Глава II ТЕОРИИ СОЦИАЛЬНОЙ РЕВОЛЮЦИИ: МИХАИЛ БАКУНИН

Известно, что Михаил Бакунин стал прототипом Рудина в романе Тургенева, лично хорошо знакомого с ним; Рудин— человек безвольный, бесполезный, краснобай, неспособный на какое-либо серьезное действие. Это чрезвычайно любопытный факт, если подумать, что Бакунин до Ленина был единственным русским, сыгравшим большую роль в революционной истории Европы[150], и что следы его мыслей и поступков и сегодня еще, почти полвека после его смерти, можно отыскать там.

Бакунин не был ни философом, ни теоретиком, хотя ему порой и были свойственны озарения и он обладал большой культурой. У него неоспоримо был писательский дар, но писал он мало, в спешке, помимо воли (как сам неоднократно признавался). Писания его, всегда очень живые, интересные, несмотря на недостатки и на большую наивность, часто сквозящую в них, полны всякого рода отступлениями; большинство же вообще не завершены; иные опубликованы только посмертно. Он почти всегда менял первоначальный план в процессе работы над своими брошюрами, и потому в них трудно сориентироваться. Так, в его большом политическом труде «Кнуто-германская империя и социальная революция» вопрос о Боге поднимается самым неожиданным образом — думаю, даже и для самого автора — и принимает такие размеры, что Карло Каффиеро и Элизе Реклю, публикуя в 1882 году, спустя шесть лет после смерти Бакунина, большую часть этой рукописи, озаглавили ее: «Бог и Государство». По манере письма Бакунин был антиподом Карла Маркса, его вечным антагонистом: писания Маркса своей строгой логической выстроенностью похожи на математические теоремы.

Ленину далеко до богатой и широкой натуры Бакунина; он несравненно ниже того и по природной одаренности; он был бы оскорблен, если б ему сказали, что есть кое-что схожее в области их воззрений. Однако схожесть эта поражает: многими своими излюбленными мыслями Ленин обязан Бакунину. Вопрос не в том, позаимствовал ли он их у него или сам до них дошел.

Общая идея, руководящая Лениным в области политики начиная с конца 1917 года, — отрицание принципа всеобщего избирательного права. Учредительное собрание для него — «диктатура буржуазии»[151].

Это же и излюбленная мысль Бакунина: «Всеобщее избирательное право, покуда оно будет применяться в обществе, где народ, масса трудящихся, будет экономически подавляема меньшинством... никогда не сможет породить ничего, кроме иллюзорных выборов, антидемократических и совершенно не соответствующих нуждам, инстинктам и реальной воле народа»[152].

Впрочем, это и повторение знаменитой фразы Прудона: «Всеобщее избирательное право есть контрреволюция» («Революционные мысли»). Добавлю, что Бакунин видел в этом одно из кардинальных отличий свой концепции от Марксовой:

«Марксисты исповедуют противоречивые идеи. Как и подобает добрым германцам, они поклонники государственной власти и непременно проповедники политической и социальной дисциплины, чемпионы порядка, устанавливаемого сверху донизу, всегда во имя всеобщего избирательного права и суверенитета масс, которым отводится роль членов общества, счастливых и удостоенных чести слушаться своих руководителей, своих избранных хозяев»[153].

Однако нужно сказать, что Ленин пошел дальше Бакунина. Последний отрицал всеобщее избирательное право постольку, поскольку «неравноправие экономических и социальных условий жизни будет и дальше превалировать в организации общества». А ведь это неравенство было уничтожено в России усилиями большевиков. Однако, насколько мне известно, там пока не идет речи о восстановлении всеобщего избирательного права. Ленин считает, что система Советов гораздо надежнее. И прав.

Аналогичным образом обстоит дело и с критикой буржуазных свобод. «Ибо ни в одной цивилизованной капиталистической стране не существует „демократии вообще”». «Теперешняя защита буржуазной демократии под видом речей о „демократии вообще” и теперешние вопли и крики против диктатуры пролетариата под видом криков о „диктатуре вообще” являются прямой изменой социализму, фактическим переходом на сторону буржуазии»[154]. А вот что утверждает Бакунин: «В самых демократических, с точки зрения политической, странах, самых свободных, таких как Англия, Бельгия, Швейцария и Соединенные Штаты Америки, свобода и политические права, которыми якобы наслаждаются рабочие, — не более, чем фикция»[155].

