Из дневника Анны Тютчевой

Мы покинули Петергоф, и я вступила в должность гувернантки при маленькой великой княжне. Государь и государыня присутствовали утром в восемь часов у обедни и на благодарственном молебне по случаю рождения у великого князя Константина[94] — второго сына, которому дали имя отца. Великая княгиня накануне еще была на вечере у императрицы-матери, красивая и свежая, а в шесть часов утра она родила. Мы уехали по железной дороге в Петербург, где должны были сесть на поезд в Москву. Мою маленькую воспитанницу привели всю в слезах после расставания с английскими боннами. Мне самой хотелось плакать не меньше, чем ей, ибо, хотя я сама желала иметь должность более серьезную, чем должность фрейлины, сама искала работы и известных обязанностей, тем не менее нельзя без сожаления навсегда лишиться свободы. Уже давно я простилась с надеждой на личное счастье, такое, какое я бы желала, но сегодня я как бы подписала свое полное отречение. Отныне я уже не буду принадлежать самой себе, я буду отдавать всю свою жизнь и свои силы другим, которые, вероятно, за это ничего мне не дадут и даже не будут знать, что я чем-нибудь для них жертвую. Но пусть — лишь бы я наконец обрела на этом пути мир и внутреннее удовлетворение, которых я так давно желала.

10-го мы доехали до Твери, где мы должны были ночевать. Государь и государыня взяли с собой в это путешествие только маленькую великую княжну[95]. Великие князья остались в Петергофе. Сопровождают государя: граф Шувалов, графы Адлерберг, отец и сын, князь Василий Долгорукий, Чевкин, пруссак Боёп, адъютант Рылеев. Принц Вюртембергский присоединится к нам в Ярославле вместе с гг. Вимпфен, Бетанкур и Слепцовым. Поездка была довольно скучная и утомительная. Быстрое движение железной дороги имеет всегда дурное влияние на нервы. Это сильно отразилось на моей маленькой великой княжне, она была плаксива и взволнованна. Я чувствовала себя немногим лучше ее и была рада очутиться в темном вагоне, в котором вечером уложили малютку, чтобы поплакать на свободе. Я думала, что девочка спит, но я ошиблась, она заметила, что я плачу, и это вызвало во мне угрызения совести. Мы очень поздно приехали в Тверь. Долго устраивали кроватку великой княжны, так что было уже 11 часов, когда я ее уложила. Она очень боялась своей новой камер-фрау, m-elle Тизенгаузен[96], и требовала, чтобы я ни на минуту не отходила от нее. Я опасалась, что во время укладывания ко сну будут слезы, вызванные воспоминаниями об английских боннах, но девочке показался так забавен мой вид в ночном чепце, и она так смеялась, что все остальное было забыто. Она часто просыпалась ночью и всякий раз в очень хорошем настроении. Я почти не спала, так меня волновала близость этого маленького существа.

* * *

Тверь. Императрица в течение всего дня была занята приемом тверских дам, посещением церквей и монастырей и учреждений этого города. Ее величеству был дан большой обед. Я же провела день со своей маленькой воспитанницей среди гораздо более идиллической обстановки в дворцовом саду. Великая княжна сделала целый сбор картофеля и тыкв, которых очень много в этом царском саду, почти совершенно превращенном в огород; мы играли в лошадки, ездили кататься в коляске, и я повезла ее приложиться к мощам св. Михаила Тверского и св. Иллариона в Отрочь-монастырь. Само собой разумеется, что она не может сделать шагу без того, чтобы толпа не окружила нас. Она очень хорошо ведет себя в таких случаях: кланяется с большим достоинством; но при этом у нее делается грустное личико, которое показывает, до какой степени ее беспокоят эти почести. После обеда с великой княжной пришли поиграть дети тверского губернатора князя Баранова: две девочки и один мальчик — очень милые. Бегали, играя в лошадки, и очень разгорячились, вследствие чего девочка очень плохо спала ночью. Я должна была провести вечер у императрицы, но великая княжна объявила мне, что она заснет, только когда я лягу. Тем не менее она очень настаивала на том, чтобы я пошла к ее маме. Я вернулась через полчаса, девочка еще не спала; тогда я уже не пошла на вечер и легла спать. Как только я была в кровати, девочка заснула.

* * *

Мы покинули Тверь. Государь должен был оставаться там до вечера и ночью присоединиться к нам у Троицы, где нам предстояло провести ночь. В Клину мы покинули поезд и взяли дорогу, ведущую прямо в монастырь. Пыль была ужасная. Великая княжна ехала в карете императрицы. У нее был сильный насморк, и от пыли она все время чихала. Обедали в Дмитрове, в доме одного помещика при самом въезде в город. За одну станцию не доезжая Троицы императрица отправила великую княжну в ее собственную карету, чтобы не подвергать ее холодному вечернему воздуху во время торжественного приема. Было совсем темно, когда мы подъехали к Троице, но монастырь, весь иллюминованный, выделялся огненными арабесками на темном небе. Мы еще не видали его, как нас издали приветствовал гармоничный звон колоколов, всегда вызывающий во мне особенное чувство радости, смешанной с печалью. Подъезжая к монастырю, я заставила великую княжну прочесть молитву и рассказала из жизни преподобного Сергия то, что было доступно ее детскому уму. Нас повезли в карете до покоев, приготовленных для императрицы, между тем как ее величество пошла пешком в церковь приложиться к мощам. Было довольно поздно; прошло много времени, пока было приготовлено все необходимое для сна девочки; она устала, стала капризничать и плакать, и императрице долго не удавалось ее успокоить…

Девочка провела утро, играя с игрушками, которые в огромном количестве выделывают у Троицы.

Мы выехали из монастыря в 11 часов после обедни. Митрополит Филарет был очень болен, он не только не мог служить, но даже не был в силах принять императрицу. Государь зашел к нему на минуту. Местность между Троицей и Ярославлем очень хороша и даже живописна; здесь видно богатство и благосостояние, каких вообще мы не привыкли видеть в России. Во всех деревнях, через которые мы проезжали, перед каждой избой стоял убранный стол, на нем хлеб-соль и вокруг него вся семья. В Переславле-Залесском государь и государыня ходили осматривать старый ботик, построенный Петром Великим. Они взяли с собой великую княжну, и, хотя их сопровождала свита, мне не дали знать, чтобы следовать за ними; это мне очень не понравилось, так как я имею претензию, чтобы со мной обращались как с гувернанткой, а не держали на одной ноге с бонной, вообще с тех пор, как я вступила в свою должность, я имею основание быть недовольной тем, как со мной обращаются. В Ростове, где мы остановились для обеда, я высказала императрице свое отношение к этому, но, к несчастью, я сделала это с сердцем, что со мной часто бывает и что весьма мало совместимо с моими обязанностями. Императрица рассердилась не без основания. После обеда их величества должны были посетить ростовские церкви, и так как было поздно, то мне пришлось поехать вперед с великой княжной. Девочка заснула у меня на коленях. От времени до времени она просыпалась, просила меня рассказать ей сказку и затем снова засыпала под звуки моего голоса. Было одиннадцать часов, когда мы приехали в Ярославль. Девочку вынесли из кареты совершенно заспанную, она проснулась среди официальной толпы в орденах и лентах, собравшейся для встречи государя, и потребовала сказку о козочке, которую мирно выслушала, пока пила чай. Затем она улеглась и спокойно заснула.

Дом Бутурлина, ярославского губернатора, просторный и удобный. Уверяют, что он разваливался, но его очень хорошо ремонтировали к нашему приезду. На другой день императрица принимала дам и посетила монастыри, церкви и учебные заведения…

Ярославль чрезвычайно красиво расположен, и дома на набережной смотрят так весело, вид из них так красив, что кажется, там могут жить только счастливые люди. Следующий день был 15-е, Успеньев день. Их величества были у обедни в соборе, и после обедни мы сели на пароход, чтобы по Волге спуститься до Костромы. Дул ледяной ветер, и я чувствовала себя очень дурно от сильных болей в груди. Мы высадились у Бабаева монастыря, который осмотрели наспех по обычаю августейших путешественников. Долго обедали на пароходе, а выйдя из-за стола, увидели Кострому, также очень живописно расположенную на берегу Волги. Их величества были встречены огромной толпой. Они поехали в собор, а я повезла великую княжну прямо в дом губернатора Романуса, лица совершенно неизвестного. Нас сопровождало человек двадцать бородачей, которые бежали за нашей коляской и не отставали от лошадей, что очень забавляло маленькую княжну. И здесь дом губернатора был убран с большим изяществом, но полон клопов. Императрица посетила собор, в котором находится образ Феодоровской богородицы, которым был благословлен Михаил Федорович при восшествии на престол, и Ипатьевский монастырь, в котором он жил в уединении с матерью, когда был избран в цари гласом народа. Я повезла туда великую княжну…

При доме губернатора мы нашли большой сад, в котором великая княжна могла играть весь день. Бабы влезали на забор, чтобы посмотреть, как она играет, и кричали мне: «Нянюшка, приведи ее сюда, покажи нам ее царское лицо». Девочка здоровалась с ними, и они по-своему осыпали ее выражениями нежности и похвалы, а обо мне говорили: «Какая маленькая нянюшка, какая молоденькая». Я совершенно не соответствовала их представлению о «царской мамушке».

