Глава IV СОЦИАЛЬНАЯ БАЗА И ФУНДАМЕНТАЛЬНЫЕ ПОЛОЖЕНИЯ БОЛЬШЕВИЗМА

В предыдущих главах мы ознакомились с генезисом большевистской доктрины. Встает вопрос: как эта смесь из столь разнородных составляющих — марксизма, анархизма и синдикализма, как эта абсурдная доктрина смогла восторжествовать в России?

Разумеется, речь не идет об окончательном и даже о сколь-нибудь продолжительном торжестве большевизма. Ленин предугадал и возглавил один из отрезков русской революции, как Керенский предугадал и возглавил другой, более короткий отрезок, хотя и более замечательный. Но было бы смешно и неразумно делать гения из Ленина, как и из Керенского.

Что до социальной основы русской революции, я скажу так: на ленинском отрезке это не был пролетариат, так же как на отрезке Милюкова это не была буржуазия. Самая характерная черта русской революции — ее военный характер, та роль, которую в ней сыграли солдаты, матросы, красноармейцы, которые, что одни, что другие, принадлежали к различным классам[207].

В этом ее очень большое отличие от Французской революции, которая явилась прежде всего гражданским делом, как окрестил ее Жорес.

Георгий Плеханов, один из основателей социалистической демократической партии России, в 1889 году на международном Социалистическом съезде в Париже сказал: «Русское революционное движение восторжествует как рабочее движение или не восторжествует вовсе». В последние годы своей жизни (он умер в 1918 году) он рассматривал это давнее предсказание как осуществившееся и часто с удовольствием вспоминал о нем. Имел ли он на это право? Не думаю.

Русская революция победила прежде всего как солдатское движение, лишь небольшая часть которого состояла из рабочего класса. Без солдат, жаждавших установления мира, царское правительство легко бы справилось в феврале 1917 года с рабочими беспорядками и интеллигентской агитацией, как это было в 1905— 1906 годах. Русская революция и поныне не утратила своего военного характера.

Другой фактор, еще более мощный, но гораздо менее подвижный в силу своей мощи, — крестьянство. Этот фактор в определенной степени неотделим от первого, поскольку солдаты в большинстве своем были выходцами из крестьянской среды. Русская революция наряду с военной стороной имеет еще и аграрную сторону, а именно — стремление к перераспределению помещичьей собственности среди крестьян.

Есть и другие факторы русской революции: бунт интеллигенции против деспотизма, бунт рабочих против капиталистов, бунт угнетенных наций против централизма власти и националистической политики, — весьма немалых[208], — но все они имели гораздо меньшее влияние на судьбу России, чем солдатский и крестьянский факторы.

В конце 1917 года я резюмировал эту мысль следующим образом: «Россия будет, вероятно, принадлежать людям, которые сумеют дать крестьянину то, что ему нужно. Крестьянству же нужны три вещи: мир, земля и порядок. Он их и получит именно в этой последовательности. Вопрос, от кого»[209].

Ныне у крестьян есть земля. Вместо справедливого законного и упорядоченного распределения земельной собственности, которой желали добиться цивилизованные социалисты посредством Учредительного собрания, произошло хаотическое и глупое распределение в результате победы большевиков. Земля перешла к тем из крестьян, у кого достало силы завладеть ею или с помощью водки и денег купить у комиссаров и комитетов бедноты. Однако что сделано, то сделано. Сегодня земля поделена среди миллионов новых собственников, и каким бы глупым ни был этот передел, маловероятно, чтобы нынешние владельцы позволили учинить в будущем новый. Следует опасаться того, чтобы любому следующему правительству не пришлось примириться со свершившимся фактом.

Что до порядка и мира — крестьяне их не получили: на смену войне отечественной пришла война гражданская со всеми ее ужасами, десятью фронтами вместо одного, да и тот находится не на границе с Германией, Галицией или Арменией, а в самой России.

Порядок заменен хаосом. А сверх того — страшная нехватка самого необходимого.