Для вхождения в Интернационал, по мнению Бакунина, нужно «понять, что имущие классы, эксплуататорские и правящие, никогда добровольно, из великодушия или чувства справедливости, не сделают никакой уступки, какой бы срочно необходимой она ни казалась и какой бы ничтожной ни была, пролетариату, оттого, что это противно природе, а именно их собственной специфической природе... Что означает, что трудящиеся смогут реализовать свое освобождение и отвоевать свои человеческие права лишь борьбой, в войне, организованной трудящимися всего мира против капиталистов и собственников — эксплуататоров всего мира»[156] (курсив Бакунина). Разве это не одна из излюбленных ленинских фраз?

Но самое важное то, что концепция условий, которые делают революцию возможной, одинакова что у Бакунина, что у Ленина. Бакунин всегда твердо верил, что можно делать революцию все равно где и все равно когда.

«Представьте себе,— писал он в 1872 году своим итальянским друзьям, — что во всех селениях и деревнях поднимается вопль: Война замкам, мир хижинам!, как во время бунта германских крестьян в 1520 году, или еще более экспрессивный: Землю трудящимся! Думаете, много найдется в Италии крестьян, которые останутся равнодушными? А тогда уж сожгите побольше официальных бумаг, вот вам и готова социальная революция».

Этот образ социальной крестьянской революции всегда владел воображением Бакунина. Он возвращается к нему в нескольких своих работах почти всегда в одной и той же форме, приводя в качестве исторического примера то «пропаганду, которую кардинал Руффо[157], развернул в Калабрии в конце предыдущего века» то свое любимое восстание 1520 года, когда «германские крестьяне поднялись с потрясающим социалистическим криком: Война замкам, мир хижинам! — который сегодня звучит иначе, хоть и не менее потрясающе: „Долой всех эксплуататоров и всех попечителей человечества; свобода и процветание — труду, равенство всех, братство человеческого мира, свободно учрежденного на руинах всех государств”»[158].

И в этом также Бакунин усматривал фундаментальную разницу между концепцией Маркса и собственной:

«Социальная революция, такая, какой ее себе представляют, желают и видят в своих надеждах латинские и славянские трудящиеся, несравненно шире, чем та, которую им обещает немецкая или марксистская программа.

Для них речь идет не о том, чтобы освободиться в скупо отмеренных рамках и постепенно рабочему классу, но о том, чтобы полностью и по-настоящему освободиться всему пролетариату, не только в нескольких странах, но во всех нациях, цивилизованных и нецивилизованных, получив новую цивилизацию, истинно народную, дебютирующую этим актом всеобщего освобождения. И первым словом этого акта может быть лишь слово свобода, не та политическая, буржуазная свобода, всячески рекомендованная как объект для завоевания, предварительно рассмотренный г-ном Марксом и его единомышленниками, но великая человеческая свобода — разрывая все догматические, метафизические, политические и юридические цепи, которые все на себе ныне ощущают, она вернет всему миру, коллективам и индивидам, полную автономию движений и развития, вырвавшихся раз и навсегда из-под опеки всех инспекторов, директоров и попечителей»[159].

В этих условиях и впрямь нет почти никакой разницы между крестьянским бунтом в Германии в XVI веке и будущей социальной революцией, всячески рекламируемой Бакуниным. Все нации, цивилизованные и нецивилизованные, могут разом освободиться и перейти немедленно в коммунизм, вместо того чтобы следовать путем, указанным Марксом, к «скупо отмеренной и постепенной» свободе рабочего класса. «Рассуждение г-на Маркса, — продолжает Бакунин, — приводит к противоположным результатам. Принимая к сведению лишь экономические вопросы, он говорит себе, что самые продвинутые страны и вследствие этого самые способные совершить социальную революцию, — те, в которых современное капиталистическое производство достигло наивысшей точки своего развития. Они, и только они— цивилизованные страны, единственные, кто призван начать революцию и направлять ее»[160].

Оставляя в стороне форму, в которой Бакунин излагает учение Карла Маркса, мы считаем, что он довольно- таки точно уловил разницу между двумя концепциями. А ведь большевизм «осуществил» социальную революцию в самых отсталых в экономическом отношении странах Европы — в России и в Венгрии. Он взирает на всеобщее послевоенное бедствие как на прочную основу коммунизма, он ведет пропаганду немедленной социальной революции в Китае, Индии, Аргентине. Его спрашивают: к какой из этих двух концепций он ближе?

