Глава VI ПОЛОВИНЧАТЫЙ БОЛЬШЕВИЗМ: ПРОГРАММА ДЕЙСТВИЙ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОЙ ПАРТИИ ФРАНЦИИ

Фундаментальные идеи большевизма, как и его практическая программа действий, недавно были сформулированы Лениным следующим образом: «Соединение диктатуры пролетариата с новой демократией для трудящихся, — гражданской войны с широчайшим вовлечением масс в политику...»[255]

Следует отдать должное лидеру русских большевиков: он честно выражает свои мысли, а четкость его формулировок особенно выделяется на фоне растерянности, царящей ныне в стане очень большого числа западных социалистов.

Интересен опубликованный в «Л’Авенир» «Опросный лист по поводу большевизма». Самым квалифицированным активистам социалистической партии были направлены вопросы; первые два звучат следующим образом[256]:

«Возможно ли в настоящее время превращение революционным путем капиталистического строя в социалистический? По какому признаку можно это понять? В чем это может состоять? Может ли обойтись революционная власть без подтверждения демократических практик? И каким образом?»

Ответы каждый по себе не представляют большого интереса. Но вместе слагаются в нечто весьма любопытное.

«Социалистическая партия, — пишет г-жа Луиза Сомоно, первой ответившая на вопросы, цитируя „программу Комитета за возобновление международных связей”,— энергично отвергает всякую попытку представить револю- цию как преждевременную, а пролетариат как недостаточно подготовленный к осуществлению властных функций... Одна революция способна быстро и полно решить задачи общественного переустройства».

Так думает социалистическая партия, от имени которой говорит г-жа Луиза Сомоно. А вот г-н Андре Лебей, принадлежащий к той же партии, чей ответ следует сразу за предыдущим, не разделяет, кажется, этого мнения. Читаем его письмо: «Безумно, преступно и абсурдно — это бросается в глаза — говорить: „настоящая задача пролетариата — немедленно брать власть в свои руки и т. д...” Вам, так же как и мне, известно, что рабочий класс еще очень мало воспитан. Интеллектуально и материально он отстает.... Только когда капиталистическое общество достигнет своего максимального развития и это отразится на всем, повстанческое движение— которое невозможно заранее назначить — возможно, будет необходимо»[257].

С другой стороны, можно прочесть в недавно выпущенной брошюре Альбера Тома следующее: «Мы мечтали, чтобы классы, накопившие богатство и власть, компенсировавшие себе понесенные во время войны потери за счет новых производств, сохранили немного того нового духа, которым они прониклись во время войны, чтобы они были готовы воспринять, что хозяйствовали не только в личных интересах, но и в интересах других членов общества. Они воспринимали бы ответственность, возложенную на них руководством, как социальную функцию, исполняемую на благо всех, а рабочих как равных, с которыми вели разговор». «Длительный союз, — спрашивает далее г-н Тома, — союз, стоящий над всеми нашими схватками, — стал ли он невозможен? Я отказываюсь этому верить»[258].

Таким образом, г-жа Сомоно хотела бы, чтобы революция разразилась во Франции немедленно, г-н Лебей считает ее преждевременной, а г-н Тома и вовсе ее не желает. В недрах «объединенной» партии имеется сразу три различных мнения по этому, далеко не пустячному вопросу. Какое из них отражает официальную точку зрения партии? Стоит ли прямо сейчас осуществлять революционный переворот, как о том говорит г-жа Сомоно? Или это, напротив, «безумно, преступно и абсурдно», как утверждает г-н Лебей?

Примирить эти две политические концепции казалось задачей непосильной. Но Чрезвычайный национальный съезд, состоявшийся в апреле 1919 года, доказал противоположное. Он подтвердил единство партии и «ответил» на фатальный вопрос:

«Тверже, чем когда-либо, с убежденностью, возросшей от полученных жестоких уроков, социалистическая партия заявляет, что конечной целью ее действий является социальная революция.

Социальная революция означает не более не менее, как замену коллективной формы производства, обмена и потребления существующего ныне экономического строя, основанного на капиталистической частной собственности, отвечающей отжившему историческому периоду.

Будущее покажет, каким образом должно свершиться это преобразование, которое и есть революция: законной передачей власти, под давлением всеобщего избирательного права, либо силовым актом — выступлением организованного пролетариата»[259].