Ярославль в конце XIX века

Вечером имел место бал, данный костромским дворянством, на который привели очень много детей. Я туда не поехала, так как очень страдала от болей в груди, которые еще усиливались необходимостью целый день быть в движении и говорить. Государь и государыня принимали утром депутацию от крестьян деревни, где живут потомки Сусанина. Со времени Михаила Федоровича все жители этой деревни пользуются полной свободой от всяких налогов, но эта привилегия не только не принесла им никакой пользы; наоборот, вследствие лености они впали в нищету и в состояние почти полного варварства. Несколько лет тому назад туда послали священника, чтобы вывести их из этого состояния отупения. Это очень развитой человек, который пишет умные, но чересчур патетические реляции о прогрессе и усовершенствованиях в его приходе. Он и находился во главе депутации и держал речь, очень вычурную, с театральными жестами, заставив этих добрых людей в определенный момент пасть на колени. Эти показные выходки меня мало трогают; я чувствую, что я в таких случаях принимаю выражение, совершенно не соответствующее минуте.

На следующий день после обедни мы уехали из Костромы. Ветер был так силен, что невозможно было оставаться на палубе. Я почувствовала себя ужасно дурно и спустилась в каюту с великой княжной, так что не могла насладиться красотой волжских берегов. Около трех часов государь и государыня сошли с парохода и поехали в экипаже в деревню Сусанина. Я оставалась на пароходе с великой княжной, которую не хотели утомлять этой поездкой. Наследный принц Вюртембергский, присоединившийся к их величествам в Ярославле, с тем чтобы принять участие в дальнейшем путешествии, оставался с нами. Он не любезнее во время путешествия, и настроение его не лучше, чем на месте. Он имеет несчастную привычку стараться быть глубокомысленным в своих разговорах. Если он вас поймает на лестнице, на подножке вашей кареты, в какой бы то ни было момент вашего бренного существования, когда голова ваша занята чем-нибудь другим, он с места в карьер вступает с вами в обсуждение одного из великих моральных или социальных вопросов, и вы принуждены разделять с ним его глубокомыслие или чувствительность. Это очень несчастная наклонность в принце, так как строгость этикета заставляет нас сносить эти разговоры с таким же терпением, с каким мы бы сносили его фразы. В этом случае я предпочитаю принцев старого закала, которые не брали на себя роли умных людей и довольствовались тем, что двадцать раз сряду надоедали вам одним и тем же вопросом.

Я была очень счастлива, когда наступил вечер и я могла удалиться в каюту великой княжны, как только она легла, так как я чувствовала себя все более и более больной. Волга очень обмелела; пароход не мог двигаться ночью вследствие мелей, и нам пришлось простоять на месте целых восемь часов. На другой день ветер не прекратился. Я чувствовала себя все так же плохо и не могла подняться на палубу с моей маленькой великой княжной, которую я с трудом занимала, так как, совершенно потеряв голос, не могла рассказывать ей сказок, а это в дороге главный ресурс для развлечения маленьких детей. Няня Тизенгаузен делала все, что только могла, чтобы развлечь ее. Я очень довольна сделанным мною выбором. Она хорошо умеет ходить за детьми, любит их, умеет с ними говорить, мягка и терпелива, аккуратна, усердна и очень ко мне привязана. Я знаю, что могу на нее положиться, а это редко можно сказать о служащих при дворе: большей частью это алчное и подлое отродье.

* * *

После обеда (на другой день) мы приехали в Нижний. Расположение города на довольно значительных высотах при впадении Оки в Волгу поистине восхитительно.

Оживление, которое ярмарка придает городу и пристани, представляет большой контраст с обычным видом провинциальных городов в России. Здесь толпа была так густа и так теснилась вокруг нас, что разбила окна кареты, в которой я находилась с великой княжной; по этому поводу она высказала мало либеральное пожелание: ей хотелось сорвать прутик с дерева и прогнать народ. Три женщины были раздавлены в толпе. По обыкновению, мы расположились в губернаторском доме. Это — дворец, расположенный на вершине высокого холма, откуда открывается прелестный вид на город, на обе реки и на простирающуюся бесконечно далеко равнину по ту сторону Волги.

Губернатором здесь Александр Муравьев[97], прекрасный человек, весьма деятельный и усердный, очень любимый ярмарочным купечеством и очень нелюбимый дворянством, потому что он открыто выступает за эмансипацию крестьян, а дворянство здесь более цепко и упорно держится крепостного права, чем где бы то ни было. Во главе оппозиции стоят Шереметев и некий Стремоухое. Шереметев, вернувшись из Петербурга, уверял дворянство и даже убедил его, что в уме государя произошел резкий поворот в вопросе об эмансипации, что он больше не стоит за нее и что в конце концов уступит; это сильно приободрило непримиримых и утвердило их в фрондирующем настроении.

Говорят, что государь произнес по этому поводу очень строгую речь, в которой весьма определенно им высказал свою твердую волю, чтобы меры к эмансипации были приняты в течение самого короткого срока, так что на другой день на балу дворянства Стремоухов сказал одному из своих друзей: «Ах, мой друг, никакой больше надежды. Государь — красный». Я узнала эти подробности от одной из моих кузин, баронессы Розен, муж которой служит в Нижнем. Сама я не имею возможности никуда выходить — ни посмотреть город, ни присутствовать на балах, из которых один дается дворянством, другой купечеством. Мой грипп принял такой неприятный характер, что мне пришлось даже пролежать целый день в постели, и, не будь моей добрейшей Тизенгаузен, я была бы очень озабочена своей маленькой воспитанницей, так как императрица, будучи целый день занята своими поездками и приемами, не могла много времени отдавать малютке. К счастью, я нашла для нее здесь двух товарок для игр, маленьких Арсеньевых, внучатых племянниц губернатора; они приходили к великой княжне проводить с ней день в сопровождении своего кота, общество которого приводило ее в восторг еще больше, чем общество девочек, так что эти последние были очень обеспокоены, как бы великая княжна не присвоила себе над этим котом право собственности, и постоянно повторяли ей: «Ты не увезешь нашего кота!». Отсюда споры, окончившиеся раз даже дракой. Вообще маленькие Арсеньевы очень независимые и властные девочки, а великая княжна, привыкшая быть центром мира и чтобы все ей уступали, чувствовала себя очень не по себе. Что касается меня, то я в восторге, когда она встречает противоречие, так как боюсь, что заботы и восхищение, предметом которых она всегда является, в конце концов сделают ее эгоистичной и нервной, и я не знаю, где найти силу, способную оказать этому противодействие. Большинство детей нашего времени уже от рождения настолько благовоспитанны, что сейчас же уступают великой княжне…

Нижегородский губернатор вдов, но он живет с целым табором невесток и племянниц. Это старые княжны Шаховские, очень некрасивые и очень экзальтированные, но прекрасные существа. У одной из них, княжны Клеопатры, умной, но больной женщины, парализованы левый глаз и щека, что не мешает ей разговаривать с необычайным оживлением. Они все принадлежат к учению Сведенборга[98] и горячо привержены той фантастической религии, которую сами себе создали. Сам Муравьев перевел библию с еврейского языка. Так как эти княжны Шаховские всегда были в дружеских отношениях с моей семьей, они считали своим долгом занимать меня в те редкие часы, когда уходит моя маленькая великая княжна, так что мне не оставалось даже это время, чтобы дать покой своей бедной груди, от которой я очень страдала. Поэтому Нижний, с его армией старых дев, произвел на меня кошмарное впечатление. Моя маленькая великая княжна очень там веселилась; она принимала депутацию от купечества, которая поднесла ей самые великолепные игрушки, между прочим, часы с тремя обезьянами, играющими на разных инструментах. Часы заводятся, и тогда эти три маленькие фигурки приходят в движение: двигают ртом, глазами, руками и ногами с таким искусством, точно живые.

