Глава IV МИРОВОЗЗРЕНИЕ ЛЕНИНА
После провала первой русской революции русский марксизм переживал кризис. Многие социал-демократы, большевики и небольшевики, ощутили потребность в иной философской базе для своих взглядов, нежели та, которую обеспечивал им материализм, исповедуемый Энгельсом, Мерингом, Лафаргом и Плехановым. Из-под пера социал-демократов, таких как Луначарский, Базаров, Богданов, Юшкевич и другие, вышел ряд философских книг и статей.
«В эти годы началось литературное мародерство, невиданный литературный распад. Под флагом марксизма хотели протащить в рабочую среду гнилые идеи буржуазной философии»[57].
Это явление вскоре привлекло к себе разгневанное внимание Ленина, усмотревшего в нем опасность. До тех пор он еще не писал на философские темы и вообще не предполагал, что для хорошего социал-демократа мог-
ли существовать философские проблемы, не решенные Марксом и Энгельсом. Бесстрашие дезертиров из материалистического лагеря привело его в бешенство. Надлежало образумить тех социал-демократов, которые подняли против диалектического материализма Маркса и Энгельса «бунт на коленях».
И вот Ленин заточил себя в Национальной библиотеке в Париже и принялся штудировать труды буржуазных философов.
Я слышал от одного из его друзей, что он изучил всю буржуазную философию за шесть недель. Однако если верить г-ну Зиновьеву, Ленин отдал этому два года жизни. Как бы там ни было, в 1908 году на свет появился толстенный том[58], который его биограф квалифицирует как «серьезный труд по философии», утверждая, что эта книга «закладывала основы коммунизма»[59].
Сей труд и впрямь чрезвычайно любопытен, но, осмелюсь сказать, с психологической точки зрения.
Сама манера трактовать философские проблемы совершенно поразительна. Подход к трудам наиболее абстрактных из философов — самый что ни на есть большевистский: так легче внести сумятицу в ряды противника. Бедняги философы были бы весьма озадачены, узнав, зачем понадобились Ленину их доктрины.
Ленин цитирует довольно-таки безобидную статью г-на Блея: «Метафизика в политической экономии» (Vierteljahrsschrift für wissenschaftliche Philosophie[60]) и сопровождает свою цитату следующей ремаркой: «Читатель, вероятно, негодует на нас за то, что мы так долго цитируем эту невероятно пошлую галиматью, это квазиученое шутовство в костюме терминологии Авенариуса. Но wer den Feind will verstehn, muss im Feindes Lande gehn: кто желает знать врага, тот должен побывать во вражеской стране. А философский журнал Р. Авенариуса — настоящая вражеская страна для марксистов. И мы приглашаем читателя преодолеть на минуту законное отвращение к клоунам буржуазной науки и проанализировать аргументацию ученика и сотрудника Авенариуса»[61].
Очевидно, что Ленин интересовался философией, как интересуются недругом. Он изучил, то бишь перелистал, кучу философских трудов, задавшись при этом той же целью, что и немецкие офицеры, изучающие русский язык.
Стиль, отличающий приведенную цитату, характерен для ленинской книги в целом. Наугад выхватываю еще ряд цитат.
«В философии— поцелуй Вильгельма Шуппе ничуть не лучше, чем в политике поцелуй Петра Струве или г. Меньшикова[62]»[63]. «Но Мах здесь так же приближается к марксизму, как Бисмарк приближается к рабочему движению, или епископ Евлогий[64] к демократизму»[65]. «Луначарский говорит[66]: „...дивная страница религиозной экономики. Скажу так, рискуя вызвать улыбку нерелигиозного читателя”. Каковы бы ни были ваши благие намерения, товарищ Луначарский, ваши заигрывания с религией вызывают не улыбку, а отвращение»[67]. «И вот эдакие-то немецкие Меньшиковы, обскуранты ничуть не менее высокой пробы, чем Ренувье, живут в прочном конкубинате с эмпириокритиками»[68]. «Что автор такого рассуждения может быть крупным физиком, это допустимо. Но совершенно бесспорно, что брать его всерьез, как философа, могут только Ворошиловы—Юшкевичи... Ошибаетесь, г. Пуанкаре: ваши произведения доказывают, что есть люди, которые могут мыслить только бессмыслицу»[69]. «Ограничусь только изложением очень важной для моей темы статьи нашего известного философского черносотенца г. Лопатина <...>. Истинно русский идеалист г. Лопатин[70] относится к современным европейским идеалистам примерно так же, как „Союз русского народа” к западным реакционным партиям»[71]. «Герман Коген <...> доходит до того, что проповедует введение высшей математики в школы— для ради внедрения в гимназистов духа идеализма, вытесняемого нашей материалистической эпохой <...>. Конечно, это — вздорное мечтание реакционера <...>. Но в высшей степени характерно <...> какими утонченными средствами пытаются представители образованной буржуазии искусственно сохранить или отыскать местечко для фидеизма, который порождается в низах народных масс невежеством, забитостью и нелепой дикостью капиталистических противоречий»[72]. «Русский физик, г. Хвольсон[73], отправился в Германию, чтобы издать там подлую черносотенную брошюрку против Геккеля...»[74].
