Глава I ТЕОРИИ СОЦИАЛЬНОЙ РЕВОЛЮЦИИ: КАРЛ МАРКС

Довольно любопытный факт, имеющий лишь один прецедент в истории — христианское учение: почти все силы, ведущие сегодня по всей Европе ожесточенную борьбу друг с другом, ссылаются на Карла Маркса.

В Германии Шейдеман и Гаазе, Носке и Либкнехт, Давид и Ледебюр, Эберт и Роза Люксембург. В России Ленин и Плеханов, Троцкий и Потресов, Мартов и Церетели, Каменев и Дан.

Теоретики буржуазии и те, доказывая невозможность коммунистического строя в России, часто призывали в авторитеты автора «Капитала».

Началось это не вчера, и речь идет о чисто идеологических спорах. Двадцать лет назад в знаменитой полемике между Каутским и Бернштейном оба с большим или меньшим успехом ссылались на тексты Маркса, подобно тому как члены теологических конгрессов и споров ссылаются на Евангелие. Но двадцать лет назад настоящая битва развернулась на страницах «Ное Цайт», «Социалистише моеншафте» и на трибуне Съезда с более-менее изобретательными аргументами и цитатами in verba magistri[130]. Теперь эта битва перенесена на улицы Берлина, Мюнхена, Дрездена, и в ход пошли пулеметы и штыки. Опыт озаботился показать последствия, которые иногда могут иметь расхождения во мнениях у интеллигентов и особенно сектантствующих интеллигентов.

Кто прав, и какова ныне была бы линия поведения Маркса и Энгельса, доживи они до наших дней? Что такое большевизм— логическое продолжение марксизма или его отрицание, нечто противоположное ему?

Тщательному изучению подверглось все, что вышло из-под пера Маркса и Энгельса, были не раз опубликованы произведения, написанные ими в ранней юности, исследована их переписка с Зорге, Кугельманом, Лассалем и т. д., и все же самые авторитетные умы не сходятся во мнениях относительно упомянутых выше вопросов. В мои намерения не входит заново поднимать споры между сторонниками Жореса и Геда во Франции, между ревизионистами и ортодоксальными учеными в Германии, между большевиками и меньшевиками в России[131], поскольку эти споры базируются на аргументах in verba magistrorum. Если бы было доказано, что Маркс всю свою жизнь был убежденным сторонником диктатуры пролетариата и «переворота» (этого сделано не было), мы, люди, не являющиеся марксистами, не были бы вынуждены менять мнение. Нам представляется, что из этого изучения и из этих дискуссий можно сделать вывод о том, что как экстремисты, так и умеренные вправе изыскивать в трудах отцов-основателей те или иные пассажи, служащие подтверждением их собственных мыслей. Сочинения юного Маркса[132] как будто служат источником аргументов в большей степени для экстремистов, тогда как его труды, написанные после 1859 года[133], как и последние статьи Энгельса, более склонны принимать на вооружение умеренные взгляды, да и тут, как во всяком правиле, возможны исключения. Не думаю, что по этому поводу можно сказать что-то более определенное, не рискуя ошибиться.

Присущи ли наследию Карла Маркса существенные противоречия? Изменялись ли его мысли от «большевистской» концепции социальной истории к более умеренным взглядам? Означают ли внешне противоречащие друг другу цитаты неспособность некоторых учеников и комментаторов сделать различие между тем, что являлось подлинной мыслью Маркса, и случайными высказываниями либо неверно истолкованными пассажами? Мне по силам ответить на это лишь следующее:

Большевизм не является марксизмом, в этом нет сомнений, но выглядит как некое конечное воплощение некоторых идей, содержащихся в молодом марксизме, вобравшем в себя анархистские и синдикалистские доктрины. Роза Люксембург однажды сказала, что марксистская теория — дитя буржуазной науки, но что рождение этого дитя стоило жизни его матери. Мне неведомо, что такое буржуазная наука, и по этой причине я не могу разделять крайние взгляды немецкой революционерки со столь несчастной судьбой. Но с гораздо большим основанием можно было бы сказать, что большевизм, незаконный сын марксизма и анархии, уже доставил и доставит еще немало горя своим родителям.

Идеи Карла Маркса были определенными и четкими, когда речь шла о прошлом и настоящем капиталистического строя. Но становились гораздо более размытыми и неопределенными, стоило зайти речи о будущем, что вполне естественно для такого большого ученого, привыкшего оперировать фактами, каким был автор «Капитала». Возможно, Марксу казалось, что он знает, каков будет конец капиталистического мира, но наверняка он этого знать не мог. И неудачный конец его замечательных построений в очередной раз доказывает бессмысленность предсказаний в области исторических событий.