Императрица, которой пришлось присутствовать на двух балах, так устала, что не была в состоянии уехать 21-го, как это было назначено по маршруту. Мы выехали из Нижнего только 22-го. Садясь в карету, я издали увидела Александра Карамзина, который находился тут среди предводителей дворянства губернии. Я очень пожалела, что не видела его во время моего пребывания в Нижнем. Он, наверное, сообщил бы мне интересные подробности по вопросу об эмансипации крестьян в их губернии, так как он очень интересуется этим вопросом и относится к нему очень умно. Мы обедали в этот день в Красносельске на скверненькой почтовой станции, а вечером ночевали в Вязниках у богатого фабриканта полотей. Ввиду посещения государя он совершенно заново меблировал свой дом мебелью, привезенной из Москвы. Один кабинет государя стоил ему 4000 руб. Впрочем, он говорил об этом совершенно просто, как о самой естественной вещи и, конечно, чувствовал себя вполне вознагражденным за весь свой труд теми несколькими ласковыми словами, с которыми государь и государыня обратились к нему при отъезде…

Вечером мы приехали во Владимир. Следующий день был воскресенье. Государь был у обедни в Дмитриевском соборе. Императрица чувствовала себя не совсем хорошо и не поехала к обедне, но позднее посетила собор, очень интересный по своей древности…

Их величествам был предложен парадный обед, но бала не было. Выехали 25-го довольно рано утром. Государь делал смотр в Покрове. В ту минуту, когда мы садились в карету, я так удачно попала в толпу, что меня чуть-чуть не раздавили. Нет ничего более ужасного, как состоять в свите их величеств во время путешествий. Всюду там, где они проезжают, толпа похожа на разбушевавшееся море; она расступается только для того, чтобы пропустить их, и вслед за ними немедленно смыкается перед теми несчастными людьми, которые следуют сзади. С Александры Долгорукой однажды было совершенно сорвано платье, что касается меня, то, помню, меня однажды так помяли, что целые сутки после того у меня болела грудь. Маленькая великая княжна большей частью забавляется этими шумными проявлениями восторга, ей нравится, «что народ ее знает».

После обеда мы уехали с великой княжной вперед, чтобы приехать пораньше. Во время путешествия она обыкновенно по утрам сидит в карете императрицы, а по вечерам со мной в своей собственной карете. Я рассказывала ей разные истории, она делала предположения о том, чем могут быть заняты волки в лесу во время тумана, и затем обычно засыпала у меня на коленях. На этот раз ожидание приезда в Москву не давало ей спать. Мы были в Кремле в девять часов. Я застала там свою сестру, которая меня ждала в помещении, приготовленном для меня рядом с моей маленькой великой княжной…

* * *

Годовщина коронации. Был молебен в Успенском соборе. После обеда государь и государыня отправились в Останкино, которое им предоставил Шереметев. Я раньше поехала туда с великой княжной. Мы сделали большую прогулку в парке; когда мы возвращались домой, день уже склонялся к вечеру, девочка прижималась ко мне, поглядывала на кусты и ставила бесконечные вопросы о том, что делают в этот час медведи и волки и где они гуляют. Вечером у императрицы было общество: г. Исаков[99], граф Бобринский[100] — наши обычные летние гости. Они воспользовались отсутствием государя и ездили в свои именья. Граф Бобринский, один из фанатиков эмансипации, сообщил нам подробности о настроении крестьян. Он уже много лет занят тем, что старается обеспечить им свободу и улучшить их быт. Несмотря на это, он встретил с их стороны большое недоверие. Чего же могут ожидать помещики, крестьяне которых имеют основание быть недовольными?..

Мы провели 27-е и 28-е в Останкино. Погода была отвратительная; дождь не переставал лить ни на одну минуту; в доме построенном на низком месте, было сыро и холодно. Я все время чувствовала себя больной, и это недомогание в связи с постоянным утомлением и невозможностью отдохнуть и набраться сил заставляло меня видеть вещи в очень мрачном свете. Сестра Китти[101] проводила со мною дни. Она была в восторге от моей маленькой воспитанницы, которая в свою очередь пристрастилась к ней. Глядя, как она играет с этим ребенком, я жалела, что у нее нет своих детей. Из нее бы вышла прекрасная мать. Самое приятное событие в Останкино была встреча с маленькой серой кошечкой, которая стала бегать за великой княжной, проводила ее домой и больше с ней не расставалась. Надо сказать, что это действительно очаровательная кошечка, которая по своим качествам во всех отношениях заслуживает быть придворной кошкой.

* * *

Состоялась обедня в выход. Маленькая великая княжна, которая еще не появляется в торжественных случаях, присутствовала у обедни со мной в церкви Рождества Богородицы. Затем, чтобы провести утро, я повела ее на выставку кур и других птиц, устроенную Московским обществом сельского хозяйства. Ее очень торжественно встретили директор и служащие, и она большую часть, любуясь курами, гусями и голубями, с очень серьезным лицом ставила самые наивные вопросы этим важным чиновникам. В ней очаровательно то, что она совершенно естественна и никогда не меняется при чужих. Она обращалась в этим господам с такой же простотой, с какой обратилась бы ко мне. В ней нет ни излишней смелости, ни застенчивости, но доброжелательство и природная учтивость сделают из нее очень милую принцессу…

Усадьба Останкино в конце XIX века

31-го мы должны были посетить Бородино, но так как дорога слишком испортилась, от нескольких дней дождя, императрице пришлось отказаться от этой поездки, и было решено, что мы останемся в Москве до 2 сентября. Утро я провела в Александрии вместе с моей великой княжной и с Китти. День был прекрасный. Солнце сияло, цветы благоухали. Девочка была очень мила с Китти, которая обладает талантом ее особенно оживлять…

* * *

Сегодня утром я водила маленькую великую княжну гулять[102] в парк и показала ей оленей и ланей, а затем мы ходили осматривать конюшню для ослов. Олени и ослы не оказали нам никакого внимания, к великому разочарованию девочки, которая взяла с собой хлеба, чтобы накормить их, но мы нашли у сторожа американскую козочку, очень хорошенькую и ручную, приветливо принявшую авансы великой княжны. Было прелестно видеть миленькую девочку и хорошенькую козочку скачущими вместе. До сих пор моя девочка испытывает живую симпатию только к животным; с ними она чувствует себя совершенно свободно; о них она всегда вспоминает, их касаются все ее проекты; все ее разговоры вращаются вокруг этого предмета неиссякаемого для нее интереса. Ребенок похож на первого человека в раю, первоначальное общество которого составляли животные и который только впоследствии испытал потребность в подруге, равной ему.

Вечером, уложив великую княжну, я пошла в Арсенал. Там была музыка. Играл Рубинштейн[103], пела некая m-elle Штубе, обладающая прекрасным голосом, которую великая княгиня Елена Павловна[104] привезла из Германии. К несчастью, императрица-мать, которая любит оживление, пожелала, чтобы молодежь бегала в горелки в одном конце Арсенала, в то время как в другом конце происходила музыка. Это и делалось с ужасным гвалтом. Я краснела, глядя на лицо Рубинштейна; он совершенно не старался скрывать впечатления, которое производил на него этот шум. В настоящее время это первый пианист в Европе, всюду его слушают с восторгом и благоговением, а здесь он принужден играть перед двумя русскими императрицами под крики и шум веселящейся молодежи. Присутствие артистов в императорских салонах причиняет мне всегда страдание. Я так живо представляю себе впечатление этих чутких натур, я так хорошо понимаю то, что они думают и чувствуют. Их талант сам по себе ставит их выше всех этих титулованных ничтожеств, которые считают своим правом и даже своим долгом обращаться с ними с покровительственным доброжелательством. В предупредительности и любезности, которая им оказывается, есть что-то унизительное. Мы должны представляться им такими смешными и такими ненавистными. Если с ними не разговариваешь и оставляешь их в одиночестве, — это неловко как по отношению к ним, так и к самим себе; если с ними заговариваешь первая, это имеет часто вид, будто для них делаешь любезность, которой не сделал бы для равного себе. Прибавить к этому, что артисты, как все избранные натуры, обидчивы и дики. Поэтому, как только в комнате есть хотя один из них, я уже не чувствую себя свободно. Можно представить себе, что я испытала вчера. Я не могла не подойти к Рубинштейну и не принести ему смиренно самых формальных извинений. Мы вместе ужинали. Это очень умный человек, простой и естественный и не слишком надменный для артиста. Он умеет вести беседу обо всем и обладает хорошим тоном человека вполне культурного, который так редко встречается в нашем петербургском свете.