И с этим большевики уже ничего поделать не могут. В качестве социальной опоры у них лишь армия чиновников и комиссаров, которых они кормят и обогащают. Армия эта огромная, и сбрасывать ее со счетов нельзя, но все же этого недостаточно.

И по этой причине нет никакого сомнения, что большевизм пребывает в агонии, которая способна затянуться, однако по-прежнему будет агонией, и ничем иным. Каким образом произойдет его крах? То ли объединят свои усилия такие мелкие государства, как Польша, Финляндия, Румыния, и в некий момент окончательно нарушат баланс сил, существующий теперь, сместив его в сторону антибольшевистских армий Колчака и Деникина? То ли поднимется солдатский бунт, бунт красноармейцев, насильно завербованных на военную службу, а на деле желающих мира, бунт, подобный тому, который в три дня снес вековой трон Романовых? То ли наступит окончательный и бесповоротный психологический слом? То ли террористическая конспиративная работа положит конец существованию большевистских лидеров (их, как известно, не так много)? Очевидно одно — неизбежное падение большевиков докажет ясно, как Божий день, что у них, так же как и у царизма, не было никакой серьезной опоры в народе, с их полицией, их комиссарами и их красноармейцами. Они будут утоплены — увы! — в потоках крови...

Рабочие! Сколько их сегодня в России, где не функционируют ни заводы, ни шахты? И сколько среди них большевиков? У русских рабочих был период увлечения большевизмом, какой у французских рабочих наблюдается ныне. Но для первых большевизм — это не настоящее, а прошлое, хотя, как знать, возможно, и будущее.

Я не обольщаюсь: отвращение, ненависть— вполне заслуженные, — которые сегодня внушают большевики, не будут ни вечными, ни сколько-нибудь длительными. Я, впрочем, убежден: многие из тех, кто возьмут над большевиками верх, сделают так, чтобы это отвращение поскорее прошло. Реакционеры реабилитируют большевиков в глазах невежд, заставив тех мало-помалу забыть о «радостях», что исходили от Чрезвычайной Комиссии, и о «благотворительных» делах народных комиссаров. В России невежд хватает. Да и во всем мире будет сложена героическая легенда во славу комиссаров в шлемах.

И все же дни или, скорее, месяцы большевиков нынешних сочтены. Единственное, что могло бы их спасти — или нет, не спасти, а продлить их существование, — это коммунистическая революция в Европе.

Возможна ли такая революция в настоящий момент? Я достаточно настаивал на том, что не существует никакой экономической или нравственной основы для воцарения коллективистского режима, в связи с той нищетой и глубокой испорченностью, в которые погрузила человечество величайшая из войн. Не может идти и речи об успешной социальной революции. Однако бесспорно существуют психологическая и социальная предпосылки для попытки осуществить революционный переворот (заранее обреченный на неудачу), поскольку ныне насчитывается огромное количество разорившихся, недовольных, отчаявшихся, изголодавшихся по нормальной жизни и справедливости неудачников, чьи судьбы не сложились из-за войны, авантюристов всех мастей, желающих поучаствовать в резне и т. п. Ситуация является революционной оттого, что Европа скрипит под грузом десятка национальных кризисов, двух десятков политических кризисов и одного общего для всех кризиса производства. Даже если она рухнет, коммунистическому режиму не восторжествовать. Попытка «великой смуты», даже если она и произойдет, будет ликвидирована, в конце концов, сторонниками порядка (в числе коих все французское крестьянство) и голодом, к которому она непременно приведет. Произойдет ли это в скором времени, как в Германии после первого мятежа, поднятого спартаковцами? Потребуется ли больше времени? Не знаю. Но убежден, насколько это возможно в политике: подобная попытка не увенчается успехом.