Нельзя отрицать, что ошибочность марксистского прогноза ныне совершенна очевидна.

Заявляя об этом, я не имею в виду статистические данные, относящиеся к периоду 1850—1900 годов, которыми оперировал Эдуард Бернштейн и его последователи, стремясь доказать, что, вопреки предсказаниям Маркса, количество лиц, относящихся к имущему классу, постепенно увеличивается в Англии, Франции, Германии, что накопление капитала сопряжено не с уменьшением числа магнатов-капиталистов, но с увеличением числа капиталистов разного калибра; что во многих отраслях промышленности наряду с крупными предприятиями, неоспоримо живучими, оказываются средние и мелкие; что повсюду в Европе количество сельскохозяйственных малых и средних предприятий возрастает, тогда как крупных — уменьшается; что марксистская теория кризисов перепроизводства не может претендовать на роль закона, и т. д. Предположив, что все эти данные были опровергнуты Каутским[134], Розой Люксембург[135], Плехановым[136], Лениным[137] (хотя это далеко не так), остается лишь признать, что в области политики предсказания Карла Маркса слишком часто опровергаемы историей, особенно когда речь идет о социальной революции.

Достаточно сравнить великолепный анализ экономических фактов Маркса, данный им в первом томе «Капитала», с его политическими предвидениями, почти сплошь несостоятельными, чтобы осознать, какую опасность представляет собой любая попытка точного предвидения, даже если делается она и столь могучим умом, каким был Марксов.

Читаем в «Коммунистическом манифесте»: «Немецкая буржуазная революция, следовательно, может быть лишь непосредственным прологом пролетарской революции»[138].

Двумя годами позже (1849) Маркс пытался убедить Лассаля, что пролетарская революция вспыхнет не позднее следующего года.

В 1850 году он выступил с идеей перманентной революции, продолжающейся «до тех пор, пока все более или менее имущие классы не будут устранены от господства, пока пролетариат не завоюет государственной власти <...> по крайней мере, решающие производительные силы будут сконцентрированы в руках пролетариев»[139].

В 1826 году Маркс писал Кугельману: «Мы, очевидно, идем навстречу революции, в чем я, начиная с 1850 года, никогда не сомневался».

В 1872 году он утверждал в письме Зорге: «пожар разгорается во всех углах Европы».

Энгельс же еще тридцать лет назад заявлял: «Царское правительство этот год уж не протянет, а когда уж в России начнется — тогда ура!»

«Вера есть вера, даже если она и называет себя наукой».

Я не делаю специального упора на предсказаниях Маркса и Энгельса, относящихся к внешней политике. Достаточно вспомнить, что Маркс видел в Бисмарке «простой инструмент петербургского кабинета министров» (das blosse Werkzeug des Petersburger Cabinets) и что в одном из своих писем Зорге Энгельс утверждал: «Если разразится война, можно с полной уверенностью заявить, что после нескольких боев Россия вступит в союз с Пруссией в ущерб союзу с Австрией и Францией: каждая пожертвует своим союзником».

Что уж говорить о самой основе «научного» социализма, знаменитой Zusammenbruchstheorie — разве она не развенчана полностью опытом последних пяти лет?

В начале 1918 года я писал в «Армагеддоне»:

«Научная теория социальной революции выставляет следующие положения.

Развитие капиталистического строя происходит по определенным законам, в силу которых капитал концентрируется во все меньшем числе рук, а широкие массы населения подвергаются процессу пролетаризации. С другой стороны, производство товаров растет быстрее, чем потребление, и все резче обозначается недостаточность рынка для великих промышленных стран, находящая выражение в империализме. Рано или поздно, но неизбежно должен наступить момент хронического перепроизводства, справиться с которым неустойчивое, неорганизованное капиталистическое хозяйство будет совершенно не в состоянии. Экономическая анархия повлечет за собой социальную революцию. Огромная масса пролетариата, прошедшего на гигантских заводах школу революционной дисциплины, легко справится с противостоящей ей кучкой магнатов капитализма. Произойдет экспроприация экспроприаторов: огромные богатства, накопленные благодаря прогрессу науки и неутомимому труду сотен миллионов людей, будут обобществлены и начнется новая эра в истории человечества.

Творцы научного социализма не описывали, в какие формы непосредственно выльется социальная революция и как быстро она справится с эксплуататорами. Впрочем, Фр. Энгельс еще в 40-х гг. XIX века думал, что крушению капиталистического строя будет предшествовать великая война. Сходный взгляд высказывал в свое время и Карл Каутский.