Это именно то, что Леон Блюм в своем «Комментарии к „Программе действий социалистической партии”» называет «подойти к проблемам в лоб, без лицемерия, без двусмысленностей». Да будет мне позволено не разделять его точки зрения.

Тот, кто называет вещи своими именами, в процитированном фрагменте занимается словоблудием. С чисто формальной точки зрения, «Программа», конечно, верна. То, что легальная замена новым экономическим строем существующего ныне может быть названа социальной революцией,— это не вызывает сомнений. Это так же допустимо, как допустимо говорить о революции в химии или ботанике. Да только вопрос не в этом. Вопрос как раз в том, чтобы понять, каким образом должна свершиться эта перемена: «под давлением всеобщего избирательного права» или «силовым актом — выступлением организованного пролетариата». На этот вопрос у «Программы» нет другого ответа, кроме скромного: «Будущее покажет». Г-н Блюм тем временем призывает коллег в своем «комментарии» «не смешивать средства с целью».

Как?! Мир в огне, Европа, возможно, агонизирует, страшный эксперимент поставлен в Москве некими людьми, только и ждущими момента, чтобы повторить его в Париже и Лондоне, в умах царит великое смятение, напряжение в массах огромно, а французская социалистическая партия находит момент благоприятным для того, чтобы заявить, — да еще и подать это как некое открытие, — то, что было тысячу раз говорено: конечная цель социализма — замена строя, и эта замена называется социальной революцией.

The man in the street[260], как говорят англичане. Так не вправе ли мы обратиться к участникам съезда с такими словами:

«Господа, никто вас о том не спрашивал. Мы это знаем. Я прошу вас, если хотите, настоятельно, как те люди из Москвы, организовать побыстрее „силовой акт” и, если хотите, позовите меня на подмогу. Вот что я хотел бы знать. Ведь если дойдет до баррикад, я должен понимать, по какую их сторону мне встать».

«Ответ» таков: «Пролетариат не может отказаться в целях завоевания политической власти ни от одного из методов борьбы».

«Ни от одного из методов борьбы»... Пулеметы — превосходный метод ведения борьбы, опробованный в русском эксперименте (как Николаем II, так и Лениным), он показал, что с их помощью меньшинство достаточно долгое время в силах навязывать свою волю большинству. Эта фраза из «Программы» должна была доставить удовольствие г-ну Александру Блану, называющему себя большевиком. Возможно, это смысл его жизни. Однако может ли, должен ли французский пролетариат ради завоевания политической власти обойтись без всеобщего избирательного права? Должен ли он, напротив, дожидаться, пока будет составлять большинство?

На это «ответ» таков: «Социальная революция уверена в успехе, только если настал ее исторический час, то есть момент, когда она созрела как в материальном плане, так и в умах. Партия всегда отвращала рабочих от преждевременных выступлений и от импульсивных демонстраций».

На сей раз должны быть довольны г-да Андре Лебей и Альбер Тома, такова, впрочем, и была цель тех, кто сочинял программу. Но человек с улицы всегда недоволен: если сегодня в нем не нуждаются, может быть, позовут завтра? А если не завтра, то когда?

Так же, как партия не определяет форму, она не определяет и момент.

От чего же зависит форма и время проведения революции?

«Форма революции (пролетариата) в конечном счете будет зависеть от обстоятельств (!), в частности, от природы сопротивления, которое будет противостоять ее освободительному усилию. Социалистическая партия не отступит ни перед одним из случаев, предоставленных ей пусть даже ошибками, допущенными буржуазией».

Следовательно, принцип всеобщего избирательного права — вопрос обстоятельств. Но решительно непонятно, при чем тут сопротивление буржуазии. Допустив, что этот принцип будет для буржуазии также вопросом обстоятельств (что вполне вероятно) и обстоятельства будут таковы, что буржуазный класс сочтет себя в состоянии обойтись без всеобщего избирательного права, даже не стоит вопрос о том, чтобы понять: вправе ли социалистическая партия противопоставить его силе свою силу? Слишком очевидно, что в этом случае буржуазия будет нести ответственность за революцию, а социалистам ни за что отвечать не придется. Но пока ничто не угрожает существованию всеобщего избирательного права, будет ли иметь место силовое выступление, можно ли, должно ли его осуществить? Вопрос вопросов. Человек с улицы все еще ждет ответа съезда.