С другой стороны, в немаловажном значении сохранения либо уничтожения государства мысль анархиста Бакунина, разумеется, совершенно определенна:

«Кто говорит Государство, тот говорит насилие, подавление, эксплуатация, несправедливость, возведенные в систему и ставшие фундаментальными условиями самого существования общества»[161]. «Кто говорит международная Ассоциация трудящихся, говорит — отрицание Государства»[162]. «Способ и условие, если не главная цель революции — уничтожение принципа власти во всех его возможных проявлениях, полное уничтожение политического и юридического государства»[163].

Мысли Ленина по этому вопросу туманны и противоречивы. На том же докладе съезду Третьего Интернационала в XX параграфе сказано следующее:

«Уничтожение государственной власти есть цель, которую ставили себе все социалисты, Маркс[164] в том числе и во главе. Без осуществления этой цели истинный демократизм, т.е. равенство и свобода, неосуществим. А к этой цели ведет практически только советская, или пролетарская демократия, ибо, привлекая к постоянному и непременному участию в управлении государством массовые организации трудящихся, она начинает немедленно подготовлять полное отмирание всякого государства»[165].

Впрочем, в других параграфах этого документа речь об уничтожении государства не идет; скорее ведется разговор об его усилении с помощью приближения к массам чиновничества.

«Старая, т.е. буржуазная демократия и парламентаризм были организованы так, что именно массы трудящихся всего более были отчуждены от аппарата управления. Советская власть, т.е. диктатура пролетариата, напротив, построена так, чтобы сблизить массы трудящихся с аппаратом управления, той же цели служит соединение законодательной и исполнительной власти при советской организации государства и замена территориальных избирательных округов производственными единицами, каковы: завод, фабрика»[166].

«Сущность Советской власти состоит в том, что постоянной и единственной основой всей государственной власти, всего государственного аппарата является массовая организация именно тех классов, которые были угнетены капитализмом, т.е. рабочих и полупролетариев (крестьян, не эксплуатирующих чужого труда и прибегающих постоянно к продаже хотя бы части своей рабочей силы). Именно те массы, которые даже в самых демократических буржуазных республиках, будучи равноправны по закону, на деле тысячами приемов и уловок отстранялись от участия в политической жизни и от пользования демократическими правами и свободами, привлекаются теперь к постоянному и непременному, притом решающему, участию в демократическом управлении государством»[167].

По поводу управленческого аппарата мысли Ленина и Бакунина схожи во всем. Бакунин усматривал в 1870 году великое преступление «адвокатов и доктринеров-ученых, входящих в состав Правительства Национальной Обороны», в том, что они не разрушили до основания весь административный аппарат вооружившейся Франции, «начиная с Паликао до последнего сельского сторожа», как и всевозможные трибуналы. Ленин ставит себе в заслугу то, что разрушил этот аппарат в России:

«Советская организация государства приспрособлена к руководящей роли пролетариата, как класса, наиболее сконцентрированного и просвещенного капитализмом. Опыт всех революций и всех движений угнетенных классов, опыт всемирного социалистического движения учит нас, что только пролетариат в состоянии объединить и вести за собой распыленные и отсталые слои трудящегося и эсплуатируемого населения.

Только советская организация государства в состоянии действительно разбить сразу и разрушить окончательно старый, т.е. буржуазный, чиновничий и судейский аппарат, который сохранялся и неизбежно должен был сохраняться при капитализме даже в самых демократических республиках, будучи фактически наибольшей помехой проведению демократизма в жизнь для рабочих и трудящихся. Парижская Коммуна сделала первый всемирно-исторический шаг по этому пути, Советская власть — второй»[168].

Я даже сказал бы, что некоторые практические идеи, сделавшие имя Ленина знаменитым, — всего лишь плагиаты бакунинских проектов. Одна из них — всем известная идея рабочих и красноармейских походов в деревни.

Бакунин оставил интересную характеристику крестьян: «Крестьянин ненавидит все правительства. Он относится к ним с осторожностью, терпит их, регулярно платит налоги и страдает оттого, что они забирают его сыновей в солдаты, оттого что не видит, как бы он мог поступить иначе, и не идет навстречу никакому изменению оттого, что говорит себе — все правительства стоят одно другого и новое правительство, как бы себя ни называло, не будет лучше прежнего, и оттого, что хочет избежать риска и расходов, связанных с бессмысленными переменами»[169].

Но что же делать? — спрашивает Бакунин. И отвечает: «Есть лишь один способ, так же быстро революционизировать деревни, как и города. Кто может это сделать? Единственный класс, который реально носит в себе революцию: класс городских тружеников». И предлагает: «Нужно послать в деревни в качестве пропагандистов революции добровольцев» (курсив Бакунина).