* * *

Была обедня, затем охота с гончими. Моя маленькая княжна и я пошли навестить свою козочку, затем мы делали пирожки из песка и предавались другим детским занятиям. Вечером состоялся спектакль и танцы в Арсенале. Великая княжна, увидя меня в туалете, когда я пришла за ней к императрице, чтобы уложить ее спать, спросила меня, иду ли я в церковь. Вот верные представления, которые двор внушает детям: они привыкли видеть, что дамы декольтируются и надевают цветы, чтобы идти в церковь, и выводят из этого…

К счастью, дети выводов не делают…

* * *

Общество в Арсенале было очень оживленное. Ставились шарады и представлялись пародии на сцены из опер. Мирбах[105] представлял Амура, а Кавелин[106] — Норму. Вся постановка была импровизована в один день Огаревым[107]и графом Кушелевым[108]; они составили комическую театральную афишу, которую написали на плакате гигантского размера, служившем занавесом. Рубинштейн играл на рояле. Ему положительно не везет при дворе, где никак не могут отнестись к нему серьезно. Первый попавшийся тапер был бы все, что нужно, за исключением исполнения фуги Баха, которую он сыграл в заключение мирбаховской шарады. После спектакля были танцы. Императрица удалилась к себе около часа. Проходя через комнату великой княжны, государь и государыня всегда так крепко ее целуют, что будят ее, и нередко при ее большой нервности она после этого засыпает лишь с большим трудом. Я протестую, но все напрасно, меня не слушают.

* * *

Утром Тизенгаузен показывала мне покупки, сделанные ею, и много, по своему обыкновению, говорила. Девочка хотела во что бы то ни стало завладеть моим вниманием и со своей стороны пищала. Это вывело меня из терпения, и я ей так резко сказала, чтобы она не прерывала, когда говорят взрослые, что бедная девочка горько заплакала. Виновата была я: не было никакого основания ни сердиться на нее, ни особенно строго выговаривать ей за такую вещь. Мне было очень стыдно и очень грустно, когда девочка, которая всегда считает, что виновата, когда я ее браню, пришла просить у меня прощения и поцеловала меня. Для облегчения совести я рассказала императрице о том, что случилось. Она была очень добра ко мне, как всегда, но если бы она сделала мне упреки, они не могли быть для меня такими тяжелыми, как те, которые я сама себе делала. Нет ничего ужаснее, как несправедливость и вспыльчивость по отношению к ребенку, не умеющему еще даже различать добро и зло достаточно для того, чтобы понимать, что вы несправедливы, и страдающему, но не обвиняющему вас. Хватит несколько раз так вспылить, чтобы сделаться дурным, это до крайней степени отнимает уважение к самой себе, что уже не имеешь больше сил к тому, чтобы поступать правильно.

Вчера у великой княжны были гости: трое Вяземских, Мария Адельберг, три девочки Шуваловы, двое маленьких Бобринских — сыновья Александра Бобринского, женатого на Соне Шуваловой. Это два очаровательных существа: хорошенькие и очень умненькие. Они пошли оба в отца и честолюбивы, как все Бобринские. Когда вошел государь, старший, которому шесть лет, сказал: «Я хочу быть твоим адъютантом», и младший, которому четыре года, тут же закричал: «И я тоже, я тоже!». Вся эта детвора бегала вразброд, невозможно было показать им даже «горелки». Мария все время бегала с мальчиками, и вечером, когда я ее спросила, кто ей больше всего понравился, она без колебаний ответила: «Мальчики».

* * *

Сегодня маленькая княжна задала мне много забавных вопросов. Она меня спрашивала, будет ли ее муж ее бранить и вообще бранят ли мужья своих жен. Затем она меня спросила, будут ли у нее дети, когда она будет большой…

Императрица вчера была нездорова и не появлялась в Арсенале. Вечером состоялся русский спектакль и затем бал. Я не присутствовала на представлении пьесы, написанной Львовым[109] и вызвавшей много шума, так как это пьеса, якобы изображающая современные нравы.

Я воспользовалась всеобщим отсутствием, чтобы провести полчаса вдвоем со своей императрицей — счастье, для меня теперь очень редкое…

* * *

Мне нездоровилось эту неделю, и я не могла делать записи каждый день.

Моя маленькая княжна продолжает жить своей растительной жизнью. Она здорова, хорошо кушает, правильно гуляет и почти хорошо спит, хотя иногда бывает нервна по ночам. Доктор Шольц[110] вернулся из-за границы, где он провел лето для восстановления здоровья. Я была этим не очень довольна; он стар и отстал от науки. Кроме того, в нем мало благородства, он лжет и льстит; это большой царедворец, а врач прежде всего должен быть честным и независимым. Императрица из деликатности не хочет удалять его, хотя у нее нет к нему ни доверия, ни уважения. Мы часто наблюдаем подобное при дворе. Великие мира сего дурно окружены не по недостатку проницательности, но по слабости характера. Часто они допускают большое зло по отношению к людям, совершенно того не заслуживающим, чтобы избежать меньшего зла по отношению к людям, вполне того заслуживающим. Конечно, нужно внушать государям доброту, но еще больше справедливость.

На этой неделе во вторник был вечер у императрицы Марии Александровны. Присутствовали: барон Дивен, супруги Адлерберг, князь Горчаков и граф Бобринский. Говорили о привидениях, о магнетизме — всегда любимая тема разговора в присутствии Бобринского. Возвратился Юм[111] со своими вертящимися столами и стучащими духами. Бобринский присутствовал на одном из его сеансов, где он ввел его в общение с Монго-Столыпиным[112], только что умершим. Дух схватил Бобринского за правую ногу и заставил его вертеться вместе со стулом, на котором он сидел. Чрезвычайно игриво для духа! Хотелось бы представить себе другой мир несколько серьезнее нашего, но те, кто возвращаются из него, кажется, очень шаловливы. Все эти руки, прохаживающиеся по вашим ногам и щекочущие их, все эти пустые ответы на пустые вопросы кажутся мне очень мало достойными духов, освобожденных от плоти. Страшнее всего то, что при самом скептическом уме тот, кто присутствовал на сеансах, не может отрицать чего-то действительно сверхъестественного, так как шарлатанство здесь исключено. Нет ни приготовлений, ни приспособлений — все на виду и все открыто.

Юм держится совершенно в стороне. Он сам так прост, так естественен, можно сказать, даже немножко глуп для человека, всегда находящегося в общении с духами. Он ничего не объясняет, не старается убеждать; он только констатирует факт, причина которого ему неизвестна. Он относит его к душам умерших, а я отношу скорее к душам элементарным, к тем, которых блаженный Августин в своем «Граде божием» называет духами лжи, — к тщеславным, любопытным, лукавым, пустым, всегда пребывающим в заблуждении и старающимся завлечь с собой и человека, обитающим в самых низких слоях земной атмосферы, к духам воздуха, о которых говорит апостол Павел. В древности они выдавали себя за богов, в средние века проявляли себя как колдуны, а в наше время превратились в стучащих духов и в невидимые руки. Я думаю, что иметь с ними дело — грех, а еще более безумие, потому что они хотят отвлечь нас от бога; с этой целью они пользуются языком религии. Несмотря на такое мое убеждение, мне очень трудно не поддаться любопытству, которое мне внушают этого рода опыты. К счастью, во время сеанса Юма у императрицы сами духи просили, чтобы меня удалили…

* * *

Императрица ездила сегодня в город навестить великую княгиню Елену Павловну и детей великого князя Константина, которые после отъезда родителей остались одни с своей гувернанткой.