«Социалистическая партия не определяет момент...» — гласит «Программа». «Как мы можем предвидеть, какую форму примет революция?» — спрашивает Леон Блюм. Однако определяет партия момент или нет, предвидит форму революции или не предвидит, все же необходимо, чтобы она ответила на вопрос, поставленный «Л’Авенир»: подходит ли настоящий момент для появления коллективной собственности на орудия труда, на обмен товаров и потребление? Если нет, партия обязана честно сказать об этом, не думая о том, будет ли это неприятно г-же Луизе Сомоно и г-ну Александру Блану. Если да, также следует прямо сказать об этом, невзирая на огорчение, которое могут испытать г-да Альбер Тома и Андре Лебей. И не менее важно ответить на второй вопрос «Л’Авенир»: может ли революционная власть обойтись без подтверждения демократических практик? Четкие ответы на эти не менее четкие вопросы были бы несравненно полезнее открытий, заявленных в «Программе действия» и в «Комментарии» в отношении конечной цели социалистической партии, а именно — кто бы мог подумать? — замены одной формы собственности другой.

Впрочем, если «Программа» умалчивает о возможных шансах различных форм социальной революции, г-н Леон Блюм все же роняет несколько слов по этому поводу. Они весьма многозначительны и заслуживают лучшего отношения. Он говорит: «Зато если бы осуществилась на практике одна из гипотез, которые нам пришлось рассмотреть, пусть и не самая вероятная, если захват власти пролетариатом был бы результатом законного прихода к ней в силу того, что социалисты завоевали большинство мест в парламенте своей страны, если бы они были в состоянии осуществить то, что является смыслом революционных преобразований, то есть радикальную трансформацию формы собственности, так вот, несмотря на законный характер этой трансформации, это все равно было бы революцией (Новые аплодисменты)».

Полагаю, эти аплодисменты относились главным образом к высказанной г-ном Блюмом сенсационной идее, что конечной целью социалистической партии является смена формы собственности и что эта смена называется революцией. Но не думаю, что его оценка возможности осуществления теорий, которые ему «пришлось рассмотреть», встретила единодушное одобрение съезда. Я не могу не выразить свое удивление тем, что вопросы подобного рода в такой момент могли были быть обойдены молчанием в «Программе» и быть затронуты мимоходом в «Комментарии», где им отведено всего девять слов. Вследствие того, что социалисты еще не имеют большинства в парламенте и в стране, французский народ, и в первую голову пролетариат, вправе ожидать от социалистической партии указаний: к чему она их призывает?

«Программа действий социалистической партии» более четко отвечает на не менее важный вопрос о диктатуре пролетариата. Вот что там говорится по этому поводу:

«Какова бы ни была форма, в которой произойдет революция, вслед за взятием власти пролетариатом, по всей видимости, последует период диктатуры».

Постулат точен, можно лишь поздравить французскую социалистическую партию с тем, что она сумела так хорошо воспользоваться уроком, преподанным русской революцией. Французские деятели, прикидывающиеся большевиками и воспринявшие большевистские идеи как раз в то самое время, когда они не выдержали испытания временем, своей тактикой напоминают мне тех бравых египтян, которые сидели тихо, покуда все силы Великобритании были поглощены войной, и взбунтовались во имя независимости после поражения Германии.

«История ясно показывает смысл этого понятия, которым бесстыдно злоупотребляют в реакционных полемиках. Оно дает решительное доказательство того, что новый строй — политический или социальный — не может при закладке основ новой законности положиться на кадры того режима, который был смещен. Революции XIX века преуспели либо провалились в зависимости от своего отношения к данному принципу. Этот переход от одного строя к другому и составляет диктатуру пролетариата».

Так написано в «Комментарии» г-на Блюма.

«Когда новый строй, будь то политический или социальный, неважно, опрокинул строй, существовавший до того, — это событие заранее обречено на провал, если оно станет немедленно опираться, дабы оправдать себя и ввести в законные рамки, на институты политические, экономические и социальные того строя, который он сверг. (Аплодисменты).