«Общее правило, — добавляет он, — тот, кто хочет пропагандировать революцию, должен быть сам честным революционером. Чтобы поднять людей, нужно обладать бесовским началом; иначе все кончится лишь болтовней, пустым звуком, но не действием. Следовательно, прежде всего, добровольцы-пропагандисты должны сами быть организованными и вдохновенными революционерами. Они должны нести революцию внутри себя, чтобы суметь спровоцировать ее и вызвать в тех, кто их окружает. Затем они должны наметить себе план, линию поведения, соответствующую задаче, которую ставят перед собой».

Что же это за план, что за линия поведения?

«Им следует начать с того, чтобы сломать всяческую коммунальную администрацию, неизбежно зараженную бонапартизмом, если не легитимизмом или орлеанизмом, атаковать, изгонять и по мере надобности арестовывать господ чиновников на местах, как и всех крупных помещиков-реакционеров, и г-на священника вместе с ними, ни по какой иной причине, как по причине их тайного сговора с пруссаками».

Оставив в стороне несколько слов, устаревших в наше время, таких как бонапартизм, легитимизм, орлеанизм (впрочем, им нетрудно найти замену: контрреволюция, корниловщина, меньшевизм и т. д.), а также сетования на сговор с пруссаками, который Бакунин, при всем его интернационализме, инкриминировал французским буржуа 1871 года — не следует касаться этого вопроса, коль скоро речь идет о большевиках, как не стоит говорить о веревке в доме повышенного, — мы получим программу, довольно близкую программе Ленина 1918—1919 годов. Но самое интересное в том, что знаменитая идея комитетов бедноты также не принадлежит Ленину: ее автор — Бакунин.

Вот что последний предписывал своим волонтерам: «Законная муниципальная власть в деревнях должна быть заменена революционным Комитетом, образованным из небольшого числа крестьян, самых энергичных и искренне уверовавших в революцию».

Однако дабы заинтересовать большинство крестьян в революции, по Бакунину, следует посулить им немедленно «большие материальные выгоды»: «Революция 1789 года дала крестьянам церковные земли; они пожелают воспользоваться следующей революцией, чтобы заполучить земли дворян и буржуазии»[170].

Здесь здравый смысл умного человека, каким был Бакунин, входит в противоречие с его анархистскими угрызениями совести, и противоречие тотчас разрешается софизмом метафизика:

«Но ежели это случилось бы, — предполагает он, — если бы крестьяне наложили лапу на всю землю, которая им не принадлежит пока, разве не позволили бы они тем самым усилиться прискорбным образом принципу личной собственности и не оказались бы как никогда враждебны социалистам — рабочим из городов?

Вовсе нет, раз уничтожено Государство, а с ним и юридическое и политическое освящение, гарантии собственности со стороны Государства им будет недоставать. Собственность не будет более правом, она будет сведена до состояния простого факта»[171].

Ленин, mutatis mutandis[172] реализовавший программу деревенских проектов Бакунина и более любого другого приведший к триумфу принципа частной собственности, может утешиться этой неожиданной мыслью.

Было бы, однако, несправедливо утверждать, что концепция характера революции одна и та же что у Ленина, что у Бакунина. Они были людьми разными, и доктрины их не могут быть одинаковыми.

Бакунин считал, что революции подвластно все, даже победа над внешним врагом. В этом он являлся наследником якобинцев 1793 года. Можно даже сказать, что его вера в необходимость революции во Франции никогда не была так сильна, как после Седана. Он был убежден, что социальная революция французских крестьян, ведомых волонтерами, способна одолеть армию Мольтке и свести на нет империалистические планы Бисмарка. Все его статьи этого времени свидетельствуют об этой непоколебимой вере: «Что может она (Франция) противопоставить пруссакам? — спрашивает он в «Кнуто-германской империи», — ничего, кроме спонтанной организации мощного народного восстания, Революции»[173]. «Только немедленное и революционное восстание народа способно спасти Францию, — пишет он в «Марсельской рукописи»: — Революция — единственное оружие, остающееся Франции, но оружие страшное, которое — я в этом пока не разочаровался, — одно будет мощнее всех армий короля Вильгельма и всех объединенных армий всех деспотов Европы. Революция! Это слово и то, что под ним понимается, способны воскресить мертвых и удесятерить силу живых»[174]. И добавляет позже, в июне 1871 года в «Преамбуле», написанной в Локарно: «Мне выпала легкая и печальная честь предвидеть и предсказать страшные беды, сегодня поразившие Францию, а с ней и весь цивилизованный мир, против которых не было и нет еще ни одного другого средства кроме Социальной Революции»[175].