Вечером у государя состоялся сеанс с Юмом. Императрица, не желая на нем присутствовать, поехала к императрице-матери на чтение Гримма[113]. На сеансе присутствовали Александр Адлерберг, Иван Толстой, адъютант Горчаков и графы Владимир и Алексей Бобринские. Государь и государыня рассказали мне подробности о сеансе. Стол поднялся, завертелся и застучал, выбивая такт гимна «Боже, царя храни». Слышны были удары стучащего духа, три раза для «да», один раз для «нет», пять раз для алфавита. Все присутствующие, даже скептики Горчаков и Владимир Бобринский, чувствовали прикосновение таинственных рук и видели, как они быстро перебегали под скатертью. Государь говорит, что он видел пальцы руки, прозрачные и светящиеся пальцы. Ливен утверждает, что прикосновение их — нечто среднее между материальным прикосновением и толчком электрического тока. Только государь и Алексей Бобринский получили откровение присутствующих духов: как и во время первого сеанса в Петергофе, это были якобы дух императора Николая и дух маленькой великой княжны Лиины, оба они отвечали на вопросы государя, указывая стуками буквы алфавита, по мере того как государь отмечал их карандашом на бумаге, лежавшей перед ним.

Во всем этом есть странная смесь глупости и чего-то сверхъестественного. Нельзя отрицать явлений прикосновения и стуков (скептики объясняют их магнетической силой, до сих пор неизвестной); но зачем духам проявлять себя этими глупыми прикосновениями, щипанием, поглаживанием, похлопыванием, наконец, своими ответами, такими глупыми, банальными, плоскими, что умный человек с плотью и с кровью никогда бы себе их не позволил? Хотелось бы представить себе мир духов несколько более серьезным, более глубоким. Я со своей стороны все больше прихожу к тому убеждению, что это низкие духи, духи воздуха, которые стремятся обмануть и провести людей, нетвердых в вере. Я не поверю, что душа, искупленная Спасителем после своей смерти, может возиться со столами и щипать людей, чтобы убедить их в бессмертии души.

Дэниел Данглас Юм (1833–1886) — шотландский медиум-спиритуалист, прославившийся феноменальными способностями к ясновидению, левитации и демонстрации других проявлений так называемого «психического феномена».

Сегодня ночью со мной случилась очень странная вещь. В комнате великой княжны есть часы с механизмом и тремя обезьянами, играющими на разных инструментах. Эти часы заводятся довольно туго большим ключом, и, как только они заведены, обезьяны начинают играть. Уже несколько дней, как мы не заводили эту игрушку. Ночью я просыпаюсь от сильного шума, в причине которого я себе сначала не могу дать отчета; постепенно я понимаю, что он происходит от колес механизма и что все обезьяны находятся в движении. Шум был так силен, что он разбудил великую княжну и камер-фрау в соседней комнате. Я была несколько удивлена этим фактом, так как с вечера камер-фрау запирает двери, и никто не мог проникнуть через них, чтобы завести машину; впрочем, никому бы это и не пришло в голову. Юм сказал вечером во время сеанса, что духи будут продолжать проявлять себя ночью, и это и есть форма проявления, достойная таких глупых духов, каковы его духи.

* * *

Очень печальный день. Мне пришлось лишить великую княжну сладкого, от чего у меня самой разрывалось сердце. Уже давно она отказывается есть всякого рода овощи, хотя кушает страшно много мяса; я считаю необходимым изменить эту наклонность исключительно к мясной пище. Поэтому вчера, когда она с большим упрямством отказывалась есть земляную грушу, я объявила, что сладкое блюдо не появится на столе. Бедная девочка заплакала, и, когда она бросилась мне на шею, прося прощения, мне трудно было не счесть себя жестоким чудовищем и не велеть подать сладкого, а это подорвало бы мой авторитет…

Сегодня вечером государыня была опять у императрицы-матери, где Гримм читал свой бесконечный роман[114]. Этому интересному занятию посвящаются три вечера в неделю, которые можно было бы употребить на то, чтобы многое прочесть из русской литературы или повидать умных людей. Я знаю, что императрица смертельно скучает на этом чтении, но она делает это из принципа и из чувства долга, как она вообще употребляет всю свою силу воли и свою энергию на то, чтобы снизить себя до ничтожества окружающего ее уровня. Это, может быть, очень возвышенно, но до сих пор я не вижу, чтобы это принесло пользу обществу и стране. Императрица удивительно заботлива, полна уважения и почтения к своей belle-mere[115], но я иногда спрашиваю себя, не лучше ли она сделала, если бы противопоставила свои серьезные вкусы и умственные интересы фривольным и рутинным обычаям старого двора и настояла на своем: имеет ли она право, будучи женщиной выдающейся, постоянно позволять себя затирать тем, кто ее совершенно не стоит?..

* * *

Моя маленькая великая княжна обогатилась сегодня новым познанием по естественной истории. Она меня вдруг спросила, без малейшего повода, несут ли свиньи яйца, как куры. Я ответила, что нет. «Откуда же выходят их маленькие?» — спросила она. Я ей тогда ответила: «Они приходят к ним без яиц так же, как к курам — в яйцах». Я не считаю нужным делать для детей тайну из того, что естественно, особенно если они, так сказать, сами попадают на суть вопроса.

* * *

Ничего особенно интересного. Маленькая великая княжна просила купить ей сетку, чтобы поймать солнечные лучи, проникающие в комнату сквозь окно. Она очень настойчиво добивалась исполнения этого желания. Ей сделали маленькую сетку из тюля. Боюсь, что охота ее будет неудачна.

* * *

Сегодня моя воспитанница вела себя отвратительно. Я ей показывала гравюры; она играла ножницами, я их у нее отняла, опасаясь, как бы она себя не поранила. Она надулась и не захотела больше смотреть картинки. Я, ни слова не говоря, оставила ее и взяла книжку. Тогда она подошла и ударила меня. Я приняла ужасно разгневанный вид. Она просила прощенья, но продолжала дуться и хныкать. Я выдержала характер и сидела за книгой, пока она сама не пришла ко мне с гравюрами, с улыбающимся личиком. Мне всегда трудно не рассмеяться и не уступить.

* * *

Я ничего не записывала в свой дневник все эти дни, потому что положительно ничего нет нового. Серое небо, оттепель, гнилой воздух. Я очень рада, что у меня есть дело, и рядом со мной живая весна; без этого я бы впала в меланхолию. Девочка весела, как зяблик, и румяна, как цветок яблони. Она развивается с каждым днем и необычайно мила. Наши разговоры всегда вращаются вокруг всяких зверей и растений. Естественная история — действительно естественная история детства, прекрасная сказка, которую им рассказывает Господь Бог. Сегодня мы беседовали о кукушке и о ее дурной привычке навязывать своих птенцов другим птичкам, которые бывают принуждены кормить и воспитывать этих больших нахлебников. Вдруг девочка спросила меня совершенно серьезно: «Когда я буду большой, кукушка меня тоже обманет?».

* * *

Я надолго прервала свой дневник. По возвращении в город я так плохо себя чувствовала, что с большим трудом исполняла свои обязанности и всегда приходила в свою комнату такой усталой и разбитой, что совершенно была не способна ни к чему. Мы возвратились в город 23 ноября в три часа дня. Государь и государыня спустились в новые покои великой княжны, где священник уже ждал царскую семью, чтобы отслужить молебен по случаю переезда. В этот час было почти темно, день был пасмурный и дождливый и бросал мрачную тень на все предметы. Мое первое впечатление при входе в новое помещение — было чувство грусти и сжимание сердца, не покидавшие меня в течение многих дней. Это первое впечатление было так сильно, что я приняла бы его за дурное предзнаменование, если бы я не знала, до какой степени обманчивы подобные впечатления…

* * *

Для императрицы с великой княжны пишут портрет, и сеансы очень ей надоедают; в этом случае единственное средство заставить ее сидеть смирно и сохранять оживленное и веселое лицо — это задавать ей арифметические задачи. Все ее вопросы вращаются вокруг чисел, цифр, мер, весов, и для нее нет более строгого наказания, как запрещение считать орехи. Вчера, ложась спать, она спрашивала меня по поводу своего брата Владимира, которому двенадцать лет, очень ли большая цифра двенадцать. Я ей ответила, что нет. «Но вспомните, — сказала она, — как Иисус говорил Петру вложить свой меч в ножны и что, если он попросит у бога, бог пришлет ему двенадцать легионов ангелов. Вы мне тогда сказали, что это много». Я была очень поражена той сообразительностью, которую обнаруживает это замечание со стороны такого маленького ребенка. Сегодня, когда пришел художник для сеанса, меня в комнате не было. Она заупрямилась и не хотела позировать, пока я не вернулась. Я сделала ей замечание, но так как я не хотела, чтобы она плакала, то сказала, что я еще поговорю с ней об этом после. Когда художник ушел, она сказала: «Теперь вы хотите меня бранить». Я очень мягко стала выговаривать ей, говоря, что маленькая девочка не должна быть капризной и что она должна слушать m-lle Тизенгаузен, когда меня нет. На это она мне очень забавно ответила: «Это не называется бранить, это называется баловать».