Меня поражает один любопытный факт. Те, кто ныне проповедуют социальную революцию, не всегда искренне ее желают. Скольких социалистов пришлось мне повидать во Франции и Англии, которые в своих газетах пишут статьи, заигрывая с большевиками, а в частных беседах не скрывают чувства глубокого омерзения перед методами Москвы. «Что вы хотите, — отвечают они, — у французских рабочих — большевистский период развития, а мы их возглавляем, нужно подлаживаться». Подлаживаться сейчас, когда у власти во Франции и Англии г-да Клемансо и Бонар Лоу, — куда ни шло. Однако разразись революция — и все быстро изменится в худшую сторону. Те, кто подстраивается под большевиков, будут быстро подхвачены и унесены потоком: ни г-ну Леону Блюму, ни даже г-ну Лонге[210] не стать во Франции тем, кем являются в России Ленин и Троцкий. Тот, кто подыгрывает большевикам, всегда натолкнется на такого большевика, который потеснит его и займет его место.

Подхожу к тому, что такое в наши дни коммунистическое учение. «Юманите» опубликовала[211] доклад, представленный Лениным в марте 1919 года на съезде Третьего Интернационала в Москве. «Это документ большой важности, — пишет «Юманите», — в котором выдающимся теоретик, каким является Ленин, зафиксировал в форме предложений свои мысли по поводу спорного вопроса о диктатуре пролетариата и буржуазной демократии». Этот документ и впрямь представляет интерес. «Выдающийся» или нет, но Ленин, бесспорно, — единственный теоретик большевистского учения. У большевизма есть свои ораторы — Троцкий и Зиновьев, свои литераторы — Луначарский, Каменев, Воровский, Стеклов, свои бизнесмены — Красин, свои иконы, наконец, — Максим Горький; но лишь один теоретик и мыслитель — Ленин[212]. А ведь его подпись, стоящая под этим документом, так же как и торжественный характер, который приобрело его обнародование на съезде Третьего Интернационала, где были представлены все нации, кажется, даже индусы и патагонцы[213], — придают ему исключительную важность. Мы вольны видеть в нем самое современное на сегодня изложение сути, так сказать, «последний крик» большевистской доктрины.

Вначале Ленин утверждает, что говорить о «демократии вообще», о «диктатуре вообще», «не ставя вопроса о том, о каком классе идет речь», — «есть прямое издевательство над основным учением социализма, именно учением о классовой борьбе»[214]. Отчего всеобщее избирательное право, дающее равные шансы de jure и почти равные de facto пролетариям, буржуа и крестьянам, когда речь заходит об изменении общества законным путем, является нормой буржуазной демократии, Ленин не объясняет. Для него это аксиома, которую он основывает на авторитете Карла Маркса (что могло бы стать предметом дискуссии) и на историческом опыте коммуны.

«Парижская Коммуна, которую на словах чествуют все, желающие слыть социалистами, ибо они знают, что рабочие массы горячо и искренне сочувствуют ей, показала особенно наглядно историческую условность и ограниченную ценность буржуазного парламентаризма и буржуазной демократии — учреждений, в высокой степени прогрессивных по сравнению со Средневековьем, но неизбежно требующих коренной перемены в эпоху пролетарской революции. Именно Маркс, который лучше всех оценил историческое значение Коммуны, анализируя ее, показал эксплуататорский характер буржуазной демократии и буржуазного парламентаризма, когда угнетенные классы получают право один раз в несколько лет решать, какой представитель имущих классов будет „представлять и подавлять” (ver- und zertreten) народ в парламенте. Как раз теперь, когда советское движение, охватывая весь мир, на глазах у всех продолжает дело Коммуны, изменники социализма забывают конкретный опыт и конкретные уроки Парижской Коммуны, повторяя старый буржуазный хлам о „демократии вообще”. Коммуна не была парламентским учреждением»[215].