Чувство, которое испытываешь, читая подобное в «философском труде», довольно сложно определить. В меня это вселяет прежде всего ужас при мысли о том, что этот человек, считающий себя апостолом будущего, а на самом деле обладающий психологией средневекового монаха, сегодня безраздельно властвует над сотнями миллионами людей.
Было бы ребячеством критиковать «философскую систему» Ленина. Впрочем, он не претендует ни на какую оригинальность в данной области и постоянно подчеркивает, что полностью разделяет учение диалектического материализма[75]. Библия этого учения — это даже не труды Маркса, а «Анти-Дюринг» Энгельса (Herrn Eugen Dührings Umwälzung in der Wissenschaft), для Ленина являющийся первым и последним словом человеческой мудрости. Это ad majorem gloriam большевизированной разновидности диалектического материализма. Им изобличены злодеяния таких философов, как Юм, Кант, Беркли, Авенариус, Ренувье, раскритикованы следующие физики: «немец Мах, француз Анри Пуанкаре, бельгиец Дюгейм[76]», а также предатели и дезертиры русского материализма.
Общий смысл рассуждений примерно таков:
Беркли, Юм, Кант, Мах, Пуанкаре и прочие, являясь прислужниками буржуазии, сочинили учения, лишенные общечеловеческого содержания и направленные лишь на дальнейшее поддержание рабского состояния рабочих. Ленин с воодушевлением цитирует одну тираду, с которой против этих философов выступил «ученик Энгельса, Лафарг» и которая его обессмертила:
«Рабочий, который ест колбасу и который получает 5 франков в день, знает очень хорошо, что хозяин его обкрадывает и что он питается свиным мясом; что хозяин — вор и что колбаса приятна на вкус и питательна для тела. — Ничего подобного, — говорит буржуазный софист, все равно, зовут ли его Пирроном, Юмом или Кантом, — мнение рабочего на этот счет есть его личное, т.е. субъективное мнение; он мог бы с таким же правом думать, что хозяин — его благодетель и что колбаса состоит из рубленой кожи, ибо он не может знать вещи в себе...[77]»[78].
Впрочем, есть софисты и софисты. Ленин все же слегка снисходителен к Канту, который для него нечто промежуточное между идеалистами и материалистами. «Когда Кант допускает, что нашим представлениям соответствует нечто вне нас, какая-то вещь в себе, — то тут Кант материалист. Когда он объявляет эту вещь в себе непознаваемой, трансцендентной, потусторонней, — Кант выступает как идеалист»[79]. Кант нечто вроде буржуазного центра в духе кадетской партии (это сравнение, разумеется, принадлежит Ленину): «махисты критикуют Канта справа, а мы — слева»[80]. А вот Мах гораздо более зловредный софист. «Философия естествоиспытателя Маха относится к естествознанию, как поцелуй[81] христианина Иуды относился к Христу»[82]. Не щадит Ленин и своих товарищей по партии, стоит им хоть сколько-нибудь доброжелательно отнестись к фидеистским учениям[83]: так, он делает последнее предупреждение г-ну Луначарскому: «Позорные вещи, до которых опустился Луначарский <...> будь это прямой и обычный, т.е. непосредственно фидеистический смысл, мы не стали бы и разговаривать с автором, ибо не нашлось бы, наверное, ни одного марксиста, для которого подобные заявления не приравнивали бы всецело Анатолия Луначарского к Петру Струве»[84] (разумеется, Ленин не мог упустить случая лягнуть Струве).
