Глава V О ПРЕДСКАЗАНИЯХ ВООБЩЕ И О ЛЕНИНСКИХ ПРЕДСКАЗАНИЯХ В ЧАСТНОСТИ

Знаю, что коснусь в этой главе легенды, которая кажется всем ненарушимой: в мозгу большинства людей, часто даже тех, кто далек от того, чтобы быть почитателем этой личности, Ленин пребывает человеком, который все предвидел.

Не так давно «Юманите» опубликовала следующую заметку, которая свидетельствует о некоем добровольном помрачении в среде тех, кто культивирует в Париже московских героев.

«Уже более года, — пишет «Юманите», — в те времена, когда виконт Грей публиковал свои брошюры о Лиге Наций, народный комиссар Ленин разоблачил его и назвал инструментом англосаксонской плутократии. Гений Ленин прозревает столь удаленные взаимосвязи и выделяет их столь черным цветом, что его предположения, в силу своей неожиданности, наталкиваются сперва на наше недоверие. По мере того как, с одной стороны, развиваются события, а с другой, мы привыкаем к стилю и способу мышления этого великого ума, мы вправе предположить, что мощь философской изобретательности, из числа самых плодотворных и развитых, соединяется в нем с прозорливостью, которая сама по себе уже поставила бы его в ряды самых выдающихся государственных деятелей нашего времени. Статья из „Таймс”, которую мы вам предлагаем, служит полным подтверждением ленинских прозрений».

Это поразительное вступительное слово сопровождается статьей из «Таймс», в которой говорится, что России следует выбирать: «войти ли в семью наций или же попасть в вассальную зависимость от Германии». Никоим образом не касаясь этого вопроса, можно лишь удивляться тому, что разоблачение «буржуазной» основы идей виконта Грея, которое во время войны было общим местом всей социалистической прессы Германии, рассматривается в качестве доказательства гения Ленина, его великого ума и мощи, философской изобретательности (?) и прозорливости. И все остальные хвалебные отзывы, расточаемые в адрес гения политического предвидения большевистского лидера, — примерно в том же духе.

Когда просишь у ленинских почитателей четко назвать его предвидения, они обычно отвечают, что главный большевик предвидел: война окончится революцией.

Не оспаривая этого, я, пожалуй, соглашусь, что он, действительно сделал данное предсказание. Не оспариваю я и того, что он обладает даром некоей проницательности, отнюдь не безграничной. Думаю, он дал и более блестящие доказательства оной, в частности в том, что касается большевистского движения.

А если разобраться по сути: что означало заявить, что война в Европе приведет к революции и ружья пролетариев всех стран обернутся в другую сторону, не в ту, куда направляли их провокаторы империалистической буржуазии?

Это просто-напросто означало повторить общее место революционной доктрины, которая до войны распространялась с помощью пропагандистских брошюр и митингов, стоило затронуть вопрос политики капиталистических стран, либо вопрос колониальных предприятий, либо вопрос вооружений, либо разоружений, либо буржуазного шовинизма, либо пролетарского братства и солидарности. Это-то общее место Ленин и припомнил в тот момент, когда разразилась мировая бойня, и вот это-то не бог весть какое извлечение из памяти общего места (пусть и подоспевшее ко времени) ныне и навеки заслужило ему титул мужа зело прозорливого. Следует признать, что он разделяет этот титул с г-ном Зиновьевым[97]; и тем не менее всякому ясно: нельзя быть более ограниченным, чем досточтимое alter ego[98]  Ленина.

Предсказания, относящиеся к великой трагедии, начавшейся 1 августа 1914 года, можно подразделить на три категории:

1. Большая часть свидетелей этой драмы, состоящая из людей, принадлежащих к различным партиям и интеллектуальным течениям, считала, что эта война пойдет тем же чередом, что и все прочие: будут сражения, победы, поражения, победители и побежденные, тайные и нетайные переговоры, настанет час перемирия, за которым последует мирный договор, и мало-помалу жизнь вновь наладится и войдет в довоенную колею. Мнения, разумеется, очень сильно разделились по вопросу: которая из двух коалиций одержит в войне верх; все считали также, что война будет гораздо короче, чем это произошло на самом деле. Однако дело не в этом.

