5000 фунтов.

— Да откуда ты вообще взяла такие деньги?! — недоверчиво переспросил он.

Настаивая, что она сама внесет первый взнос из тех денег, которые собрала понемножку, как запасливая белка, моя мать потратила все свои сбережения одним махом. Так же, как ужин, которым она когда-то угощала его в Лас-Вегасе, — это было дело принципа.

«Я была матерью-одиночкой, и мне перевалило за тридцать, поэтому знала: этот дом всегда будет обеспечивать нам страховку, что бы ни случилось», — рассказывала мать позднее. Это была азартная ставка, которая вполне окупилась, и мой отец был впечатлен.

Но особенно важно то, что и ему дом понравился. Все свои безумные годы странствий он жил на чемоданах, переезжая из одного отеля в другой. Вилла Камиллучча стала для него не более чем местом, где можно было переночевать и взять сменную одежду, прежде чем снова отправиться в путь. Его нью-йоркская квартира тоже была просто местом для ночлега. В Англии мама решила создать дом, который папа мог бы делить с нами, и он это делал — до некоторой степени.

Сейчас не могу припомнить, чтобы он когда-нибудь навещал нас в Хендоне, зато в Беркшир наведывался регулярно. Постоянно, когда папа был с нами, он смеялся, придумывал разные истории и ни разу не читал мне нотаций. Его энтузиазм был заразителен. С того момента, как отец переступал порог нашего дома, он оставлял свои заботы за дверью — или так мне казалось. Сняв костюм и переодевшись в домашнее, он шел в сад, чтобы посмотреть, как растут новые деревья, которые он посадил, или обсудить ландшафтный дизайн с нашим садовником и помощником по хозяйству Брайаном. Он обожал просыпаться под пение птиц и шорох листвы на деревьях. Английская глубинка давала ему желанную передышку от безумия его мира, который стал еще напряженнее с обострением клановой борьбы между его сыновьями и братьями.

Желая нажиться на статусе бренда, своевольный сын Паоло — с папиного поощрения — запустил линейку готовой одежды. Не так давно занявший должность главного дизайнера в головном офисе в Италии, Паоло, безусловно, обладал вкусом и маркетинговой хваткой, но мне сейчас кажется, что он всегда считал себя лучше остальных. Однако у него не было такой проницательности или деловой смекалки, как у папы, и, поскольку в голове у него крутилось множество мыслей, ему было трудно воплощать свои идеи. Безжалостно стремясь к высокому положению внутри компании, он видел себя достойным преемником, в то время как его более сдержанные братья, Роберто и Джорджо, казалось, довольствовались своими административными ролями.

Паоло был далеко не единственным, кто нацелился на этот «приз». Мой дядя Родольфо (Фоффо), который женился на актрисе, подарившей ему единственного сына Маурицио, незадолго до этого овдовел. Он больше не женился и посвятил свою жизнь сыну, который, как он надеялся, однажды станет пригоден для этой работы. Однако, к его негодованию, Маурицио связался с женщиной по имени Патриция Реджани, которую Фоффо не одобрял, утверждая, что она просто охотница за деньгами. Маурицио в приступе бунтарства ушел из GUCCI и занял пост в компании грузоперевозок, возглавляемой отцом Патриции. Пропасть между отцом и сыном казалась непреодолимой.

Папа пытался поддерживать шаткий мир между враждующими членами своей семьи. С самого раннего возраста ему внушали, что семья стоит на первом месте, семья — это все, и клан должен работать сообща, чтобы поддерживать репутацию бизнеса и преумножать успех.

Мелочная зависть, которая восстанавливала брата против брата, кузена против кузена, отца против сына, причиняла ему бесконечную боль.

А в Англии мы с мамой столкнулись с собственными горестями. Спустя семь лет Морин решила, что ей пора покинуть нас и наладить собственную жизнь. Она планировала вернуться в Рим и искать новых приключений. У меня не было даже возможности попрощаться с ней. Просто однажды я пришла домой из школы, а ее уже не было.

Мне, ребенку, трудно было понять решение Морин уйти от нас. Может, я сделала что-то такое, что ее расстроило? Разве я не была хорошей девочкой? Моя мать даже не попыталась мне ничего объяснить — это умалчивание становилось стандартом, сохранившимся на всю мою жизнь.

«Морин скучала по Италии и хотела заняться чем-нибудь другим», — вот и все, что она мне сказала. К тому времени, когда достигла взрослого возраста, я, разумеется, стала гораздо лучше понимать решение Морин. Ее обязанности няни были практически выполнены, и нянчить ей приходилось только мою мать. Я была поглощена жизнью в новой местной школе Херст-Лодж, где подружилась со всеми одноклассницами в первые же пять минут первого дня учебы. Единственной компаньонкой Морин, помимо моей матери, была семейная собака, вес-хайленд-терьер по кличке Гиада, которую я всегда пыталась дрессировать, поэтому она не очень меня любила. Поскольку дел для нее становилось все меньше и меньше, а поговорить было не с кем, Морин по большей части бездельничала. Для нее настала пора начать все заново.

На протяжении семи лет она была моей надежной опорой. Именно она читала мне сказки на ночь и заботилась обо всех моих потребностях. Мы с ней вместе переживали приключения, и она познакомила меня с миром книг. Улыбающееся лицо Морин было последним, что сияло мне вечером перед сном, и первым, что будило меня по утрам. Она привносила безмятежность и последовательность в нашу хаотическую жизнь и заботилась обо мне все то время, когда этого не могла делать моя мать.

Садясь в такси и покидая нас с матерью, она оставила в нашем мире огромную зияющую прореху, которую никто и никогда так и не смог заполнить.