Какой восторг по поводу Парижской Коммуны, не правда ли? А вот что тот же Ленин писал о той же Коммуне четырнадцать лет назад: «...в истории под этим именем известно такое рабочее правительство, которое не умело и не могло тогда различить элементов демократического и социалистического переворота, которое смешивало задачи борьбы за республику с задачами борьбы за социализм, которое не сумело решить задачи энергичного военного наступления на Версаль, которое ошибочно не захватило французского банка и т.д. Одним словом, — сошлетесь ли вы в своем ответе на Парижскую или на какую иную коммуну, ваш ответ будет: это было такое правительство, каким наше быть не должно!»[216]

Что же такое советское правительство? Правительство, вдохновляющееся примером Коммуны, чтобы нарочно не походить на нее, как того желал Ленин в 1905 году? Или, напротив, правительство, которое «на глазах у всех продолжает дело Коммуны», как о том заявляет Ленин в 1919 году?

Ни в одном другом вопросе лицемерие большевиков так явно не бросается в глаза, как по этому вопросу о «форме правления». Они сами долгие годы прославляли идею Учредительного собрания. Мы уже видели, как поддержал Ленин эту мысль в своей книге «Две тактики социал-демократии». Нам известно, что в резолюции по Первому съезду большевиков (Лондонскому, в мае 1905 года), продиктованной Лениным, во 2-м параграфе заявлено о необходимости создать «в результате победоносного народного восстания», «революционное правительство, единственно способное обеспечить полную свободу предвыборной агитации и созвать, на основе всеобщего, равного и прямого избирательного права с тайной подачей голосов, учредительное собрание, действительно выражающее волю народа»[217]. Со своей стороны, Троцкий также опубликовал несколько брошюр, в которых требовал с не меньшей силой созыва Учредительного собрания. И пусть не говорят: мол, все это было до войны, когда проблемы были иного рода. В 1917 году большевики также не переставали заявлять о необходимости созыва Учредительного собрания. Преступление, которое они с чрезвычайной пылкостью вменяли в вину Временному правительству князя Львова и г-на Керенского, — состояло как раз в том, что те якобы «саботируют» созыв Учредительного собрания и под всеми возможными предлогами откладывают всеобщие выборы[218]. От идеи Советов не отказывались, но в то же время требовали немедленного созыва Учредиловки[219].

И лишь к концу 1917 года, когда явно антибольшевистские результаты выборов — хотя режим был уже советский — под самым грубым давлением стали вырисовываться, пресса предприняла кампанию— сперва осторожную и коварную— в меньшей степени против самого принципа Учредительного собрания, чем против данного Учредительного собрания. Большевики прощупывали почву, они не знали, пойдет ли за ними народ. Затем мало-помалу осмелели.

Становилось ясно, что народ слишком устал, чтобы встречать в штыки хоть что-либо. Преторианские полки Петрограда, подкупленные обещанием не быть посланными на фронт, находились в их подчинении. Большая часть армии желала мира и была готова принять все от тех, кто обещал ей мир любой ценой. Ленин пошел ва-банк: Учредительное собрание было грубейшим образом разогнано. Матрос Железняков стал Бонапартом этого коммунистического «18-го брюмера». И тотчас нашлись аргументы, или скорее аксиомы теоретического плана против принципа всеобщего избирательного права. Ныне, когда у большевиков все резоны думать, что народ их ненавидит, что выборы, основанные на всеобщем избирательном праве, получили бы по всей России огромное, подавляющее большинство, эти теоретические размышления не оставляют даже шанса сомневаться в их верности: в 21-м параграфе знаменитого доклада Ленин умышленно говорит: «Учредительное собрание, то есть диктатура буржуазии».

Ныне есть лишь Советы, говорят лишь о них, божатся лишь ими. Слову и идее повезло: все языки мира приняли слово, все почитатели большевизма приняли идею. Кто же ее автор? Ленин? Ничуть не бывало[220]. Автор ее — небезызвестный Парвус. Он и сам напоминает об этом в статье, появившейся в ноябре 1918 года в «Мюнхен Пост». В те годы Ленин был враждебно настроен по отношению к этой меньшевистской выдумке. Против него были направлены следующие идеи Парвуса: 1) что рабочие и солдаты будут по-настоящему преданы революции только в тот день, когда сами станут руководить происходящим; 2) что тем самым интересы пролетариата станут безусловно доминирующими в революции; 3) что тогда, наконец, революция поднимется над ссорами различных фракций и духом сектантства[221].