В этой категории имелись (как в просоюзническом, так и в прогерманском лагере) большинство и меньшинство. Большинство искренне верило в победу и мир, построенный на законности; четырнадцать пунктов еще не были сформулированы, но политические устремления, — чьим из рук вон плохо сформулированным выражением явилась программа президента Вильсона, — имелись в каждом из лагерей. Не было согласия по вопросу: кто представляет право и добрые старые принципы, однако подразумевалось, что победа останется в русле права и добрых старых принципов. А меньшинство, «те, кто не желал быть обманутыми», придавали гораздо меньше значения праву и добрым старым принципам и считали, часто не стремясь заявить об этом во всеуслышанье, что победа явится триумфом силы и что эта война не только будет подобна всем другим войнам, но и мир, которым она окончится, будет подобен всем другим мирам, то бишь станет триумфом национального эгоизма победителя, и что благородная наивность людей, попусту ломающих себе голову и ищущих справедливость там, где она никак не может быть, в очередной раз будет обманута.

Как известно, нельзя быть умнее Вольтера, разве что скопом; и на этот раз весь свет отнюдь не ошибся. Мы и впрямь наблюдали победы и поражения, переговоры и перемирие, и наконец, наступил черед Версальского договора, а он в чем-то схож с Брест-Литовским миром, который, в свой черед, весьма напоминает как Франкфуртский, так и тот, что был заключен в Кампо-Формио. Парижская конференция с загадочными совещаниями четверок и десяток не слишком отличается от других мероприятий подобного типа; примерно то же, что Венский Конгресс, разве что без балов-маскарадов.

И все же, если взглянуть на это пошире, большинство и меньшинство были не правы. Они недооценили масштаба большой войны. Они недооценили реальности явлений, называемых большевизмом, гражданской войной, террором. Каким бы ни быть выходу из этих вселенских судорог, наблюдаемых повсюду, Европа не сможет и дальше жить, как прежде: эта война решительным образом отличалась от других.

2. Для прочих наблюдателей вопрос мировой войны представал в ином аспекте. Они верили в мир, заключенный на основе права, как и в то, что эта война подобна другим. Они думали, что она породит революции столь же дикие и кровавые, как и она сама. Но ничуть не веря в судьбоносную роль пролетариата, ожидали от окончания войны лишь возрастания всеобщей дикости. Они а priori не могли предположить, что катастрофа, подобная войне, может иметь благие последствия, что она приведет к вечному миру и братству народов, либо к росту материального благополучия, полученного за счет смены экономического строя революционным путем. Для них идеалистически настроенные мыслители, предполагавшие, что всеобщее братство должно выйти из самой кровавой бойни, какую знало человечество, были столь же недальновидными простофилями, как и реалисты империалистической политики, предвкушавшие после победы обогащение своей страны. Ожидать того, чтобы братская гармония людей появилась после нескольких лет варварства и дикости, не было ни более ни менее наивно, чем тратить несколько сотен миллиардов, дабы заполучить в собственность железную дорогу Берлин — Багдад.

Люди, относящиеся к этой категории, думается, ошиблись меньше других. Да будет позволено нам подобное заявление, хотя мы сами принадлежим именно к ней[99].

Да, они были правы, утверждая, что ничего хорошего не может получиться из этой катастрофы и что, если эта война приведет к решительной победе одной партии, победитель навяжет побежденному свою твердую волю, не слишком заботясь о справедливости и этнографических границах. Да, они правы, утверждая, что дикость, присущая зверю по имени «человек», правящая в 1914 году бал, неизбежно наложит страшную печать на конвульсивные судороги, которые зиммервальдцы окрестили «освободительными революциями». Да, они были правы, указывая в разгар военных побед немцев в 1918 году, — когда армия Гинденбурга была в Шато-Тьери и, казалось, германский империализм торжествует, — на невероятную хрупкость как этого триумфа, так и результатов политической деятельности Бисмарка. Да, они были правы, веря вместе с Лениным и вразрез с мнением большинства в реальную возможность революции в странах, которые больше других пострадают от войны. И в ближайшем будущем станет ясно, что более всего они были правы, когда вразрез, на сей раз уже с Лениным, утверждали, что коммунистический режим не сможет возникнуть в разрушенной и опустошенной Европе, и провозглашенная им пресловутая социальная революция, — «последняя из революций», — столь же абсурдна, как и «последняя из войн», но более дика и ужасна.

Одним словом, что уж кичиться этими предсказаниями, учитывая их абстрактную очевидность и общий характер: мы считаем исторический прогноз, в подлинном смысле этого слова, невозможным, делая исключение лишь для отдельных случаев. Пока философы не отыщут другого смысла в «Его Величестве Случае», мы признаем за ним очень большую роль в управлении людскими делами. И по этой причине, когда нам говорят о человеке, который «с первого дня войны все предугадал», мы а priori уверены, что это не более, чем легенда.

3. Ленин и его немногочисленные соратники в 1914 году представляли третью категорию интеллектуалов. Они считали, что мировая бойня приведет к мировой революции, которая опрокинет капиталистический режим и обозначит наступление коммунистической эры.