Возьмите одну за другой все политические революции XIX века. Вы увидите, что они преуспели либо провалились в зависимости от того, соблюдали ли это правило, которое, могу это сказать, — является правилом профессиональной техники. Они преуспели либо провалились в зависимости от того, озаботились ли — между разрушением старого строя и возведением законного нового здания, — проложить промежуточный этап диктатуры, который, коль скоро речь идет о социальной революции, будет именоваться безличной диктатурой пролетариата, а в другие эпохи, в другие революции, был или мог быть диктатурой роялистской партии, или бонапартистской, или республиканской».

Мне кажется, что эта «Программа» и ее парафраз — «Комментарий» (если только не наоборот, «Программа» — парафраз «Комментария») ничего не доказывают. Все революции XIX века, — заявляет г-н Блюм, — преуспели либо провалились в зависимости от того, был ли у них промежуточный этап диктатуры пролетариата. Было бы любопытно узнать, как г-н Блюм классифицирует революции XIX века и каковы, на его взгляд, те, что преуспели. Однако автор «Комментария» не желает множить исторические примеры, он не «хочет строить из себя профессора истории». Из этих примеров он выбирает лишь один. «Перенеситесь в последнюю из революций, случившихся во Франции: смена империалистического строя республиканским в 1870—1871 годах. В чем, к примеру, конфликт между Гамбеттой, с одной стороны, и остальным правительством Национальной обороны— с другой? А в том, что перед приближающимися выборами, чья поспешность была обусловлена перемирием, Гамбетта предлагал принять подлинную диктатуру демократии. Гамбетта желал издать закон о том, чтобы бывшие чиновники Империи не могли избираться. Это было незаконно. Неважно, — отвечал Гамбетта, — я за диктатуру, в противном случае Республика и демократия обречены... И впрямь, два или три года спустя, из-за того, что Гамбетта не сумел достаточно продлить промежуточный этап диктатуры, реакционный парламент замыслил реставрацию монархии».

Прежде всего что может означать в этом духоподъемном фрагменте «диктатура демократии»? Означает ли она что-то иное, нежели всемогущее всеобщее избирательное право? Если, к примеру, согласно Конституции Третьей Республики, принцы родов, правящих прежде во Франции, изгнаны из страны, означает ли это, что французский народ уже пятьдесят лет живет при диктатуре? Не задерживаясь на этом, я пытаюсь уследить за ходом рассуждений г-на Блюма на основе его исторического примера и решительно теряюсь. Следовательно, «Гамбетта не сумел достаточно продлить промежуточный этап». А поскольку все революции XIX века преуспели либо провалились согласно тому, следовали ли они правилу г-на Блюма, предписавшего им «промежуточный этап диктатуры», значит, Третья Республика пала, а Империя восстановлена? Нет, на самом деле все не так трагично: «реакционный парламент замышлял реставрацию монархии». Вот и все. Это нас слегка успокаивает относительно действия страшного правила г-на Блюма. Хочется верить ему на слово, что республиканская диктатура Гамбетты в 1870—1871 годах обезопасила от заговорщиков следующие годы (хотя никаких доказательств мы не получили). Чтобы доставить ему удовольствие, я готов допустить, что Франция, благодаря действию на расстоянии этой самой магической диктатуры, не узнала ни буланжизма, ни кризиса, связанного с делом Дрейфуса, ни кампаний, организованных «Аксьон Франсез». И все же я любуюсь смелостью оратора, который выводит историческое правило на основе примера, демонстрирующего прямо противоположное. Ведь революция, положившая начало Третьей Республике, — безусловно, самая успешная из революций, поскольку строй, появившийся после нее, продолжает существовать уже около полувека, и прошла она, согласно его собственному высказыванию, без «промежуточного этапа диктатуры». Ежели другие примеры, которые г-н Блюм может привести в пользу своего утверждения, столь же убедительны, как и этот, он правильно сделал, заявив, что не желает «строить из себя профессора истории».

Я не позволю себе зайти так далеко, чтобы утверждать, что обратное выдвинутому им в «Программе» положению является правилом и даже что всякая революция всегда проваливалась, если порождала диктатуру. Революции — явления слишком сложные, чтобы можно было вывести их поступательное развитие из одного лишь условия, зависящего в свою очередь от тысячи самых разнообразных факторов. Впрочем, как я уже сказал, чрезвычайно трудно поделить революции на две категории: успешные и провалившиеся. Одно несомненно — идея диктатуры пролетариата не только одна из губительнейших политических идей в мире, но и одна из самых непоследовательных. Я знаю, что, говоря это, могу быть обвинен г-ном Блюмом в «буржуазном лицемерии»: он спокойно заявляет, что «осуждать или клеймить идею диктатуры пролетариата — означает не только оспаривать у нее революционное право, но и вообще право республиканское» (с. 11). Осмелюсь сказать, что это уж чересчур даже для диалектика, испытывающего жестокую необходимость поддерживать священный союз между г-дами Александром Бланом и Альбером Тома (лучший способ сделать это — очевидно, заклеймить «буржуазную критику»).