* * *

Я получила сегодня отчет о расходах великого князя Сергея и великой княжны Марии за прошлый 58-й год. Я с удовольствием заметила, что ввела значительные улучшения. До 1 августа, когда я стала вести расходы, на туалеты великой княжны было израсходовано 2405 руб., а на великого князя 2411 руб.; с того же момента, как я взяла ведение расходов на себя, и до 1 января для великого князя истрачено было 482 руб., а для великой княжны 909 руб. До меня расходы на извозчиков доходили до 150–180 руб. за треть года, а теперь тоже за треть тратится около 16 руб. И то же самое для мелких расходов. Я наслаждаюсь при мысли о том, что таким образом мешаю моим подчиненным красть. Я не понимаю того, что господа министры не доставляют себе того же удовольствия в своих департаментах. Это такое наслаждение искоренять злоупотребление и заставлять людей быть честными. Я очень довольна m-elle Тизенгаузен. Она — сама честность и толковость. Я установила все расходы, просматриваю их каждый месяц и нахожусь в курсе того, что у нас есть, и всего того, что покупается, но не вмешиваюсь в мелкие детали, не экономлю на огарках; великая княжна одета лучше, чем прежде; тем не менее расход сокращен наполовину, потому что на этом деле у меня человек деятельный, толковый, и во всем порядок…

* * *

Вчера, поднявшись к императрице после ее обеда за маленькой великой княжной, я застала девочку в слезах. Императрица сказала мне, что государь рассердился на наследника и бранил его за то, что он в то утро дурно выполнил какое-то упражнение при верховой езде. Девочка пришла в такое огорчение, что заплакала, и целый час не могла утешиться. Как только государь остался один, она пошла к нему и просила его простить брата, что он ей обещал, только тогда прекратились и слезы. Вообще она не может выносить, чтобы бранили кого-нибудь из ее братьев. Это приводит ее в состояние настоящего отчаяния; иначе она никогда не выказывает особенных чувств к ним. Сегодня утром она спросила меня, хорошо ли то, что она плакала, потому что бранили ее брата. В этом наивном вопросе я нашла зародыш тщеславия, которое мы черпаем из нашей сострадательности и добрых чувств. У меня сжалось сердце. Увы! Добро так близко от зла, даже в этих чистых дорогих маленьких душах. Я сказала, что лучше плакать из-за этого, чем из-за каприза, и что очень естественно, что она огорчилась от того, что бранили брата.

* * *

Злосчастный день. Я повела великую княжну к императрице-матери в Аничков дворец. Сначала она была мила и вежлива, но после того, как императрица увела ее одну в свой кабинет, я, придя за ней через четверть часа, застала ее в слезах. Она с отчаянием повторяла: «Мне скучно здесь, я хочу уйти». Императрица имела вид не очень довольный этим слишком чистосердечным признанием. Я сочла нужным применить большую строгость, чтобы избежать повторения подобных сцен. Я сказала великой княжне, что не повезу ее на вербное гуляние, которое только что открылось и от которого она ожидала много удовольствия. Когда мы вернулись домой, она стала просить у меня прощения и очень плакала. Мне очень хотелось ее поцеловать, но я осталась тверда и сказала ей, что когда государь и государыня вернутся, она сама должна им рассказать, как она вела себя, и что я ее прощу только после того, как они ее простят. Она меня спросила, сколько часов я буду еще на нее сердиться, с таким комическим отчаянием, что мне трудно было удержаться от смеха. Затем, несмотря на все свое горе, она мне сказала: «А если я еще раз сделаю то же самое, вы не простите меня никогда?». Вообще в критические минуты она любит предполагать самое худшее. Когда государь и государыня вернулись, она со слезами рассказала им свой большой грех: «Мне всегда скучно у бабушки, и мне хочется плакать, даже когда там мама; только я удерживаюсь, но сегодня я была одна и не могла удержаться»…

В пятницу и субботу маленькая великая княжна была больна. В пасхальное воскресение пришлось позвать доктора и дать ей слабительное. Однако она не лежала и принимала поздравления своих домашних и раздавала им яйца. Очень забавно видеть серьезность и важность, с которыми она выполняет свои обязанности по представительству, с каким жестом маленькой императрицы она дает яйцо и подносит руку для поцелуя. Это у ребенка врожденное, этому невозможно научить. Здесь говорит кровь. Эту неделю я окружила ее детьми, чтобы она играла с ними и немножко поглупела. Я боюсь ее слишком быстро развивать, давая ей чересчур много серьезных впечатлений. Она все еще не совсем здорова, довольно капризна и плаксива. В ней начинает развиваться большое самолюбие, и она больше всего боится, чтобы с ней не обращались как с маленьким ребенком. Недавно она не хотела идти в церковь, потому что императрица сказала, что ее надо посадить, чтобы она не слишком устала. В один из праздников она не хотела обедать у государя, потому что должны были подать ей ее собственный обед, а не давали обеда больших. Упорство ее кроткое, но настойчивое, она никогда не забывает того, что решила, и с ней не помогает время, как с другими детьми, так как она всегда возвращается к своим мыслям.

Портрет Франца Иосифа I. Художник — Юлиус де Блаас. 1923 г.

Франц Иосиф I (1830–1916) — император Австрийской империи и король Богемии со 2 декабря 1848 года, апостолический король Венгрии со 2 декабря 1848 по 14 апреля 1849 года (1-й раз) и с 13 августа 1849 (2-й раз).

С 15 марта 1867 года — глава двуединого государства — Австро-Венгерской монархии.

Правил 68 лет, его царствование стало эпохой в истории народов, входивших в Дунайскую монархию.

Сегодня вечером за чаем государь рассказал нам, что он получил письмо от австрийского императора, который снова взывает к великодушию России. Государь сказал, что он ответил Карольи[116], привезшему письмо, что есть оскорбления, которые он как человек мог бы, быть может, забыть, но как русский император — никогда. Когда государь говорит об Австрии, его лицо принимает прекрасное выражение ненависти, радующее сердце; это лучшая гарантия, что мы не впадем больше в глупые ошибки, так дорого стоившие России. Императрица рассказывала мне, что недавно на танцевальном вечере у Ольденбургских добрейший принц Петр[117] затеял с ней политический разговор с тем, чтобы доказать ей, что Австрия совершенно права и что не подобает быть заодно с теми, кто нападает на ее итальянские владения. На это государь сказал: «О, у нас здесь немало трусов, которые думают так же и дрожат при мысли о войне и желают только одного, как можно скорее восстановить приятельские отношения с Австрией». Это верно. Атмосфера полна Deutsche Stromungen[118], как их остроумно называет великая княгиня Елена Павловна. Барон Петр Мейендорф, мнение которого имеет большое значение при дворе, его жена, сестра графа Буоля, военный министр Сухозанет[119], министр Чевкин[120], Панин, Долгорукий, — все они на стороне Австрии, все они твердят, что, владея Польшей, нельзя поддерживать права угнетенных народностей. Но Горчаков[121] теперь держит себя превосходно[122].

* * *

Был большой бал, на котором присутствовал дипломатический корпус и даже австрийцы. Карольи наивно сказал императрице, что он находит в Петербурге большую перемену, изменилась даже нравственная атмосфера. Я думаю! Он был здесь последний раз в те дни, когда император Николай благословлял императора австрийского, считал его своим пятым сыном, а на самого себя смотрел как на краеугольный камень общественного порядка. С тех пор времена изменились.

Сегодня получено известие, что герцоги Тосканский и Пармский бежали, в их столицах возникли временные правительства, а Виктор-Эммануил[123] объявлен диктатором Италии. Дай Бог успеха моим дорогим итальянцам, и потом да поможет он возлюбленным славянам. Я поздравила Горчакова и сказала ему, что с радостью вижу, как он начинает заботиться о замужестве моей великой княжны; я намекала на шутливый разговор, который когда-то имела с ним; я ему тогда говорила, что буду ждать, какой выбор он предложит великой княжне, когда ей минет 16 лет: короля греческого, короля венгерского, принца сербского, черногорского, румынского или чешского и т. д., и т. д. Федерация славянских народов! Осуществится ли когда-нибудь это слово, так много осмеянное и так долго отвергавшееся?