Можно сделать, конечно, предположение, что в июле 1914 г. наступило предсказанное Марксом перепроизводство ценностей, которое повлекло за собой мировую войну и тем самым определило катастрофический момент социальной революции.

Нетрудно, однако, убедиться в том, что за последние четыре года европейской истории „имманентные законы развития капиталистического хозяйства” перестали, очевидно, быть имманентными, и проявились тенденции, действующие как раз в противоположном направлении.

Здесь уместны некоторые историко-статистические сопоставления.

Трехлетняя война 1812—1815 гг. стоила России 155 миллионов рублей. Теперь подобная сумма уходит в три дня. В битве при Колензо, которую один из историков называет величайшим поражением Великобритании в XIX веке, англичане потеряли 1200 человек и 10 пушек. Теперь такая битва, быть может, не была бы упомянута в сообщении генерального штаба. Сто лет назад война еще могла стать выгодным делом для нации, так как она стоила в сто раз дешевле; и теперь иная колониальная экспедиция может до известной степени способствовать росту „национального богатства”. Но современная европейская война никоим образом, ни при каких условиях не может обратиться в удачный business и— обстоятельство весьма любопытное — многие из реальных политиков нашего фантастического времени проявляют ныне бескорыстный идеализм — сами того не зная.

В самом деле, какие „рынки”, какие „пути”, какие „выходы” могут окупить фантастические потери, понесенные всеми воюющими странами во время великой войны, этой чудовищной, бессмысленной, иррациональной исторической катастрофы? С большой вероятностью позволительно предположить, что, когда статистика подведет общий итог стоимости четырех лет войны, впервые с тех пор, как существует мир, в финансовую науку проникнет слово триллион (по немецкой математической терминологии— биллион, то есть 1000 миллиардов). До сих пор триллионы существовали только в астрономии. Министерства финансов воюющих держав превратились в издательские фирмы. В Средние века один из королей Англии, для поправления государственных финансов, вынужден был продавать свои поцелуи богатым вдовам. К каким героическим средствам придется прибегать после заключения мира членам правительств так выгодно и дешево повоевавшей Европы?

Отсюда вытекает вопрос. Если даже предположить, что в июле 1914 г. наступило в Европе общее перепроизводство ценностей, определяющее момент социальной революции, то можно ли без горькой усмешки говорить о перепроизводстве ценностей и о недостаточности рынка теперь, когда в самых богатых из воюющих стран нет предметов первой насущной необходимости?

Следует также принять во внимание, что и другие имманентные процессы развития капиталистического хозяйства подверглись ограничению или даже вовсе сошли на нет в течение последнего четырехлетия. Война вряд ли способствовала концентрации европейского капитала. Правда, за это время составилось немало крупных состояний. Но в общем в течение войны денежные „богатства” распределились между огромным числом людей: обилие печатных денег у крестьян, не говоря о бесчисленных поставщиках, приемщиках, ходатаях, посредниках, ни для кого не составляет тайны. Материальные же богатства подверглись самому беспощадному уничтожению, и в итоге за счет войны не нажилась даже и буржуазия.

Таким образом, если все чего-то не предвидели, то одного обстоятельства не предвидели и марксисты: из тупика перепроизводства, к которому ведет тенденция развития капиталистического мира, нашелся второй, запасной выход „на случай пожара”: вместо обобществления ценностей произошло их разрушение в невиданном и неслыханном масштабе. Когда настала долгожданная пора экспроприации экспроприаторов, неожиданно, на беду, оказалось, что экспроприировать нечего, хотя капиталистов очень много. Миру, основывающемуся на новом принципе, ныне остаются в наследство разоренные страны, лежащие на морском дне корабли, расстрелянные снаряды, сожженный порох, обязательство кормить десятки миллионов инвалидов и сирот, да еще несколько сот миллиардов неоплатного государственного долга.

В частности, у нас в России единственным орудием производства является в настоящее время штык. В сущности, пугачевщина 18-го века открывала перед нами почти такие же возможности социализма, как нынешние апокалипсические времена.

Совершенно очевидно, что после войны социализм должен все больше становиться проблемой развития производительных сил. Но так как an und für sich[140]  он все же является проблемой перераспределения, то в будущем весьма вероятен, особенно в связи с колониальным вопросом, ряд конфликтов мучительного, быть может, даже трагического свойства. Научной мысли придется много поработать над этими конфликтами, и не надо терять надежды, что она найдет более или менее приемлемое решение».