Хотелось бы все же расставить всё по своим местам. Вовсе не Ленин бросил эту великую революционную идею — Советы, почти завоевавшую мир, в массы, а Парвус. Именно Парвус — султан Вильгельма II, Парвус - спекулянт, Парвус — нагревший руки на войне[222], наконец Парвус — создатель знаменитой теории, по которой Германия, с социалистической точки зрения, имела право на победу, оттого что обладала самым мощным рабочим классом и самой развитой промышленностью.

Разумеется, это не содержит никаких противопоказаний в отношении самой идеи. Как и в отношении Ленина: что из того, на самом деле, что он радикально поменял мнение, если он искренне поверил в Советы в какой-то момент, как до того поверил в Учредительное собрание? Дело-то в том, что он никогда искренне не верил ни в одно, ни в другое. Это очередной пример для тех, кто восхищается как Лениным, так и идеей Советов. Я знаю это из одного источника, который надеюсь, не вызывает подозрений, — это биография Ленина в изложении г-на Зиновьева. Этот коммунист излагает, не задумываясь, как это обернется для его учителя и друга, ленинские идеи после краха первой попытки государственного переворота в июле 1917 года: «Мы пережили время, когда казалось, что все погибло. Товарищ Ленин на минуту усомнился даже, чтобы Советы, развращенные соглашателями[223], смогли сыграть решающую роль. И он давал лозунг, что нам придется, быть может, брать власть помимо Советов»[224].

Как же благодарны мы г-ну Зиновьеву за то, что он просветил нас на эту тему. Ах, эти «принципы» самозванцев! Всеобщее избирательное право устраивает их, пока есть надежда, что большинство избирателей на стороне большевиков. Стоит им заметить, что Учредительное собрание настроено антибольшевистски, к черту всеобщее избирательное право и да здравствуют Советы. Однако если вдруг выяснится, что Советы тоже «заражены» антибольшевистскими настроениями, как тут же последует приказ захватить власть «вне Советов», и тогда годится любое: диктатура большевистского Комитета, диктатура Ленина и невесть что еще; и все подпевалы в мире тотчас примут это любое «на ура». Вот и вся недолга.

Ясно, как Божий день, что Ленин хотел завоевать власть любой ценой, чтобы осуществить свою опасную манию, толкающую его на социальные эксперименты. Все эти пресловутые принципы, которые изучаются кое-кем в Европе с восторженным вниманием, все эти положения, предложения, параграфы (в этом ему нет равных) были не более чем предлогами, созданными ad hoc[225] и не более того.

Впрочем, Ленин быстро отдал себе отчет в том, что, вместо того чтобы обойтись без Советов, удобнее фальсифицировать волеизъявление народа даже в этой пародии на идеальную демократию.

Русские, коим довелось пожить при Советской власти, не могут удержаться от смеха, читая конституцию (основной закон) Российской Советской Федеративной Социалистической Республики, принятую на Пятом съезде Советов (10 июля 1918). Дело не только в том, что документ этот из рук вон плохо и претенциозно написан, лишен какой-либо последовательности и логики и самой формой свидетельствует о полном отсутствии юридического образования авторов. Логика— старый буржуазный предрассудок; что же до всеобщего образования, пролетарские главари еще им не обладают[226], об этом и речи не идет. Невольно становится смешно, стоит подумать о расхождении с действительностью всех этих разделов, глав и параграфов, которые появились на свет усилиями невежественных и претенциозных самоучек[227]. Нужно и впрямь обладать чрезвычайной неосмотрительностью, чтобы заявлять, что члены Советов избраны населением, ибо никогда испокон веков мир не видывал такой циничной пародии на выборы: одного этого было бы довольно, чтобы никакая свобода слова не существовала в Советской России ни для кого, кроме большевиков. Но дела обстоят еще хуже: угрозы, шантаж, террор, фальсификация итогов голосования, назначение сверху народных избранников — вот что такое на деле выборы в «Российской Социалистической Федеративной Советской Республике». Члены Советов избраны, но комитетами большевиков.