* * *

Императрица страшно устала за последнюю неделю. Кроме двух поездок в Царское по случаю рождения маленького Николая Михайловича[124], ни одного дня не прошло без выхода аудиенций, обеда или бала. Я удивляюсь, как ее тщедушный организм выдерживает все эти геркулесовы труды. Мы сегодня рано переехали в Царское, где императрица-мать живет уже неделю.

Сегодня день моего рождения. Мне тридцать лет. Я провела день невыразимо утомительный: убирала, укладывала, забывала, вспоминала, приказывала, разрешала затруднения, принимала скучных посетителей, прощалась. Приехав сюда, пришлось все начинать сначала в обратном направлении: надо было устраиваться вновь, и среди всего этого маленькая девочка, которая требует, чтобы ее занимали. Мне очень хотелось в этот день повидать хоть немного своих, но не было никакой возможности, к тому же я была так задергана, что у меня не было места ни для малейшего чувства. Так проходят у меня все праздники между волнениями и одиночеством! Вечер, уложив свою девочку, я провожу одна в холодной и плохо меблированной комнате. Что за скверная жизнь — жизнь при дворе; тем более что так трудно удержаться от горького чувства к горделивым счастливцам, которые, поглощая наше жалкое существование, принимают это как должное, не задумываясь, вероятно, никогда над тем, что наше время, наши силы, наш ум, которыми они так бесцельно, расточительно пользуются, мы могли бы, быть может, употребить на то, чтобы дать счастье другим и себе. Печально, что столько существ должно быть стеснено для того, чтобы одному было хорошо, и так много людей должно страдать для того, чтобы один мог наслаждаться, да еще наслаждается ли он и хорошо ли ему? Это общий и роковой закон…

Маленькая великая княжна подарила мне, проснувшись, веточку fleur d’orange, которую она потом хотела непременно отнять у меня, когда я ей сказала, что это дают только невестам. В тридцать лет — это подарок, который уже не имеет значения.

* * *

Чудная погода, жара совершенно июльская. Мы сделали сегодня очень хорошую прогулку в Павловске вдвоем с моей маленькой княжной. Мы рвали цветы. Она их так любит, и спрашивала меня, есть ли красивые цветы в раю. Сегодня вечером у меня был Рачинский[125], который читал мне свои письма из Болгарии, и монах, который был миссионером на Алтае и собирается вернуться туда, как только его здоровье поправится Он провел восемь лет непрерывно верхом на лошади, питаясь одним чаем, в разъездах по этой дикой стране, чтобы обратить в христианство народы, поклоняющиеся дьяволу. Он собирает деньги для вновь обращенных и для основания монастыря, а Рачинский просит денег для основания школы в Кукуше, в Болгарии. Вот очень различные интересы, и тем не менее это все интересы России, великой России.

Австрийцы разбиты при Монтебелло, но они молчат об этом поражении. Последняя телеграмма из Англии определяет потери австрийцев в 500 человек. Французы говорят про 2000 человек.

* * *

Сегодня получена депеша о страшном поражении, понесенном австрийцами близ Новары. 15 000 человек убито или ранено. Подробностей еще нет. Императрица думает, что ее брат, принц Гессенский, участвовал в этом сражении. Очень грустно, что к удовольствию видеть австрийцев разбитыми у нее примешивается тревога за брата. В течение недели у нас стояла июльская жара; за неделю растительность произвела всю ту работу, которую она обыкновенно совершает в течение месяца. Затем пошел дождь, и температура упала с 20 в тени до 2, и от кисейных платьев мы перешли на ватные пальто. Меня беспокоит здоровье великой княжны. Во время этой жары она как бы впала в расслабленность, не разговаривала, не играла, не кушала и не спала. Лицо ее стало бледным до прозрачности и нервно осунулось. Она страшно растет, худеет, и у нее постоянное расстройство желудка. Я очень беспокоюсь, и Шольц, доктор детей, не внушает мне никакого доверия. Это — пошляк, и, чувствуя, что я его не люблю, он всегда соглашается с моим мнением. Но я не доктор! Он был болен, и я обратилась к Гартману[126], который дал великой княжне порошки. Ей лучше с тех пор, как стало свежей. Тем не менее она так нервна, что сегодня плакала от сказки об аленьком цветочке. Она так любит цветы и так счастлива, когда может рвать те, которые растут в полях и лесах. Она мне говорила: «Я не люблю нарядных цветов». Она так называет садовые цветы.

* * *

Моя сестра Дарья[127] опасно заболела. Мы были на вечере у императрицы и разговаривали о мономании Натальи Бартеневой[128]; государь обратился к моей сестре, но она ему не ответила. Я взглянула на нее; глаза ее куда-то уставились; лицо совершенно исказилось. Она делала усилия что-то сказать, но издавала только нечленораздельные звуки. Я поспешила увести ее, думая, что это нервный припадок. Вернувшись к себе в комнату, она вдруг разразилась слезами и криками, а вскоре потеряла сознание. Когда она открыла глаза, с ней вдруг сделались судороги. Она не могла говорить, и совершенно неподвижные глаза как бы выходили из орбит. Знаками она объяснила мне, что хочет причаститься.

Я поняла, что у нее прилив к голове, и поспешила послать за докторами, но они все не являлись. Я велела поставить ей горчичники и послала за пиявками. Припадки становились все сильней и сильней, и я побежала к императрице за имевшимися у нее мощами, о которых, как мне казалось, просила сестра. Государь и государыня спустились к ней. Между тем прибыли Енохин[129], врач государя, и Жуковский[130], врач епархиального училища. Ей положили на голову лед, поставили пиявки, все тело покрыли горчичниками. Доктора сказали, что это прилив к голове, и были очень озабочены. Пришел священник, но так как она больше не требовала его, я не решилась его подозвать к ней. Вдруг она страшно заволновалась, из ее груди раздался глухой звук, который я и остальные присутствующие приняли за предсмертное хрипение. Доктора сказали, чтобы позвали священника. Никогда, никогда в жизни не испытывала я такого глубокого ужаса, тем более что все это совершилось в течение полутора часа. Я готова была убежать куда-нибудь в сад (у меня и была только одна мысль — бежать), если бы императрица не удержала меня силой, не поставила на колени перед образами и не приказала мне молиться. Тогда я машинально стала повторять слова молитвы, которые она произносила, но так как во мне и вокруг меня был сплошной хаос, я ничего уже не видела и до моего сознания доходил только один этот голос, произносивший слова молитв.

Боже, сколько мыслей навеяла на меня впоследствии эта ночь о том крайнем легкомыслии, с которым мы проводим жизнь, из-за чего Господь находит нас совершенно не подготовленными, когда он приходит и стучит к нам в дверь! Когда священник подошел к сестре, она вдруг испустила крик такого неописуемого ужаса, что я пришла в себя. Тут ее начало непрерывно рвать потоками желчи. Доктора говорили, что это ее спасло, но она уже не могла причаститься.

Государь и государыня ушли в половине первого. Мое сердце не сумеет выразить той глубочайшей благодарности, которую мне внушила их доброта. Да воздаст им Господь тысячекратно! Судороги и рвота продолжались еще до пяти часов утра. Енохин ушел, Жуковский оставался всю ночь. В пять часов к Дарье вернулась способность речи, хотя она еще говорила одно слово вместо другого. Она заснула глубоким и покойным сном. На другой день она проснулась еще слабой, но в полном сознании, и совершенно ничего не помнила из того, что произошло.

В этот день из Москвы приехала Китти, которая должна была со мной вместе ехать в Гапсаль[131]. Наш отъезд, сначала назначенный на 13-е, был затем отложен до 16-го. Вдовствующая императрица в тот же день должна была ехать за границу. Доктора решили, что Дарье тоже нужно ехать за границу пить карлсбадские воды, и было решено, что ее перенесут на пароход, на котором императрица-мать должна была ехать в Германию. Мысль об отъезде и приготовления к нему так взволновали мою бедную сестру, что накануне дня, назначенного для отъезда, с ней сделался второй и еще гораздо более бурный припадок: она восемь часов была без сознания, все время в ужасных судорогах и с кровавой пеной у рта. На этот раз я сохранила самообладание, так что во все время припадка оставалась при ней, держа ее за голову и за руки. Это продолжалось восемь часов, после чего она пришла в себя достаточно, чтобы ощутить боль в языке, который она искусала зубами во время припадка. Но в течение суток не восстанавливались ни ее память, ни способность речи.