Прошло больше года, как я написал эти строки, и я с удовлетворением обнаружил кое-какие мысли, выраженные в них, в недавней статье (апрель 1919 года) Карла Каутского. Я смог ознакомится с нею только по резюме (достаточно подробному), опубликованному в итальянской газете[141]. Вот что говорит выдающийся теоретик марксизма:

«Экономической базой, на которой предстояло возникнуть социализму, являлось огромное богатство, накопленное капитализмом, делающее возможным появление строя всеобщего благосостояния. Это богатство было почти полностью уничтожено за пять военных лет, и таким образом экономическая база социализма сведена к минимуму (e cosi la base economic del socialismo ridotta al estremo).

Часть пролетариата вывела из завоевания политической власти право немедленно достичь благосостояния, что невозможно в нынешних экономических условиях. Другая часть устала от этих крайностей и чувствует невозможность их пережить; но поскольку утрачены экономические ориентиры, у нее нет какой-либо взвешенной экономической программы, она остается в нерешительности... вместо того чтобы энергично открыть путь для смелых реформ, назревших как никогда, учитывая всеобщее обнищание.

Другое и худшее наследство, доставшееся от войны и революции, — культ насилия. Эта долгая война привела пролетариат к обесцениванию экономических условий и вере в насилие. Дух Спартака — в основе духа Людендорфа[142]. Подобно тому как Людендорф не только разорил Германию, но в то же время усилил милитаризм враждебных государств, в частности, во Франции, Спартак не только провалил собственное дело, но и привел к усилению карательной политики правящих кругов. Носке — это естественный противовес Спартаку».

А ведь нелегко усмотреть в утверждениях Каутского что-то иное, нежели признание провала предвидений, еще более замечательное оттого, что оно сделано первым теоретиком этого учения. И если верно, как то утверждает антисоциалистическая пресса, что Карл Каутский сошел ныне с некоторых марксистских позиций, одних из самых значительных[143], вероятно, это связано прежде всего с теми сюрпризами, которые были ему уготованы мировой войной. Означает ли это, что социалисты попросту не приняли войну в расчет?

Подобное заявление было бы совершенно неверно. Правда, многие социалисты взяли на себя ответственность за страшное недоразумение; в знаменитой формуле «Коммунистического манифеста»: «у пролетариев нет родины» — они углядели изъявительное наклонение вместо повелительного (Маркс и сам, возможно, углядел его в минуту мессианской экзальтации). Этим социалистам мировая война, должно быть, принесла тяжкое разочарование; оказалось, что у пролетариев есть родина, вне зависимости от того, хорошо это или плохо; оказалось, что — опять-таки непонятно: хорошо это или плохо, — немецкие рабочие, вместо того чтобы бороться с немецкими капиталистами, бросились в бой против французских рабочих и капиталистов. Однако было бы совершенно несправедливо утверждать, что социалисты не предвидели возможности войны. Эта ужасная опасность угрожала мировой цивилизации, они не переставали разоблачать ее[144]. Они делали это в печати, на своих международных конгрессах— в Брюсселе в 1891, в Цюрихе в 1893, в Штутгарте в 1907, в Базеле — в 1912 году. Так Жорес приобрел титул вечной славы (еще один) своими поистине проповедническими речами и страницами, посвященными им страшному призраку войны. Над ним часто иронически посмеивались в связи с этим[145]. Сегодня стараются об этом забыть, что вполне естественно.

Но чего и впрямь не смогли предвидеть социалисты, и прежде всего марксисты, — того, как отзовется мировая война на их доктрине и их собственных судьбах. Им было невдомек (как и всем остальным, впрочем, и ученым и генералам), как долго продлится конфликт мирового масштаба и каковы будут его экономические последствия. Как и то, что в 1914 году всем им строгим законом будет предписано защищать, несмотря ни на что, свою родину и что в этом году они будут захвачены мощным психологическим потоком, направленным на защиту отечества. Г-н Герман Мюллер был безусловно искренен, когда, явившись в Париж накануне всеобщей мобилизации, заявил своим французским товарищам, что немецкая партия не проголосует за военные кредиты[146]. А несколькими днями спустя она единодушно за них проголосовала. Да и Маркс проголосовал бы, и даже возможно, Энгельс.