Впрочем, большевики этого даже не скрывают или скрывают очень плохо. Вот какая формулировка была принята ими на съезде Третьего Интернационала:

«На основании этих тезисов и докладов делегатов различных стран Съезд Коммунистического Интернационала заявляет, что главная задача коммунистических партий во всех странах, где еще не существует Советской власти, заключается в следующем:

Объяснение широким массам рабочего класса исторического значения, политической и исторической необходимости новой, пролетарской, демократии, которая должна быть поставлена на место буржуазной демократии и парламентаризма.

Распространение и организация Советов среди рабочих всех отраслей промышленности и среди солдат армии и флота, а также среди батраков и бедных крестьян.

Основание внутри Советов прочного коммунистического большинства»[228].

Человек наивный непременно задаст вопрос: как можно обеспечить «прочное большинство», коль скоро выборы свободные? Мы, бывшие свидетелями таких выборов, вопросов не задаем. Мы прекрасно знаем, как обеспечивается это большинство. Поскольку речь у нас идет о серьезных вещах, нечего уделять много внимания этой, с позволения сказать, Конституции. Однако как диковинку позвольте преподнести вам несколько слов из параграфа 65 главы XIII раздела IV. Параграф этот предписывает:

«65. Не избирают и не могут быть избранными, хотя бы они входили в одну из вышеперечисленных категорий:

а) лица, прибегающие к наемному труду с целью извлечения прибыли;

б) лица, живущие на нетрудовой доход, как-то: проценты с капитала, доходы с предприятий, поступления с имущества и т. п.;

в) частные торговцы, торговые и коммерческие посредники;

г) монахи и духовные служители церквей и религиозных культов;

д) служащие и агенты бывшей полиции, особого корпуса жандармов и охранных отделений, а также члены царствовавшего в России дома;

е) лица, признанные в установленном порядке душевно-больными или умалишенными, а равно лица, состоящие под опекой;

ж) лица, осужденные за корыстные и порочащие преступления на срок, установленный законом или судебным приговором»[229].

На радость юристам, добавлю, что в предыдущем параграфе (64) детально, но согласно иной схеме перечисляются те, кто имеет право избирать и быть избранными в Советы. Так что читателю не следует удивляться, например, тому, что в параграфе 65, среди тех, кто не может ни избирать, ни быть избранным, он обнаружит умалишенных и лиц, состоящих под опекой, и не обнаружит детей: в предыдущем параграфе нарочно указано:

«Правом избирать и быть избранными в Советы пользуются, независимо от вероисповедания, национальности, оседлости и т. п., следующие обоего пола граждане Российской Социалистической Федеративной Советской Республики, коим ко дню выборов исполнилось восемнадцать лет» (Примечание 1. Местные Советы могут с утверждения Центральной власти понижать установленную в настоящей статье возрастную норму)»[230].

Эта глава XIII «Избирательного права» с многочисленными «и т, д.» настолько ловко составлена, что если бы Конституция со всеми своими параграфами, включая параграфы 64 и 65, не была шуткой, правящие органы должны были бы обладать поистине недюжинными способностями, чтобы определить, кто из граждан РСФСР обладает избирательным правом, а кто нет.

Процитировав самые вопиющие глупости этих двух параграфов, я ограничусь лишь следующим: известно, что все промышленные предприятия России были национализированы. Несмотря на это, пункт в параграфа 65 лишает избирательного права тех, кто живет на доходы с предприятий. Торговля также была национализирована (разумеется, на бумаге). Однако в пункте с говорится о частных торговцах, торговых и коммерческих посредниках. Также лишены избирательного права, в числе тех, кто живет нетрудовым доходом, лица, живущие доходами с поступлений с имущества. О ком идет речь в данном случае? Ведь «национализированная» земля сегодня в руках крестьян. Каким считать доход крестьянина, трудящегося со своей семьей на пятидесяти гектарах «национализированной» земли — полученным в результате труда или обладания имуществом? Есть избирательное право у крестьянина или нет?