«Новый порядок, который задумывает пролетариат, будет установлен одним классом, но в интересах и на благо всех. Так же как новая законность, которую этот класс готовит, безличная[261] диктатура пролетариата действует во имя и в интересах всего человечества»[262].

Это само собой. С тех пор как существует мир, еще не было диктатуры, личной или безличной, которая не осуществлялась бы в интересах всего человечества. Впрочем, самые честные либо самые циничные (это в принципе одно и то же) из диктаторов никогда этого не скрывали. «Беря в качестве предлога так называемый принцип всеобщей пользы, можно делать что хочешь», — говорил Наполеон.

«Продолжительность этого переходного периода должна быть настолько краткой, насколько позволят обстоятельства. Она будет разной, в зависимости от состояния экономического производства, в зависимости от уровня подготовки и организации пролетариата, в зависимости от природы и интенсивности сопротивления»[263].

Поскольку мы рассматриваем здесь лишь диктатуру, противостоящую всеобщему избирательному праву, я задаюсь вопросом: как эта диктатура может окончиться по своей собственной воле? Ежели она сама себя устранит тотчас, как «позволят обстоятельства», что она выдвинет вместо себя? Анархию? Всеобщее избирательное право? В последнем случае есть ли надежда на полную смену курса общественного мнения, созданного замечательным пролетарским опытом? Я тоже не желаю строить из себя профессора истории; без этого было бы очень легко показать, что все диктатуры, личные либо безличные, — последние больше, чем первые[264], всегда оказывали воздействие на общественное мнение в обратном смысле. Ни одна диктатура не устранилась по собственной воле. На что г-н Блюм, конечно же, возразит, что диктатура пролетариата будет отличаться от всех предыдущих в этом, как и во всем другом. Есть русский пример. Как большинство других западных социалистов, г-н Блюм должен был бы побывать в России[265] (полагаю, что большевики его пропустят, что совсем не так уж очевидно, ибо для них он весь проникнут «буржуазным лицемерием»), там он мог бы познакомиться с тем, что думает народ о большевиках. Так мало вероятности, что «обстоятельства позволят» Ленину восстановить всеобщее избирательное право после «временного периода», который не так уже и краток, что он и думать об этом забыл. Эти соображения, впрочем, являются чисто теоретическими: нам всем известно, как на самом деле заканчиваются диктатуры. И режим Ленина не будет исключением, пусть он и совершенно подходит под правило Блюма: будет трудно подыскать что-то лучшее, нежели диктатура.

«Диктаторская власть неизбежно будет осуществляться в этот период пролетариатом, организованным политически и экономически.

Верная своей традиционной тактике, социалистическая партия напоминает, что политические и экономические органы, учрежденные рабочим классом, должны сформировать кадры, на которые возложить свои функции».

И снова мы провалились в пустоту. Что это означает: «пролетариат, организованный политически и экономически»? Профсоюз трудящихся? Или же просто-напросто

Конституция Советов, только что опубликованная объединенными органами социалистической партии и «Юманите»? Тогда следовало бы добавить несколько слов о «беднейших крестьянах», о советах депутатов батраков и середняков, а еще лучше принять комитеты бедноты, чтобы быть на высоте последнего крика московской моды.