С войной воцарился хаос, хаос в теориях и в практике. Он длится и поныне, более сильный, чем когда-либо. Не так давно Гаазе, Шейдеман, Либкнехт были друзьями, членами «самой большой и лучше всех организованной» партии, набравшей четыре миллиона голосов на выборах, обладавшей столь же великолепной, сколь и непоколебимой теоретической базой. Увы, из этой уникальной базы они сегодня сделали выводы, которые заставляют их расстреливать друг друга, резать друг другу глотки: марксистская пресса обвиняет марксиста Шейдемана в том, что он подослал убийц к марксисту Курту Эйснеру! Марксист Гаазе называет марксиста Носке палачом. Марксист Гофман расстреливает марксистов Левина и Ландауэра. И все действуют от имени Маркса. Какой позор, и какой крах!

А вот этот крах Ленин как будто бы предвидел. «То, что теперь мы переживаем зачастую только идейно: споры с теоретическими поправками к Марксу, — то, что теперь прорывается на практике лишь по отдельным частным вопросам рабочего движения, как тактические разногласия с ревизионистами и расколы на этой почве, — это придется еще пережить в несравненно более крупных размерах, когда пролетарская революция обострит все спорные вопросы, сконцентрирует все разногласия на пунктах, имеющих самое непосредственное значение для определения поведения масс, заставит в пылу борьбы отделять врагов от друзей, выбрасывать плохих союзников для нанесения решительных ударов врагу»[147].

Правда, в этом хаосе теории и действия имела место знатная чехарда, которой Ленин предвидеть не мог. Бывшие ревизионисты ныне среди независимых, а бывшие ортодоксы оказались среди большинства. Эдуард Бернштейн и Георгий Плеханов обменялись двадцать лет назад достаточным количеством аргументов, цитат, иронических замечаний и оскорблений. Г-н Бернштейн, к примеру, говоря о «комической ярости — дабы не воспользоваться более сильным выражением— г-на Плеханова против всех социалистов, которые уже сейчас не видят, что уготовила рабочему классу его историческая судьба, и которые все еще видят проблемы там, где он видит одни готовые решения. Ведь пролетариат, это он!»[148]. Русский марксизм почти превратил г-на Бернштейна в «сторонника бессмертного Бастиа». А ведь именно Плеханов в 1917—1918 годах руководил в Петрограде органом «Единство», самой умеренной из социалистических газет, когда-либо известных миру. И Бернштейн сегодня — друг независимых. Плеханов, пораженец 1904 года, превратился в сторонника решительных действий. А Бернштейн, бывший патриот, столь возносимый либералами, бывший шовинист, так ненавидимый интернационалистами, Бернштейн, желавший, чтобы у Германии были колонии, Бернштейн, одобрявший аннексию Кяучау[149], ныне поднимает в своей стране волну возмущения, утверждая, что «девять десятых по меньшей мере условий мира в Версале справедливы».

Стоит подумать об этом хаосе, и почти невольно возникает мысль, что судьба мстит таким образом тем, кто считал, что знает всю правду. Большая заслуга «научного» социализма в том, что он дал социальной науке новый метод исследования: метод же Маркса послужил ему философским камнем. Такое ощущение, что этот камень был ничем не лучше других.

Карл Маркс, великий утопист научного социализма, подарил миру новое мессианство, мессианство пролетариата. Сегодня его судит сама жизнь. Экономическому мессианству она дает явное опровержение. И разоблачает нравственное мессианство. Ибо многие марксисты считали, что рабочий класс — «прибежище всякой цивилизации, всякого ума, всякой добродетели». Менее всего это относится к самому отцу-основателю, этот проповедник социализма не очень жаловал человеческую породу. Но лучшие из нынешних большевиков — и прежде всего из немецких спартаковцев и французских и итальянских экстремистов— проникнуты пролетарским нравственным мессианством в гораздо большей степени, чем пролетарским социологическим мессианством. Жизнь мало-помалу мстит им за себя. Она показывает, что пролетариат, с точки зрения интеллектуального развития, несравненно ниже буржуазии. С точки зрения нравственной, он ее стоит (это еще мягко сказано), ни в чем значительно не превосходя. В большей степени занятый трудом, менее эгоистичный, оттого что обездоленный, более смелый, чем буржуазия, он обладает и большими нравственными недостатками, проистекающими из очень низкого уровня интеллектуального развития. В этих условиях можно с большой долей вероятности сказать, что пролетарское мессианство принесет западным марксистам те же жестокие разочарования, которые он уже принес самым искренним и самым умным из русских марксистов. Нет, первые нравственные и интеллектуальные плоды социалистического строя еще далеки от воплощения. У нас сегодня есть печальное право быть большими пессимистами, чем был Фридрих Шиллер в 1793 году.