Впрочем, если задаться целью перебирать все глупости Конституции, то можно просто ткнуть пальцем в любой параграф. Я остановился на этом оттого, что меня поразило: если и вправду применять основной закон на практике, чуть не все большевики разом лишатся избирательного права, поскольку подавляющее их число подходит под категорию лиц, перечисленных в пунктах а, б, в, г, е, д, ж 65 параграфа, не считая той части пункта д, в которой говорится о членах бывшей правящей династии. Известно, насколько многочисленна армия ловцов рыбки в мутной воле, обделывающих свои делишки под прикрытием большевистского флага: подобные советские чиновники нажили себе огромные состояния, которым позавидовал бы бедняга Бела Кун, который всего-то и унес, что пять миллионов крон. «Преступления с целью обогащения» — также не редкость в Советской России; правда, на тысячу виновных приходится один осужденный за свои дела[231]. Кто еще там упомянут? Служащие и агенты бывшей полиции, особого корпуса жандармов и охранных отделений? Да ими просто-напросто кишат большевистские круги, всем это известно, сами комиссары множество раз признавались в существовании этой заразы, «грызущей цвет коммунистической организации». Умалишенные? Сколько угодно, и прежде всего садисты. Кто станет утверждать, что, к примеру, Петерс — нормальный человек? А монахи? Иные большевики (может, это лучшие из лучших) обладают психологией и духом монашества[232]. Да и сам Ленин, живи он несколькими веками раньше, наверняка принадлежал бы к иезуитам, кабы не примкнул к Кампанелле или Савонароле[233].

Диктатура пролетариата, чьим юридическим воплощением желают сделать эту Конституцию, — одна из идей Маркса.

О ней говорится в нескольких работах юного Карла Маркса, с этим не поспоришь. Правда, были попытки правых марксистов, таких как г-н Акимов, к примеру, приглушить смысл этой идеи у Маркса[234]. Г-н Акимов попытался показать, что Маркс понимал под диктатурой пролетариата демократическое правительство.

Его аргументы не лишены здравого смысла. Он показывает, что Коммуна, в которой Маркс и Энгельс усматривали одну из форм диктатуры пролетариата, была на деле формой правления, вышедшей из всеобщего избирательного права, применяемого в Парижском регионе. Он напоминает, как Маркс в «Гражданской войне во Франции» и в «18 брюмера» упрекал буржуазию в отказе от всеобщего избирательного права, в создании тем самым «парламента узурпаторского класса». Также он пишет о том, что диктатура пролетариата никогда не значилась прежде ни в одной программе западных марксистских социалистических партий. Эрфуртская, Венская программы, программы социалистических партий Бельгии, Швеции, Италии, устав Интернационала не содержат такого положения. Русская социал-демократическая партия впервые внесла его в свою программу.

Г-н Акимов заимствует у Маркса описание и характеристику диктатуры буржуазии (которая, — заметим, — во многом была превзойдена в современной России по безобразию) и справедливо задается вопросом: «Это — диктатура! Эта такая власть, которой добивается пролетариат? Неужели достаточно здесь вместо слова „буржуазия” поставить слово „пролетариат”, а вместо „пролетариат” — „буржуазия” и получится наш идеальный общественный строй?»[235]

Впрочем, я уже имел случай сказать, что для нас вопрос: был Карл Маркс или не был сторонником диктатуры пролетариата, не столь важен, это ничего не прибавляет и ничего не убавляет в отношении значения этой политической концепции, чью ничтожность доказал эксперимент, поставленный в России.