Это краткое изложение ленинской философии не было бы полным, если бы я не привел несколько перлов из другой философской книги, появившейся почти одновременно с книгой Ленина и написанной в том же духе одним из его товарищей по большевистской партии — г-ном Шулятиковым[85]. Его опус представляет еще больший интерес, чем книга самого Ленина; написан он в более спокойной и академической манере. Ленин ругается, исходит пеной, громит буржуазных философов. В книге же Шулятикова ни одного грубого слова: он спокойно и методично развенчивает великих мыслителей и с научной безмятежностью ставит их к стенке. Ленин сосредоточился прежде всего на современной философии, тогда как Шулятиков в своем экспозе поднимается до Декарта (и впрямь, чего церемониться с замшелым реакционером?). С другой стороны, Шулятиков, если это хоть в какой-то степени возможно, более последователен, чем Ленин, что повышает интерес к его патологическому труду. Но идеи и методы обоих примерно одинаковы.
«Предполагается, — начинает свой труд Шулятиков, — что философия — вещь очень невинная. <...> Пусть та или иная философская система сложилась в лоне буржуазии: из этого не следует, что надо <...> видеть в ней оружие, выкованное против рабочего класса». «Придерживаться изложенного взгляда значит впадать в наивную, прискорбнейшую ошибку. Философия не составляет счастливого искушения: на умозрительных „высотах” буржуазия остается верна себе. Она говорит не о чем ином, как о своих ближайших, классовых выгодах и стремлениях, но говорит очень своеобразным, трудно понимаемым языком. Все без остатка философские термины и формулы, с которыми она оперирует, все эти „понятия”, „идеи”, „воззрения”, „представления”, „чувства”, все эти „абсолюты”, „вещи в себе”, „ноумены”, „феномены”, „субстанции”, „модусы”, „атрибуты”, „субъекты”, „объекты”, все эти „духи”, „материальные элементы”, „силы”, „энергии” служат ей для обозначения общественных классов, групп, ячеек и их взаимоотношений»[86]. Подобно тому как офицеры службы разведки кладут годы, чтобы расшифровать условные сигналы противника, Шулятиков поставил перед собой цель разгадать шифры буржуазной философии и докопаться до секретов, которыми философы, оплаченные капиталистами, на протяжении веков обманывают пролетариат. И впрямь, из его книги мы узнаем о наиболее охраняемых тайнах буржуазной философии.
Пролетариат, к примеру, может узнать, что «мир, в системе Декарта, организован по типу мануфактурного предприятия»[87] и что «Декартово понятие о человеке, в свою очередь, воспроизводит организацию мануфактурной мастерской»[88]. А также, что понятие времени у этого философа было последствием нововведения: «Описывая устроенное в XVI в. типографское предприятие Кобергеров, некто Нейдерфер считает нужным подчеркнуть следующую подробность: „В известный час они (подмастерья) должны приходить на работу и уходить с работы; ни одного из них не пускали без других в дом... но они должны были поджидать один другого перед воротами дома”. Это — сенсационное нововведение...»[89]. Со Спинозой дела обстоят еще хуже: «Спинозовское миропонимание — песнь торжествующего капитала,— капитала, все поглощающего, все централизующего»[90]. «Величественная, очаровывающая система! Такова почти всеобщая оценка спинозовского миропонимания. Наиболее далекий от всяких „мирских помыслов” человек, идеальнейший тип мыслителя, исключительно преданного чистому умозрению — такова всеобщая оценка личности Спинозы. Но... когда Спиноза умер, то, как известно, погребальную колесницу, везшую его останки, с большой помпой провожал fine fleur[91] голландской буржуазии. А если мы познакомимся поближе с кругом его знакомых и корреспондентов, то опять встретимся с fine fleur’ом — и не только голландской, но и всемирной — буржуазии. Объяснить внимание, которым последняя, в лице своих передовых представителей, удостаивала отшельника-философа, простым очарованием его системы, глубиной и последовательностью его мышления не приходится. Буржуазия чтила в Спинозе своего барда»[92]. После этого читатель не удивится, узнав, что «бог Лейбница — собственность образцово поставленного предприятия» и что «философия Лейбница — апофеоз организационного строительства мануфактуристов»[93]. Но самые заметные представители «мануфактуристской мысли» — Юм и особенно Кант. «Капитал статичен. Но поскольку эластичность немецкого мануфактурного капитала в XVIII столетии не велика <...> идеолог немецкой буржуазии находит возможным защищать статическое представление о душе»[94]. Шулятиков также разоблачил тайное значение силлогизмов Фихте: «Это — славословие в честь всеспасающей специализации. Дифференцируйте профессии и функции...»[95]. Он также не скрывает от нас, что вся современная философия служит делу оправдания современного капитализма.