Известно, что Ленин настроен не столь воинственно; его политика опирается не на воспоминания о Вальми и Жемапе, но на воспоминания о Калюце и Тарнополе. У него нет никакой веры в военные способности Революции. Бакунин в 1871 году желал «обратить страну целиком в огромную могилу, чтобы похоронить пруссаков». Он проповедовал «варварскую войну с помощью кинжала, если понадобится»[176]. Ленин предпочел заключить Брест- Литовский мир. Да и сегодня, судя по слухам, он на переговорах в Кремле поддерживает линию компромиссов и полюбовных соглашений с Антантой. Ленин знает: война стоила царю царства, Керенскому — власти; он предвидит, что она может пагубно сказаться и на его судьбе. Он требует мира, и в этом в очередной раз являет себя лучшим тактиком, чем Троцкий и другие его сподвижники.

С другой стороны, он гораздо энергичнее, чем Бакунин, когда речь идет о беззащитных существах. Он проповедует и предписывает самый кровавый террор. Бакунин, несравненно более пострадавший от реакции, чем Ленин, Бакунин, дважды приговоренный к смерти, проведший много лет в цитадели Ольмуц, где он был прикован к стене, в застенках Петропавловской крепости и Шлиссельбурга, где утратил от цинги все зубы, никогда не проповедовал террор и никогда не стал бы его вводить в практику. Жестокость претила его великодушной натуре. «Гильотина, этот режущий государственный инструмент, не убил реакцию, она заставила его ожить... Проливать кровь со всем необходимым юридическим сопровождением— страшна я вещь. Когда делают революцию во имя освобождения человечества, следует уважать жизнь и свободу людей, но я не понимаю, к чему уважать биржи»[177]. «Революция... ни мстительна, ни кровава. Она не требует ни смерти, ни даже массовой или личной депортации всего этого бонапартистского сброда, который, вооружившись мощным оружием и гораздо лучше организованный, чем Республика, открыто замышляет против Республики, против Франции. Она требует лишь заключения под стражу всех бонапартистов в качестве простой меры всеобщей безопасности до конца войны, до тех пор, пока эти мошенники и мошенницы не отдадут, по крайней мере, девять десятых своих богатств, уворованных у Франции. После чего она сможет им позволить уйти, куда они захотят, даже оставив несколько тысяч ливров ренты каждому, дабы они могли кормить на старости лег себя и свой стыд».

С другой стороны, Бакунин, в противоположность Ленину, не имел личных амбиций, не был одержим жаждой власти. Он искренне ненавидел Робеспьера (как и Жан-Жака Руссо)[178]; он порвал с Нефшателем, как только получше узнал его. «Мы не предполагаем — говорил он,— даже в качестве промежуточной революционной меры, — ни национальных Конвентов, ни Учредительных Собраний, ни временных правительств, ни так называемых революционных диктатур, оттого, что уверены: Революция искренна, честна и подлинна лишь в массах, а когда она оказывается сосредоточенной в руках нескольких правящих индивидов, она неизбежно и тотчас становится реакцией»[179].

Истоки идеи о диктатуре пролетариата во всяком случае следует искать не у Бакунина.

А вот социальная база, на которую Бакунин хотел опереть социалистическую революцию, — именно та, которой пользуется сегодня Ленин. Но если последний никогда не отважится признаться в этом, Бакунин заявил об этом в самых что ни на есть недвусмысленных выражениях: «Под цветом пролетариата я понимаю прежде всего ту огромную массу, те миллионы нецивилизованных, обездоленных, нищих и неграмотных, которых г-н Энгельс и г-н Маркс желают подчинить отеческому режиму очень сильного правительства[180], конечно же, ради их собственного спасения, как и все правительства, созданные, как известно, в интересах масс. Под цветом пролетариата я понимаю именно эту вечную плоть, которой требуется руководить, эту великую народную сволочь[181], которая будучи почти не затронута буржуазной цивилизацией, несет в себе, в своих страстях, в своих инстинктах, в своих устремлениях, во всех потребностях и горестях своего коллективного положения ростки социализма будущего и которая одна достаточно сильна сегодня, чтобы начать и привести к победе Социальную Революцию»[182].