Русский эксперимент явил миру прежде всего то, что диктатура пролетариата — в реальности диктатура, установленная над пролетариатом. Никогда ни один парламент не вел себя более безвольно, омерзительно и не был лишен всяческого достоинства, нежели рабоче-солдатские комитеты перед лицом большевистских лидеров. Достаточно вспомнить, что Центральный Совет бурей аплодисментов приветствовал весть о подписании нечестного Брест-Литовского мира, что спровоцировало протесты даже со стороны народных комиссаров. Насколько мало большевистские вожаки считаются со своим парламентом, известно. Такое состояние народных избранников связано, с одной стороны, со степенью интеллектуального развития рабочего класса, а с другой — с системой выборов, речь о которой шла выше.

Эдуард Бернштейн сказал двадцать лет тому назад[236], что при нынешнем состоянии интеллектуальной культуры и нравственной независимости рабочего класса диктатура пролетариата не способна стать ничем иным, кроме как митинговой диктатурой или диктатурой литературных ораторов. Это замечание, сделанное до проведения опыта наших дней, свидетельствует, безусловно, о большой прозорливости. Мы, нынешние, увидевшие воочию диктатуру «пролетариата», пожившие под ней, можем пойти в своих выводах дальше. На наш взгляд, замечание г-на Бернштейна оправдалось в России только в отношении крупных городов, таких как Москва и Петроград. В провинции и в деревнях диктатура пролетариата— чаще всего диктатура бандитов худшего пошиба. Самые разнузданные элементы населения: разбойники, воры, бездельники, пьяницы поднялись на поверхность и терроризируют крестьян, рабочих, добропорядочных мелких буржуа, верша такие кошмарные дела, которые дожидаются того, чтобы их описал новый Достоевский. Диктатура митинговых ораторов больших городов, диктатура разбойников в деревнях и провинции, сочетание этих двух диктатур в городах среднего размера (так же как и в некоторых центральных учреждениях, таких как известная всем Чрезвычайная Комиссия) — вот что такое на деле диктатура пролетариата.

Вполне возможно, что опыт, подобный нашему, будучи поставленным в самых культурных западных странах, отличался бы ненамного.

И потому мы считаем, что любая социалистическая партия, стремящаяся заменить демагогические формулировки четкими и справедливыми идеями, должна поставить на повестку дня вопрос о диктатуре пролетариата и раз и навсегда покончить с этой неудачной концепцией. В России социалистическая партия лейбористского типа поступила так намеренно и с большой определенностью, заявив, что не признает никакой диктатуры, ни пролетариата, никакой иной. Социалистическим партиям Запада стоило бы последовать этому примеру.

В демократических странах, где пролетариат является большей частью населения, эта концепция не имеет смысла, поскольку всеобщее избирательное право наделяет пролетариев решительным перевесом во всех политических вопросах. Если в этих странах нет социалистических правительств, это служит доказательством того, что не все рабочие стоят на социалистических позициях, и в этом случае диктатура пролетариата, даже если она не совсем такова, какой должна быть, то есть диктатурой небольших комитетов, будет всегда диктатурой партии рабочего класса, стоящей в оппозиции к другой партии и большинству населения страны. В таких странах, как Россия, где пролетариат — незначительная часть населения, система, действующая под вывеской диктатуры пролетариата, — наихудшая из тираний, которая ведет к тому, что против пролетариев и вообще против всех социалистов зреет ненависть большей части населения — в частности, крестьян, что не только неоправданно, но и чрезвычайно опасно для любого социального организма. Ущерб, причиненный большевиками идеям социализма, также трудно переоценить. Урок, который следует извлечь из всего этого, должен был бы выразиться во всеобщем отказе социалистов от этой губительной теории. Будет ли так? Противоположный сценарий кажется более возможным. Личный опыт один может помочь извлечь из этого урок. Но урок этот будет куплен слишком дорогой ценой, если, к примеру, революция случится во Франции, ведь она уничтожит одну из самых великих и блестящих цивилизаций в истории, цивилизацию Вольтера и Анатоля Франса.