Очень возможно, что опыт социальной революции не слишком отличался бы от русского опыта у народов, более образованных, чем наш. Мир только что прошел сквозь годы войны, которые с особенной силой развязали все инстинкты ненависти и разрушения в человеке. Сам тон полемик во французских газетах (как и в газетах других стран) уже внушает некоторое недоверие относительно мирного характера возможной революции во Франции[266]: с обеих сторон одинаковые оскорбления, обвинения в продажности и предательстве. Признаки понижения интеллектуального и морального уровня видны во всех странах, и социалистическая партия — не исключение. Два депутата-социалиста г-н Басли и Кадо требуют смертной казни с приведением в исполнение «в двадцать четыре часа» для скупщиков и спекулянтов, а две газеты экстремистского толка захлебываются от радости. «Это здоровая республиканская традиция, — пишет «Юманите». — Разве во времена великой революции толпа не хватала и не вешала скупщиков на первом же фонаре?»[267] «Только невежи, — пишет «Аксьон Франсез», — будут удивляться, увидев, как роялисты аплодируют возрождению топок и виселиц, с помощью которых наши короли в течение девяти столетий расправлялись с этой канальей»[268]. А ведь, даже не будучи на стороне скупщиков и спекулянтов, можно считать, что цивилизованное государство обладает иными способами, чтобы справиться с этими элементами, без методов как великой революции, так и монархии. Это сопоставление двух традиций поистине почти трогательно[269]. Г-н Доде испрашивает всякий день гильотину для г-на Кайо. Г-н Бротто из «Попюлер» не будет против, если отсекут голову маршалу Жоффру[270]. Что это — газетные перебранки? Ну да, и в нормальные времена я не стал бы преувеличивать их значения. Но если во Франции грянет революция и эти перебранки — как это случилось в России[271], — перерастут в виселицы, гильотины и, как знать, в пыточные камеры? Ведь вот большевики завели у себя все это.

Но дело не только в состоянии нравственности современного человечества. «Программа действий» социалистической партии, которую это мало заботит, приводит список условий, «наиболее благоприятствующих для успеха революции». Из этих условий приведу лишь два: «1. Единство интернациональной Социалистической партии; 2. Материальное изобилие, в частности, в отношении запасов сырья и продуктов питания, оборудования и транспортных средств». Из этих двух условий первое, не будучи необходимым, не лишено важности. Второе же представляется мне совершенно необходимым. Неужто Французская социалистическая партия считает, что эти два условия сегодня налицо? Неужто не согласится со мной в том, в 1919 году мы гораздо дальше от них, чем до войны, в 1913 году, когда вопрос социальной революции не был поставлен на повестку дня событиями? Так не лучше ли, вместо того чтобы практиковать в этом вопросе нечто вроде агностицизма, столь слабо подходящего общему догматическому характеру марксистской веры, не достойнее ли недвусмысленно заявить французским рабочим, что «час пролетариата» не пробьет ни сегодня вечером, ни завтра утром?

Правда, что выбираться из этого агностицизма, в том или ином смысле, означало бы нарушить «единство» Французской социалистической партии. Но было бы наивно думать, что сегодняшнее единство сможет устоять при первом испытании революцией (если предположить, что оно продержится до ее начала). Французские социалисты крайне обязаны г-ну Клемансо, чья политика — хорошая ли, плохая ли, — объединяет их всех: Компер-Мореля и Лонге, Тома и Блана, Лебея и Раффем-Дюжана. Г-н Клемансо для них само Провидение, но ни одно провидение не вечно.

Август Бебель заявил на съезде в Амстердаме, высказываясь о политике Жореса: «Мы видим, что при каждом голосовании во французский парламент жоресисты делятся на две-три группки: в Германии такое случается лишь с самой презренной из капиталистических партий— национал-либералами; и ныне фракция пролетарской партии во Франции устраивает тот же спектакль. Естественно, это компрометирует, деморализует партию»[272]. Поскольку испытание войной позади, а испытание революцией во Франции еще не наступило, и поскольку г-н Клемансо все еще на своем посту, Французская социалистическая партия до сих пор лишь изредка являла нам жалкий спектакль, о котором толкует Бебель. Однако не знаю, повышается ли интеллектуальный и моральный престиж «объединенной» Французской партии

от того, что в ее парламентской фракции бок о бок заседают г-н Блан, открыто заявляющий о том, что он большевик, и г-н Тома, не менее открыто утверждающий, что «победить большевизм — не значит предать социализм, наоборот, сослужить ему службу»[273]. На мой взгляд, более логично, чтобы каждый держался своего, а не чужого мнения. К тому же это замечательное единство настолько бесполезно. И тем не менее я от всей души желаю, чтобы не наступил день, когда французские социалисты увидят то, что увидели немецкие социалисты и мы — русские социалисты: что между ними выросла баррикада.