Вот как с самого начала войны Ленин определил свою общую точку зрения на линию поведения, которой следует придерживаться: «Война — не случайность, не „грех”, как думают христианские попы (проповедующие патриотизм, гуманность и мир не хуже оппортунистов), а неизбежная ступень капитализма, столь же законная форма капиталистической жизни, как и мир. Война наших дней есть народная война. Из этой истины следует не то, что надо плыть по „народному” течению шовинизма, а то, что и в военное время, и по-военному продолжают существовать и будут проявлять себя классовые противоречия, раздирающие народы. Отказ от военной службы, стачка против войны и т.п. есть простая глупость, убогая и трусливая мечта о безоружной борьбе с вооруженной буржуазией, воздыхание об уничтожении капитализма без отчаянной гражданской войны или ряда войн. Пропаганда классовой борьбы и в войске есть долг социалиста; работа, направленная к превращению войны народов в гражданскую войну, есть единственная социалистическая работа в эпоху империалистического вооруженного столкновения буржуазии всех наций. Долой поповски-сентиментальные и глупенькие воздыхания о „мире во что бы то ни стало”! Поднимем знамя гражданской войны!..

II Интернационал умер, побежденный оппортунизмом... III Интернационалу предстоит задача организации сил пролетариата для революционного натиска на капиталистические правительства; для гражданской войны против буржуазии всех стран за политическую власть, за победу социализма!»[100]

Что до непосредственных причин катастрофы, Ленин, кажется, верил, по-прежнему клеймя международный капитализм, что война стала для Германии, которой угрожали со всех сторон, превентивной войной.

«Мы знаем, что десятилетиями трое разбойников (буржуазия и правительства Англии, России, Франции) вооружались для ограбления Германии. Удивительно ли, что два разбойника напали раньше, чем трое успели получить заказанные или новые ножи?»[101]

Следовательно, социалистическая обязанность состоит в том, чтобы напасть сразу на обе коалиции разбойников. Именно эта общая идея продиктовала Ленину линию поведения — занять крайне левую позицию в Циммервальде и Киентале, где его влияние было господствующим. Он так и не отошел от нее. Практически такое поведение было на руку Германии, поскольку дезорганизаторская деятельность Ленина нигде, кроме России, не достигла того уровня совершенства, к которому он стремился.

Впрочем, повторяю, теория Ленина являлась общим местом всех довоенных революционных брошюр. И не нужно — здесь мы имеем в виду ту легенду о нем, о которой речь шла выше — совсем не нужно искать прогнозы, хотя бы и смутные, в статьях Ленина, относящихся к той поре. Там он пишет в императиве; он не предвидел и даже не постарался предвидеть политические события, желая мировой революции. Он даже не был уверен в том, что пролетариат последует за ним:

«Мы не можем— и никто не может— подсчитать, какая именно часть пролетариата идет и пойдет за социал-шовинистами и оппортунистами. Это покажет только борьба, это решит окончательно только социалистическая революция. Но мы знаем с достоверностью, что „защитники отечества” в империалистической войне представляют лишь меньшинство»[102].

Так что это чистой воды легенда, будто бы Ленин с первого дня войны предвидел ход событий. Он не смог даже предвидеть, как поведут себя западные социалисты по отношению к военной катастрофе. Г-н Зиновьев рассказывает, что в начале войны у него была по этому поводу дискуссия с Лениным. Тот думал, что немецкие социалисты станут голосовать против военных кредитов, тогда как сам Зиновьев полагал, что они воздержатся от голосования. На самом же деле они проголосовали за кредиты. А ведь если Ленин так плохо изучил сущность Второго Интернационала, он возможно ошибался и относительно прочности Третьего. В том множестве вышедших в 1914— 1917 годах из-под его пера работ, — сперва в Швейцарии, потом в России, — политических предсказаний немного. Большинство не оправдались, как, к примеру, его знаменитый постулат, что война окончится братанием солдат на фронте. Русская армия прекратила свое существование в 1917 году; болгарскую, австрийскую, турецкую, немецкую армии постигла та же участь годом позже, но братания врагов не было. Побежденные солдаты бежали под натиском солдат-победителей.

Мы вовсе не упрекаем Ленина в том, что он не сделал лучших прогнозов. Но поскольку существует мнение, будто он «все предугадал», мы считали своим долгом все расставить по своим местам. Да, впрочем, повторяю, вовсе не в предсказаниях проявился политический талант Ленина, а в его манере эксплуатировать в интересах своих собственных идей огромные запасы ненависти, которые накопили капиталистический строй и война.