«Учение Авенариуса о принципиальной координации, учение Эрнста Маха об отношении психического к физическому, учение Вундта о представлениях — объектах — все это учения одного порядка, все это примеры разрешения одной и той же проблемы, поставленной перед идеологами авангарда капиталистической буржуазии, примеры попыток передать с помощью философских символов отношение означенной буржуазии к факту роста и, вместе с тем, „поражения кадров исполнителей — организаторов»[96].
Возможно, читатель, ознакомившись с этой тарабарщиной, проведет несколько веселых минуток. Однако не стоит забывать, что мы имеем дело с одной из разновидностей мании преследования, которая при определенных политических условиях далеко не безопасна. Пока обвинения выдвигаются против Спинозы и Лейбница, ничего серьезного. Но вспомним, что Россией ныне управляют Шулятиковы, что Ленин — тот же Шулятиков и что ЧК вместе со всякого рода обычными бандитами насчитывает в своих рядах и энное число Шулятиковых. Не будет преувеличением сказать, что миллионы русских были расстреляны большевиками по обвинению в контрреволюционной конспирации, столь же доказанному, как и тайный союз между Спинозой и международной буржуазией или «мануфактурный» характер философии Лейбница и Канта.
Вернемся к Ленину. Не делая его крайним за все «философские» постулаты Шулятикова, мы усматриваем присущий обоим авторам один тип мышления и убеждены, что приход к власти на высочайшем уровне человека, который написал подобную книгу, чреват огромной опасностью для нашей тридцативековой цивилизации. Ибо какова, в сущности, разница между ним и Халифом Омаром, который якобы сжег Александрийскую библиотеку? «Ежели эти книги содержат то, что есть в Коране, они бесполезны. Ежели в них есть то, чего там нет, они вредны». Замените слово Коран словом Анти-Дюринг, и вы получите точный образ мысли Ленина. Да, впрочем, он и сам сказал: «Книга губит социальную революцию», в чем он абсолютно прав. Если б он пожелал сегодня быть до конца последовательным, если бы его действия не встречали противодействия со стороны более образованного Луначарского и кое-кого другого, какие еще опыты ставились бы над несчастной Россией? В Советской республике можно было бы в крайнем случае оставить в покое естественные науки, ведь этот Иуда-Мах не сумел бы приспособить их для своих реакционных умозаключений. А вот строгие науки нельзя не заподозрить в идеализме, и потому они представляют определенную опасность. Философия, гуманитарные науки не могли не попасть под запрет, поскольку Юмы и Канты спят и видят, как обмануть рабочего человека и доставить удовольствие хозяину, который оплачивает их писания. Что до Авенариусов, Шуберт-Золдернов и прочих Меньшиковых, с ними все просто: их место в тюрьме, если только не у стенки, как поступили с подлинным Меньшиковым. Делом «труса» Хвольсона и черносотенного Лопатина вообще должна заниматься Чрезвычайка, борющаяся с контрреволюцией, спекуляцией и философией. Ей надлежит наблюдать за тем, чтобы преподаватели не использовали ничего иного, кроме изложенного в «Анти-Дюринге». Что до искусства, то оно по самой своей сущности полностью фидеистично, а посему как таковое подлежит бесжалостному изгнанию.
Пусть не говорят, что это преувеличение идей Ленина. К какому иному выводу мог бы прийти, оставаясь последовательным, тот, кто знаком со всей правдой, высшей правдой, и кто объявляет безумным, реакционным и трусливым все, что с ней не согласуется? Шекспировская фантазия Эрнеста Ренана предвидела этот страшный призрак дикаря, угрожающего цивилизации, этакого Калибана, опьяненного местью ко всему, что выше его понимания. Большевизм — осуществление наяву этого мрачного видения. Калибализм в философии, калибализм в политике — вот что принес в мир Ленин.