Я была вне себя при мысли о том, что на другой день я должна ехать, оставив ее в таком положении, казавшемся мне смертельным, тем более что Здекауэр[132], которого позвали на консультацию, сказал, что он ни за что не ручается, прежде чем не отдаст себе отчета в болезни. Я тогда особенно живо почувствовала неприятную сторону зависимого положения; я должна была ехать якобы для здоровья ребенка, в сущности здорового, и покинуть свою умирающую сестру среди чужих. Я была вне себя и умоляла императрицу позволить мне остаться. Она была очень добра ко мне и, переговорив со Здекауэром, решила в тот же вечер, что великая княжна не поедет на другой день с великими князьями Алексеем и Сергеем, но что мы подождем парохода, который отвезет обратно в Гапсаль наследника после его приезда на торжество открытия памятника императору Николаю 25 июня. Это мне давало десять свободных дней. Императрица была так добра, что я никогда не буду в состоянии выразить своей благодарности не только за самое ее благодеяние, но и за то, как оно было оказано; мне трудно выразить также свой стыд и раскаяние в чувстве горечи, которые я испытала от своей зависимости по отношению к лицу, которое умело смягчать эту зависимость любовью и великодушием.

На этот раз моя сестра поправлялась очень медленно. Слабость была страшная, боли в голове и печени очень сильные. При дворе стали говорить, что у нее припадки эпилепсии, и хотя Здекауэр сказал, что мозговая болезнь, которой она страдает, совершенно другого рода, чем эпилепсия, никто не обратил на него внимания, и я убеждена, что как бы она ни поправилась, тем не менее при дворе она до конца дней своих будет слыть эпилептичкой. Сестра призналась мне за время своей болезни, что одна из причин, которая привела ее в такое состояние, были сплетни, переданные ей услужливыми друзьями, о ее флирте с государем. Она чуть не умерла от этого, так велико было огорчение, которому еще способствовала ее обычная ипохондрия — вот до чего доводят эти мелкие пересуды и на воздух сказанные вздорные сплетни, которые обыкновенно считаются такими забавными и невинными.

Все эти волнения, утомления и тревоги, вызванные болезнью сестры, вдобавок утомление от службы, которой я не могла и не хотела пренебрегать, столько бессонных ночей — все это на меня тоже сильно повлияло, и я чувствовала себя совершенно больной, когда поехала в Гапсаль. 25-го весь двор отправился в город для участия в торжестве открытия памятника. Великая княжна не присутствовала на торжестве, но мы потом ездили смотреть статую, которая показалась мне чрезвычайно безвкусной и совершенно не к месту. Двор в тот же вечер переехал в Петергоф. На следующий день, 26-го, государь и государыня поехали поздравить великую княгиню Александру Иосифовну с днем ее рождения, а мы должны были сесть на пароход в Стрельне. Я была смертельно грустна, расставаясь с сестрой; ей, правда, было гораздо лучше, но она была еще очень слаба и 4 июля должна была ехать за границу на неопределенное время. Здекауэр послал ее на воды в Эмс, а затем в Швейцарию для лечения виноградом и советовал ей даже оставаться там целый год.

Петергоф в конце XIX века

Я расставалась с императрицей в первый раз за те семь лет, которые состою при ней, когда всякий день, проведенный вдали от нее, всегда казался мне величайшей пыткой. Государь и государыня проводили детей до Кронштадта, где мы пересели на «Гремящего». Я не могу сказать, до какой степени я чувствовала себя грустной все время этого переезда. Мне так хотелось услышать несколько хороших ободряющих слов со стороны императрицы, но она не сказала мне ни слова. Совершенно в ее духе выказывать холодность и равнодушие в серьезные минуты. Девочка горько плакала, расставаясь с матерью. Императрица, видимо, владела собой до последней минуты, но, спускаясь с «Гремящего», она расплакалась. Она расставалась второй раз с дочерью. Когда мы снялись с якоря, я увидела ее на палубе «Александрии», издали осенявшей крестным знаменем свою дочку; крупные слезы струились по ее щекам. Девочка истерически рыдала. К счастью, на пароходе оказалась обезьяна, которая отвлекла ее от ее горя, и вскоре я увидела, что она играет и смеется, и могла сама свободно предаться своим слезам. Переезд был очень удачен. С нами ехало несколько генералов, приехавших из Эстляндии на торжество освящения памятника, которых наследник пригласил на свое судно, между прочим, Суворов, генерал-губернатор прибалтийских губерний. Вечером он подсел ко мне и долго говорил со мной об императрице с таким одушевлением и с такой восторженной любовью, что мне было очень приятно его слушать.

Мы приехали в Гапсаль 24-го. Это место унылое и некрасивое, а я была в таком настроении, что даже самое прелестное место в мире показалось бы мне некрасивым. Я нашла Сергея Александровича похудевшим и побледневшим от грязевых ванн.

Доктора, которых я созвала для установления лечения великой княжны, нашли, что ни грязевые, ни морские ванны ей не годятся ввиду ее крайней нервности и что ей нужны теплые ванны с отрубями, которые с таким же успехом можно было делать в Петергофе, если бы у императрицы не было страсти мучить себя и других ненужными жертвами. Первое ее письмо ко мне было полно упреков самой себе за то, что решилась расстаться со своей маленькой дочкой.

Мы помещались в самом лучшем доме местечка, принадлежавшем графине ла Гарди. Но и здесь нам было очень тесно и плохо, так как большинство комнат было необитаемо вследствие сильного запаха от уборной. Сад, принадлежавший дому, был обширный и нравился детям, которые собирали в нем всякого рода плоды и овощи. Мы вставали в семь часов, пили чай и отправлялись на целое утро в сад. Сергей Александрович оставался там до одиннадцати часов, когда он шел брать ванну. Две девочки Гримм, дочери инспектора классов великих князей, также приходили играть с великой княжной. Когда это мне удавалось, я немного читала со своей сестрой, но дети требовали такого напряженного внимания, которое при моем состоянии крайнего нервного возбуждения не давало мне возможности чем-либо заняться. Я мало помню в своей жизни периодов столь тяжелых, как эти несколько недель, проведенных в Гапсале. Я находилась целый день при великой княжне, не имея для отдыха даже тех часов, которые она обыкновенно проводила с императрицей. Болезнь сестры меня окончательно надорвала, я проводила совершенно бессонные ночи, и когда мне случалось заснуть, то немедленно просыпалась с чувством невыносимой тоски. Я старалась самой себе не признаваться в своем горе от разлуки с императрицей, мне самой это представлялось смешным, но мне было тяжело на сердце, а в голове проносился целый ряд нелепых страхов относительно ее здоровья; если же проходило несколько дней без телеграммы или одна почта без письма, я впадала в отчаяние, тем более тяжелое, что я старалась скрыть его даже от самой себя, понимая его бессмысленность…

После этого регулярные записи с дневнике заканчиваются. В 1866 году Анна Тютчева стала женой публициста, поэта и общественного деятеля Ивана Сергеевича Аксакова, и на протяжении всей совместной жизни была его верным соратником и помощником. Когда она покинула двор, то небезызвестный Константин Петрович Победоносцев, будущий пост обер-прокурора Святейшего Синода и член Государственного совета при Александре III, писал ей: «Ах, Анна Федоровна, рад за вас, что вас теперь нет здесь, но для них столько раз приходится пожалеть, что замолкло около них ваше прямое и горячее сердце». Под «ними» он подразумевал императорскую семью.

Но связи с царской семьей она не прерывала: переписывалась с Марией Александровной и ее младшими братьями Сергеем и Павлом. Неожиданно интерес к этой переписке проявил цесаревич Александр Александрович, ставший наследником после смерти брата Николая и во многом на свой лад разделявший идеи славянофилов. По его просьбе Анна Федоровна посылала ему статьи своего мужа.

Она снова встретилась со своей воспитанницей в 1881 году, когда та, уже будучи замужем, приехала в Петербург на похороны Александра II, убитого народовольцами.